Сестры Мао

Он опять рассмеялся и покивал головой:

– В «Рио» на меня никто орать не будет.

– О, ну это все меняет, друг. Там твое комьюнити. Отстойно не участвовать в нем.

Она опять попыталась оторваться.

Он тут же ее догнал.

Черт возьми: прилип.

Какое-то время они шли молча. Немного повернув голову к дороге, она старалась его не замечать, но хлюпающие звуки привлекли ее внимание к его ногам. Он шел в сланцах. У него были грязные пальцы. Длинные и черные ногти.

– Ты откуда? – спросила она.

– Живу в Лондоне уже несколько лет. Наверное, слишком долго.

– А до этого?

– Вырос в Портсмуте.

– Нет, я имею в виду – где родился?

– А, родился? В Портсмуте.

Она кивнула на его сланцы:

– Такие сейчас в Портсмуте носят?

Он выгнул пальцы ног вперед, пройдя несколько шагов, как пингвин.

– Их мне друг дал.

– Тебе не холодно?

– А тебе какое дело?

Она не знала, но какое-то дело ей было. Ей самой не нравилось менять одежду. Она редко мылась и не чистила зубы. После детства, проведенного под надзором из-за эпилепсии, регулярного мытья угольным мылом, чтобы отбить запах мочи, вдалбливания безупречных манер – времен, когда ей приходилось просить у мира прощения за беспокойство, она перешла в контратаку, проявляя потрясающее пренебрежение к личной гигиене. Пусть мир чувствует мой запах. Пусть переживают. Возможно, на мерзкие черты этого негра она смотрела как на своего рода тест. Настоящий ли он? Большинство людей были просто модными подделками, преследовавшими собственные корыстные интересы. Лишь немногие, очень немногие отказались от них, чтобы жить по-настоящему подпольной жизнью. К какому лагерю принадлежал этот негр? Она была готова отдаться ему еще до вокзала Паддингтон, лишь бы понять.

Прохожие бросали в их сторону неодобрительные взгляды. Маленькая девочка, переходя дорогу, показала на негра и сказала матери:

– Мама, смотри, черненький.

Через минуту хорошо одетый мужчина пробормотал под нос бранную тираду. Другой не более чем в десяти шагах от него произнес:

– Противоестественно.

А затем сзади сказал еще громче:

– Держись подальше от наших женщин!

Айрис привыкла к вниманию определенного рода – насчет ее одежды, крашенных хной волос до пояса, но в этих упреках было что-то новое, направленное не на то, как человек живет, а на то, каким он родился, и это казалось ей особенно глупым. Желая показать неповиновение, она опустила руку так, что та коснулась руки негра, и он мог бы взять ее, однако этого не сделал.

– Ты же не помнишь моего имени? – спросил он вместо этого.

Он никак не показал, что услышал оскорбления, но он был здесь, рядом с ней, и наверняка должен был их слышать.

– Кит.

– Я знала.

– Нет, ты не спрашивала.

Они молча прошли еще минуту. Потом она сказала:

– Знаешь, я не невежда.

– Да ладно?

– Да. В школе об этом ничего не рассказывали, но мои родители были коммунистами, серьезными такими, и они меня учили.

– Коммунистами?

– Ага. Абсолютные любители России. До самого конца. Они последние вышли из партии, после всех их друзей. И даже тогда они ушли – им пришлось, потому что дошло до того, что они уже не могли игнорировать свидетельства.

– Свидетельства?

– ГУЛАГа, чел.

Кит безучастно посмотрел на нее.

Она покачала головой и вздохнула. Ей было обидно, что клевые ребята представления не имеют о том, что происходит в мире.

– Ладно, забей. Я просто хотела сказать, что мои предки были комми. С сильным ударением на «о». Это значит, что они потратили много времени, рассказывая нам, ну, ты понял, о вас. И я не только сраного «Убить пересмешника» имею в виду. Я про уроки истории, лекции, фотографии и все такое.

– Правда? Кажется, у тебя были крутые старики.

– Коммунизм не крутой, чел. Он заебывает. Убивает дух. Не оставляет места людям вроде тебя и меня.

– Вроде меня?

– Я не о неграх сейчас. Я о тех, кто хочет увильнуть и заниматься своими делами. Об индивидах. Фриках.

– Ясно.

