скачать книгу бесплатно
В квартале от нас был наскоро сооружённый забор из битого кирпича вокруг большого разрушенного дома. Я спросила:
– Кто первый?
Спутники мои промолчали, и я полезла сама. Это было совсем не трудно: становишься на один выступ, а руками держишься за другой.
Упала уже с самого верха. Схватилась за кирпич, а он почему-то оторвался от стенки и полетел вниз вместе со мной. Наша ватага с рёвом бросилась по домам, остались только мы с Вовкой. Дома у нас всё равно никого не было, и ещё мне было очень больно.
Когда мы подходили к своему кварталу, навстречу уже бежали соседи, и Женькина мама впереди всех.
– Ах ты Боже мой! Что ты ударила, руку? Так – больно? А так? Очень больно? Почему ты не плачешь?
– Я же сама полезла и сама упала.
Женькина мама смотрит на меня во все глаза.
– Давай, понесу тебя.
– Нет, спасибо, я уже большая.
Она повела меня в «скорую». Водила к врачу, на рентген, на гипс и всё повторяла:
– Вы подумайте, не плачет ребёнок! Лучше бы плакала! Что война делает с детьми!
И плакала вместо меня. А я думала, какая она добрая! И ещё думала, мама опять будет ругать меня за выдумки. Нет, она будет плакать, потому что у меня сломана рука. Нет, будет ругать.
Мама ругала меня и плакала…
Дожди начались незаметно, с одного маленького дождя, но был второй и третий, и они уже не кончались по целым дням.
Мы не выходили на улицу. Как только начинался дождь, он шёл и у нас в квартире. Сначала капало в большой комнате у окна, и мы с Вовкой бросались в коридор за зелёным тазиком. Потом начинало протекать в спальне над шифоньером и возле стены, где раньше стояла мамина кровать.
Там капало меньше, и мы ставили две кастрюли – одну на пол, другую на шифоньер. За кастрюлями надо было следить и выливать воду с балкона.
Мы ждали маму. Начинали ждать её утром, когда только просыпались, ждали до темноты и потом, в темноте.
И тут я заболела свинкой. Лежала одна в маминой спальне, Вовке строго-настрого запрещалось входить ко мне, а любые мамины запреты выполнялись в точности. Я лежала целый день и слушала, как стучат по зелёному тазику дождевые капли, как булькает в кастрюлях вода.
Но вот, как и вчера, послышались тяжёлые шаги по потолку. Сжимаюсь от страха: кто это может быть? Вурдалаки, которыми пугала меня когда-то двоюродная сестра? Немецкие шпионы? Может, нас выследили тогда, с паспортом, шли за нами до самого дома?
Шаги стихли, потом снова послышались у окна, потом раздался страшный грохот… У меня останавливается дыхание. Не успеваю ничего понять, не успеваю испугаться, вижу падающий потолок в метре от моей кровати, ноги в сапогах и галифе, и на пол обрушивается наш сосед, Стукалов-старший.
– Чёрт возьми, не потолки, одно гнильё! – выругался он и пошёл к выходу. Такие чрезвычайные происшествия мамой не были предусмотрены, но Вовка даже не заглянул в дверь. Я лежала, смотрела на дыру в потолке и ждала маму. Как я ждала маму!
Мама ничего не смогла добиться от соседа.
– Что вы натворили? Почините потолок! Как же я с детьми, в зиму, с дырой на улицу?
– У вас не потолки, одно гнильё, их не починишь. А будете жаловаться, ответите ещё, я у вас на потолке брюки порвал, казённые.
Мы так и остались надолго с этой дырой в потолке, только заклеили её листом бумаги.
Мама записала меня в школу. Я так жду свой первый школьный день! И Вовка ждёт его радостно, непонятно почему, ведь он останется дома один.
До войны мамин шифоньер был обит внутри белой бумагой. Это очень кстати. Мы её вытаскиваем, и мама сшивает мне две тетрадки. На бумаге разводы от дождя, но это не важно, у меня две настоящие тетрадки! Мама линует мне в них по одной странице.