– Так вот, то, чем стали мои родители, ничем не лучше. Мать прошла полный круг и открыто голосует за тори. Отец называет себя христианином. Слышал, что я сказала? Христианином. Они сейчас еще ебанутее, чем прежде, если тебе от этого легче. – Легче от чего?

Она растерянно изучила лицо Кита. На самом деле для нее, как и для ее родителей, негры были скорее концепцией, чем реальностью. Концепцией сильно одобряемой, но все же концепцией. Этот негр отличался тем, что он действительно был здесь и не пытался слиться.

– Я ни разу не расистка, но вы, угольки, можете быть…

– Что?

Она хотела сказать «колючими», но выбрала другое слово:

– Настойчивыми. Вы не принимаете отказов, да ведь?

– Это смешно, – ответил он. – Это вы думаете, что мы настойчивые. Вечно вы вежливо рисуете все по-своему.

– Не-а, мы просто боимся. Если бы ты был белым, я бы сказала тебе отъебаться сто лет назад.

– Хочешь сказать мне, чтоб я отъебался? Потому что я отъебусь, если ты хочешь.

Она надула щеки и посмотрела вперед и назад на дорогу. В дружбе она ценила правду, и Кит, казалось, как минимум был ей равен. Но он просил слишком много.

– Хорошо, – сказала она, громко выдохнув, – на хуй.

– Что на хуй?

– Давай. Иди сюда. Я не говорю «нет», потому что внутри чувствую «да», ну, на самом деле «может быть» рядом с «да». Но любая глупость, знаешь, любая чушь – и я буду орать, что ты во всем виноват.

Она задрала рукав и показала ему старые синяки от прошлых припадков.

– Иисусе! – сказал он.

– Ага, – сказала она, спуская рукав. – И еще кое-что. Там, где я живу, нас группа. Несколько человек.

– У вас сквот?

– Да, чел.

Этой лжи потребовалось несколько секунд, чтобы дойти до ее системы.

– Забей, – сказала она тогда. – Не знаю, почему я… На самом деле у нас не сквот. Это здание принадлежит моей матери. У нас городская коммуна, типа того. Художественный перформанс-коллектив.

– Порно и все такое, – рассмеялся он. – Свингеры, я понял.

– Не надейся. Никаких таких шалостей. Да, мы перформеры. Но мы делаем уличный театр. Хэппенинги [5]. Вот такое вот дерьмо.

– Ясно.

– И, слушай, я заранее извиняюсь за мою сестру Еву. Она в политике, я имею в виду, полная противоположность чилла[6]. – Никакого напряга. Я тоже знал политиков. К кому она себя относит?

– Она комми.

– Как ваши родители?

– Только не говори это ей, а то она тебе голову оторвет. Все ее дело в том, что она пытается им показать, где они ошиблись. Проблема не в коммунизме как таковом, а в том, который практикуется в России. Она так говорит. Россия его проебала, и чинить его там уже слишком поздно. Так что если рай для рабочих где-то и материализуется, то в другом месте. Она ставит на Китай.

– Китай – это место?

– Ну да, это ебаное место. Знаешь Мао?

– Мао? Вроде нет. Так он где?

Айрис засмеялась:

– Блин, чел, тебе просто надо знать, что моя сестра – маоистка[7], а это значит, что она сраная зануда. У коммуны не должно быть лидера. Все надо делать типа общими усилиями, но признáем факт – она лидер. Вероятно, она тебя пригласит и приготовит что-то на ужин. Еще заставит починить что-то или вроде того. Это так работает.

– Понял.

– Высокую кухню не обещаю, если ты к ней привык. Но что-нибудь найдем. Потом тебе надо будет уйти. Не зависать там. – Ясно. Не зависать.

* * *

На Юстон-роуд они сели в автобус прямо до станции Кингс-Кросс. Она заплатила за билеты, потому что у Кита в карманах было пусто. Хотя сумма была небольшая, всего несколько пенсов, ей не хотелось их тратить, ведь деньги были не ее. Она уже потратила свою часть выручки (на что – вспоминать ей не хотелось) и теперь брала у дяди Саймона – брата отца, а по совместительству – ее заимодавца, который вряд ли обрадуется новым просьбам. У нее перед ним были непогашенные долги, терпение по отношению к ней иссякало, а угрозы – усиливались. Она не хотела видеть его лично.

От остановки они повернули назад к Юстон-роуд и свернули вправо на Мидленд-роуд. Высокие стены вокзала справа и склада слева защитили от ветра, но ненадолго: они вновь оказались во власти стихии, когда прошли мимо железнодорожных путей. В щелях между гофролистами забора мелькали окна идущих поездов; зеленым и красным мигали сигнальные огни. В их поле зрения то вторгался, то исчезал нависавший над путями газовый завод; в нос ударила его вонь. Мост у подножия Сент-Панкрас-роуд был обклеен киноплакатами, под ним спали люди. Женщины, узнавшие в Айрис участницу коммуны, помахали ей. Айрис, сделав над собой усилие, улыбнулась и помахала в ответ. У каждой профессии есть свои достоинства.

После склада угля и до многоквартирных домов они повернули на Ченис-плейс, а затем – Перчес-стрит. У школы повернули направо, на террасные дома[8] Сомерстауна, где Айрис инстинктивно замечала знакомые особенности улиц: сначала бельевые веревки с сохнущими вещами, а затем их отсутствие; сначала побеленные ступени и матовые стекла, а затем – перила и железные решетки; сначала пустота, а затем – люди и шум. Айрис вела его по улицам. Когда они проходили мимо одинокой закусочной, умолкали мужчины. Женщины на ступеньках домов отрывались от работы и косились на них. Гулявшие без присмотра дети дразнились, изображая обезьян. Айрис сказала им, что, если они не перестанут, она никогда больше не пригласит их в коммуну делать вещи.

– Что, мисс Айрис? – сказал один. – Вы не всерьез.

– Я вполне серьезно, – ответила она. – А теперь, черт возьми, ведите себя хорошо.

Кит проходил мимо стаек детей, не обращая на них внимания. Руки в карманах, подбородок вверх, взгляд устремлен на дымовые трубы; редкая поверхность могла выдержать такую непрерывную эрозию.

Расположенная дальше коммуна занимала два здания. Первым был крупный склад из красного кирпича, стоявший на углу двух улиц. Нижняя треть фасада состояла из граффити и заколоченных дверей; посередине находился пояс из простых кирпичей и без окон; наверху кирпичи были выложены таким образом, что образовывали надпись ТАЙТЕЛЛ МЕДС 1904. Второй дом, расположенный по соседству трехэтажный викторианский особняк, когда-то был клубом движения за трезвость, построенным для складских рабочих. Чтобы войти в коммуну, надо было пройти через дверь клуба. Дверь ярко-красного цвета, над которой висел характерный, но давно сломанный китайский фонарь, днем должна была быть открытой и показывать, что коммуна рада посетителям, но сейчас по какой-то причине она была заколочена досками и закована цепями.

Подойдя к террасному дому, Айрис заметила – что-то изменилось.

– Что за хуйня? – сказала она, чувствуя, что слишком устала, чтобы адаптироваться к новым обстоятельствам.

Она подошла к двери и потянула за замок. Сделала несколько шагов назад и без какого-либо смысла осмотрела стены без окон в поисках каких-либо признаков жизни.

– Уэр-хаус, – произнес Кит, читая крупные белые буквы на доске у двери. – А, «Уэрхауз». Понял. Это он?

– Да, но…

– А Тайтелл Медс? – сказал Кит, указывая на стену фабрики. – Это о чем?

Она посмотрела вдоль улицы. Везде царила тишина, наводившая на нее страх.

– Раньше здесь делали таблетки.

– Класс.

– Не, ничего такого. Просто обезболивающие, тонизирующие и всякое такое. Большое производство, впрочем. Экспортировали по всему миру, в основном в Германию. По закону Мерфи [9]. Когда началась война, из нее сделали склад для угля. А потом оставили стоять пустой.

– Твоя семья занималась этим бизнесом с обезболивающими?

– Обезболивающие? Моя семья? Нет. Мои родители купили здание в пятидесятых, когда оно уже разваливалось, и превратили его в…

Внезапно придя в ярость, она с разбегу ударила в дверь ногой. – …театр! Блядь!

– Эй, спокойней.

Одной рукой Кит взял ее за запястье, а вторую положил между лопатками, будто помогал срыгнуть ребенку.

Она стряхнула его с себя:

– Закрыто. Ее никогда не закрывают. Что-то происходит.

– Окей, успокойся. Мы разберемся.

В ответ на ее вопросы, на которые он не хотел отвечать, он моргал.

– Прежде чем ты спросишь, – сказала она. – Я ушла без ключей. Они ведь обычно мне не нужны.