– Вот мне повезло, что до войны ты решила обить шифоньер бумагой! А ещё есть бумага в ящиках письменного стола, но мы её не будем трогать, пусть останется Вовику, он тоже пойдёт в школу через три года!
– Что ты! Кончится война, и вы будете писать в настоящих тетрадках.
Школа показалась мне большой и просторной, это сейчас она крошечная по сравнению с типовыми зданиями новых школ. А тогда… Широкая лестница, большие залы, по два на первом и втором этаже, классы выходят прямо в них. Мы медленно гуляем, как до нас, в женской гимназии, парами гуляли здесь гимназистки.
Школа переполнена. Занимаемся в химическом кабинете, парт нет, вся комната заставлена длинными чёрными столами со штативами.
Зима началась как-то незаметно. Закрыли дверь в мамину спальню, где был провален потолок, поставили буржуйку. Электричества у нас не было, радио тоже не было, не было и часов. Я не считала это трагедией, мне уже казалось, сколько я себя помнила, у нас не было ни света, ни радио, ни часов.
То, что было до войны, и что стало теперь, любили сравнивать взрослые. Я не сравнивала, там была совсем другая жизнь, и другая девочка смотрела на меня с довоенной фотографии, большеглазая, со светлыми локонами, похожая на куклу только-только из магазина.
Я опять опоздала в школу. Мама дежурила в училище, и мы проспали. Было так страшно светло!
Плакать мы начали, как только проснулись. Я – оттого, что опоздала, а Вовка – оттого, что плакала я. Оделась, натянула на себя ещё одно платье поверх того, в котором спала, кофту, шаровары с дырками на коленках – через них были видны дырки на чулках, – старое пальто, я из него давно выросла.
Вовка помогал, как мог, подавал одну одёжку за другой и тоже плакал. Потом пошла в школу. Я даже не спешила, не знала, который час, какой идёт урок. Каждый день начинался страхом – опоздаю! Успокаивалась только в классе, в своём углу. Но так я ещё не опаздывала ни разу.
Дежурная повела меня прямо к завучу. Та вышла из-за стола:
– Почему ты плачешь?
А я уже и сказать ничего не могу от отчаяния, от непоправимости того, что произошло.
– Почему ты опоздала?
– Мы проспали. Когда проснулись, было совсем светло.
– Кто это – мы? Ты и мама?
– Нет, я и Вовик, мой брат.
– Сколько ему лет?
– Четыре года.
– И вы сами просыпаетесь утром, вас никто не будит? А где мама?
– На работе.
– А часы у вас есть?
– Есть, папины, только они поломаны.
– Хорошо, иди в класс, перестань плакать, ты же взрослая девочка. И попроси Полину Павловну зайти ко мне, когда освободится.
Назавтра Саша стучит мне в окно.
– Что ты?
– Мне велели стучать тебе, чтобы ты не опаздывала!
– Спасибо!
На улице едва светает. По свежему снегу совсем немного следов. На лестнице только маленькие Сашины, по двору ещё одни, большие, от бокового флигеля, а по улице уже много, и чем дальше от дома, тем больше.
Вот он опять, воробей под акацией на углу, я его вижу здесь каждое утро. Ему, наверно, ещё холодней, чем мне, он весь нахохлился, распушил пёрышки и прыгает на одном месте, холодно стоять на таких тоненьких лапках.
Когда только кончится эта зима!
Полина Павловна не пришла в школу, вместо неё в класс входит завуч.
– Садитесь, девочки, я вам почитаю.
Очень холодно, единственное окно наполовину забито фанерой. Мы сидим в пальтишках, закутанные в платки крест-накрест, и слушаем «Робинзона Крузо». Честно говоря, меня не трогают его лишения. Я думаю, какой он счастливый! Там было так тепло!
Полины Павловны нет день и два. Мы узнаём, что она получила «похоронку». Идём к ней в низкий домик в глубине двора. Десять закутанных девчонок набиваются в крохотную кухню-прихожую, и в ней не повернуться. Полина Павловна открывает дверь в такую же крохотную комнату:
– Проходите, девочки.