– Я ничего не говорил, – ответил он.

Она обошла крыльцо клуба и, пригнувшись, пролезла через решетку и постучала в окно подвала.

– Нил! Нил! Ты тут?

– Чего надо? – раздался голос.

– Нил, это Айрис. Я забыла ключи. Впусти нас через окно, можешь?

Нил был одним из двух студентов-индийцев, которым группа сдала ненужные комнаты в подвале. Нил, расположившийся в подвале спереди, и Сид, снимавший комнату сзади, не были частью коммуны, но их аренда покрывала часть расходов на здание и порой от них была своя польза. У Нила всегда были рис и чечевица, если ничего не оставалось на кухне, а у Сида обычно можно было купить рецептурное лекарство из больницы; некоторые из самых тяжелых приступов Айрис облегчались морфином из Университетского колледжа.

Она клацнула защелкой и открыла окно.

– Ты звезда, Нил! – окликнула она силуэт, уже отходивший от окна в темноту. – Ты знаешь, где все?

– Не мое дело!

Два прута в центральной части решетки, закрывавшей окно, нужны были только для вида; на самом деле они были сломаны, и их легко было отогнуть. Звон прутьев, брошенных Айрис на землю, разнесся по округе. Она проскользнула в щель и тяжело приземлилась на кухонную стойку – раздался звон немытых ложек в раковине. Она спрыгнула, пробежала через квартиру к двери – Нил и Сид просрочили аренду уже на две недели и прятались в своих комнатах, а затем по лестнице поднялась в холл. Открыла входную дверь и помогла Киту пробраться под цепями. – Господи, – сказал он, щурясь на потрепанные плакаты с Че, Фиделем, Хо Ши Мином и – больше и истрепаннее – с Мао.

– А, что? Не расслышала.

Айрис искала признаки жизни под лестницей и на заднем дворе.

– Господи, говорю, ну и место.

– О, да, – сказала она, возвращаясь. – Крутое, правда? Изначально это клуб для рабочих, но после войны он закрылся, и здание осталось пустым. Мои родители, когда планировали театр, хотели, чтобы все актеры жили вместе, типа в коммуне, поэтому купили его и превратили в ночлежку. Предполагаю, идея была в том, чтобы создать общину алкоголиков.

Кит пусто на нее посмотрел.

– Это была шутка, уголек. Подожди здесь.

В кухне на заднем дворе в полупустых чашках чая росла плесень; немногие оставшиеся овощи сморщились и проросли. Поднявшись по главной лестнице, она вошла в пустую общую комнату; спальные мешки и кровати из пены, которые обычно были свалены в углу, исчезли. На третьем этаже двери всех спален, кроме ее, оказались заперты. На стук никто не отзывался. Она проверила освещение: оно все еще работало.

Она спустилась в холл. Дала Киту полупустую пачку фасоли. – Это все, что здесь есть.

Освободив руки, она прижала их к бедрам и на мгновение задумалась.

– Ситуация странная.

Коммуну «Уэрхауз» еще никогда так не бросали. Люди приходили и уходили постоянно. Не только восемь ключевых участников, но и их друзья и друзья друзей. Только на прошлой неделе несколько путешественников из Нидерландов, дальних знакомых бойфренда Евы, пришли без предупреждения и четыре ночи проспали на полу общей комнаты. У этой политики открытых дверей были свои трудности. «Уэрхауз» привлекал таких людей, которым в обществе было нелегко, – творческих, ярких и веселых, но со своими особенностями. Уходя из центра на периферию, они приобретали чувствительность к правилам и скепсис к программам; как следствие, ими было сложно управлять. Вскоре после того, как Ева стала маоисткой – точную дату определять бессмысленно, но Айрис подсчитала, что обращение Евы завершилось к зиме шестьдесят шестого, – был принят манифест о привлечении в коммуну людей, хотя бы минимально разбиравшихся в политике. Впрочем, осуществить это требование оказалось невозможно, и в реальности людей принимали, если они соглашались ненавидеть капитализм, империализм и в первую очередь Америку. Это работало и в обратную сторону: как бы ни ощущал себя каждый на индивидуальном уровне, в группе он был в безопасности; его утешало осознание того, что рядом всегда найдется кто-то ему сочувствующий. Ценой этого была необходимость периодически погружаться в «Цитаты» Мао, но большинство готовы были ее уплатить. На самом деле, чтобы сохранить мир, следовало просто найти правильный баланс.

– Когда ты в последний раз была дома? – спросил Кит.

Она пожала плечами. Посчитала дни.

– Четыре, пять дней? Если такое место оставить пустым, его за неделю заполнят сквоттеры.

– Никто не оставил записки? Ты проверила холодильник?

– Холодильник.

Она улыбнулась его доброте.

– Знаешь, Кит, я рада, что ты пришел.

Смутившись, он прочистил горло.

Она подумала, что он может ее поцеловать, но этого, к счастью, не произошло. Она в любом случае не хотела.

– Давай попробуем следующую дверь.

Он протянул пачку фасоли:

– Может, сначала перекусим этим?

– Что? Ох!

Она со смехом выбила пачку из его рук на пол.

– Ты слишком легко уступаешь. Найдем что-нибудь получше.

По холлу она провела его к старой буфетной, в которой была снесена часть стены, открывающая проход к театру внутри здания. Идея прорубить стену принадлежала Еве – это была одна из множества ее идей, ставших впоследствии непопулярными, потому что жившие в театре кошки (по последним подсчетам – одиннадцать) получили возможность бродить по жилому помещению. В особенности против этого кошачьего нашествия по гигиеническим причинам возражали Нил и Сид, грозившие пожаловаться муниципальному совету, если сдержать его не удастся. Затем было найдено решение: доска с перилами, которую можно было задвигать, чтобы блокировать вход. На доске красовались милые картинки испражняющихся кошек и было написано:

ДЕРЖИ ДЕРЬМО НА ЗАМКЕ

Как только Айрис отодвинула доску, в нос им ударил запах – волна мочи, дерьма и аммиака.

– Уф! – произнес Кит, поднеся руку к лицу.

– Ах, господи.

Идя через фойе, она сняла накрученную вокруг запястья бандану и прикрыла ею рот. Пол был усеян кусками дерьма. Отовсюду – из-под мебели, с карнизов – мяукали кошки.

– Я думал, кошки должны быть чистоплотными, – сказал Кит.

– Обычно они ходят наружу. Днем должна быть открыта дверь, а ночью мы раскрываем окно сзади. Нет, друг мой, это протест.

Айрис предложила Киту свою бандану. Он отказался, покачав головой. Она пожала плечами и повязала ее обратно на запястье. Когда привыкнешь, запах уже не так мешает.

– Как я вижу, они сидят здесь одни примерно с тех пор, как я ушла. Как тебе это нравится? Остаться здесь без еды и общения на такое время?

Кит стиснул зубы, словно говоря, что в наши дни разумные существа уже привыкли к лишениям.

Она выдохнула и огляделась:

– Как обычно, убирать мне.

– Ты собираешься все это вычищать?

Айрис бросила на него покровительственный взгляд:

– Ты когда-нибудь жил в коммуне? Нет, даже не думал. Любой, кто жил такой жизнью, знает, что так всегда. Грязную работу всегда делает кто-то один или двое.

– Как по мне, звучит несправедливо.

– Так и есть.

Айрис не хватало матери. Это чувство было связано не столько с отсутствием конкретной матери (ее она надеялась больше никогда не видеть), сколько с отсутствием того, чем мать должна была быть в ее представлении, – тепла или определенного вида прикосновений, порядка и чистоты в комнате. Не желая, чтобы другие испытывали такую же нехватку, Айрис действовала – неофициально, так как в коммуне не было фиксированных ролей, как своего рода мать-хозяйка: убирала, готовила, ходила в магазин, смотрела за домом, учила. Когда доходило до коллективной творческой работы, она предпочитала шить, рисовать, клеить и планировать, а не представлять или выступать. Родители отговаривали ее от актерства – эпилептик на сцене всему угроза, а потому она боялась оказаться в центре внимания и выбирала действовать за кулисами.

– Единственное, что меня реально интересует и беспокоит, – вдруг они куда-то уехали, понимаешь? Уехали, не сказав мне…

– Ты не знаешь, куда они могли поехать?

– В том и дело. Ни малейшего представления.

Мысль о том, что ее оставили одну, была ужасна. Когда она сняла с крючка ключи и отперла цепь на двери в фойе, гнев испарился и уступил место грусти. Кит помог ей убрать доски и ограждения. Он определенно заметил ее переживания и хотел успокоить, так что заговорил с жизнерадостной интонацией.

– Так это театр твоих родителей? – спросил он.

Она сглотнула. Провела предплечьем по носу.

– Когда мне было десять, мы все сюда переехали. Моя семья и все актеры.

– Родители поселили вас на фабрике таблеток?

Она рассмеялась:

– Да. То есть мы спали рядом в жилом здании. Но большую часть времени проводили здесь, в театре.

– Блядь. Это…

– Свихнуться? Да. На самом деле мы прожили тут только несколько месяцев. Театр долго не работал.

– А что случилось?

– Не знаю.

– Не помнишь?

– Помню. Просто…

– Долгая история?

Она сделала громкий, глубокий вдох, будто искала в нем сил, которые позволили бы ей продолжать жить.

– Долгая история, да.

Когда они убрали доски, ограждения и смогли открыть дверь нараспашку, внутрь хлынули свет и воздух. Несколько кошек выскочили наружу.

Кит похлопал, отряхивая руки от грязи.

– Так когда вы с сестрой решили сюда вернуться?

– Три года назад.

– Место вам дали родители?

– Мои родители больше не вместе. Это матери.

– Она вам его дала?

– Не совсем.

– Вы его просто взяли? Она не знает, что вы здесь?

– Нет, она знает, но нас здесь быть не должно. Она очень часто угрожает выгнать нас и выставить здание на продажу.

Кит ходил и разглядывал фойе. Бетонный пол, стены из голого кирпича, металлические балки: он пытался представить, как это могло быть чем-то другим, кроме того, для чего построено. – Так вы всегда хотели сделать эту группу? Клуб хэппенингов?

– Ева хотела попробовать, изначально это была ее идея.

Это было не совсем так. Айрис участвовала на каждом этапе. – А что насчет тебя?

– Я прибилась.

Она перебралась через стойку старой кассы и достала из шкафа коробку сухого корма для кошек. Протянула коробку Киту.

– Мы будем это есть? – спросил он.

– Заткнись и насыпь немного в миски. И воду, пожалуйста. Кран в туалете, он в зале, вон через те двери.

Он выглядел не слишком радостным.

– Я тебе сказала, что придется поработать. Я не прошу тебя собирать дерьмо. Это я сделаю сама.

– Окей.

– Ладно. Я буду через минуту. Оставайся здесь.

– Ты куда?

– Надо проверить одну вещь. Минута, и я приду, а потом мы перекусим.

Он надул губы.

Она хлопнула его по плечу, как мужчины, когда имеют в виду: «Не унывай, сынок», и вышла из фойе через низкий проход, ведущий к тому, что когда-то было баром – большой комнате с высоким потолком и тянущейся по трем стенам антресолью. По лестнице поднялась в мезонин. Постучала в дверь старого кабинета, который теперь был спальней ее дяди.

– Кто это?

– Я. Открой.

* * *

Инь и ян. Черный и белый. Круг, линия, круг. Для Айрис быть основательницей коммуны, а теперь и заботиться о ней, означало признаваться матерью; кем-то, кто заботится о своих, это в ее представлении значило быть хорошей. Но верно при этом и то, что, уходя из дома, чтобы что-то продать и принести заработанное, она выступала и отцом. Кормильцем. Добытчиком. Эта роль была так же важна, как и противоположная, и исполняла она ее столь же хорошо, хотя группа отказывалась это признавать.

Среди членов «Уэрхауза» существовало не озвученное, но от этого не менее реальное представление, что все расходы, которые они не могли покрыть своими скудными взносами, должны покрываться деньгами семейства Турлоу из состояний Айрис и Евы. Торговля наркотиками, которой занималась Айрис, была совсем не гвоздем программы, а побочным делом: в меньшей степени способом получения дохода, нежели способом занять не слишком творческих членов (как Айрис) и поддержать репутацию группы – презрение к закону, опасность – на сцене авангардного искусства. Несмотря на неточность такого представления (Турлоу действительно были богаты, но Айрис и Ева были отрезаны от своих состояний из-за их образа жизни), сестры его не отрицали, потому что считали, что так вести дела удобнее. Членам группы было комфортно считать себя частью системы, берущей у тех, у кого дела обстоят лучше, и отдающей тем, у кого хуже. Так было меньше ссор, отношения становились более гибкими, ослаблялись зависть и конкуренция. Когда деньги отошли на второй план, все почувствовали свободу для выполнения более важной задачи, создания искусства – и создавали больше искусства лучшего качества.