Она стала как будто выше ростом, на плечах вместо старого платка, в котором она ходит в школу, чёрная шаль.
Она не спрашивает нас, зачем пришли, и я ругаю себя за эту очередную выдумку. Что можно сказать, когда у человека горе, какие найти слова!
Мы потолкались и ушли. Назавтра Полина Павловна вошла в класс, как всегда, строгая и серьёзная, в стареньком своём платке, и сказала:
– Здравствуйте, девочки. Садитесь. Откройте домашние задания.
И снова утро. Мама на дежурстве. Ещё совсем темно, ещё не может быть поздно! Я одеваюсь, Вовик просыпается и помогает мне, как всегда.
Выхожу на улицу в непроглядную тьму. Город засыпан снегом, по краям тротуара сугробы выше моего роста. На улице пусто, но я иду, иду в школу!
Замерзаю мгновенно, я ведь вышла из нетопленой комнаты. И ноги в ботинках замерзают, и руки в носках вместо перчаток. Потом холод забирается под пальто, и внутри у меня всё начинает дрожать.
В школьном дворе пусто, входная дверь заперта. Кладу портфель на ступеньку, сажусь на него и жду, когда откроют школу. Я не знаю, сколько проходит времени, просто сижу и жду.
Но вот послышались шаги за воротами школы, ещё и ещё, это люди пошли на работу. И приходит дядя Миша, сторож, он же дворник и главное лицо после директора – столяр, слесарь, истопник, в общем, мужчина в доме, где остальные – женщины. Одна нога у него деревянная, и он прибил к ней кусок валенка, чтобы не стучать, когда идут занятия.
– Ты что здесь делаешь?
– Жду, когда будет утро.
– Пойдём в школу, ты же совсем замёрзла! Послушай, как тебя мама отпустила в ночь?
– Мама на работе. Мне показалось, что уже утро.
Сижу в зале, пока он чистит снег во дворе, а потом хожу за ним хвостиком, пока он топит высокие печки-голландки. Считается, стоит их протопить, они потом долго-долго отдают тепло.
Так не хватает тепла! К середине уроков об их чёрные бока нельзя даже погреть руки. Но сейчас дядя Миша подкладывает полешки в алую глубину, огонь трещит весело, и я подставляю ему лицо и ладони. А школа постепенно заполняется, я забираю портфель и сажусь в свой дальний угол.
Я нашла этого котёнка у решётки в заброшенный подвал. Он подошёл и потёрся боком о мою ногу, худой и облезлый, с красными глазами. Я погладила его. Он дрожал, и сразу под кожей у него начинались рёбрышки. Как можно было оставить его на улице! Когда мы с Вовкой сидели на кровати под старыми пальто, он сворачивался между нами, громко мурлыкал, и всем нам было теплее.
Мы назвали его Марсом, Марсиком. Понятия не имели, что это бог войны! Разве бы мы назвали его в честь этого жестокого бога!
Да и назвать-то его в честь бога войны можно было только в насмешку – маленького, худого, дрожащего, с хвостом, как у мышонка.
Бумага из шифоньера кончилась, из письменного стола тоже. Но я по неумению оставляла слишком большое расстояние между строчками и теперь пишу в них снова.
Из чего только не сшивают тетрадки у нас в классе! Обёрточная бумага, титульные листы книг, даже поля старых газет.
Прихожу из школы, сажусь за уроки. Вовка забирается на стол рядом со мной и просит:
– Начни с математики!
Я решаю примеры по арифметике, отдаю ему задачник, и он старательно выводит на обрывках газеты: 3+2=5; 6–4=2. Цифры он знает все, только хвостик у пятёрки смотрит в другую сторону, и двойку он пишет наоборот. Но результат счёта неизменно правильный.
Потом мы едим то, что оставила мама, пшённый суп или крошечные кровяные биточки. Едим холодное, печку мама затопит только вечером.
Она придёт поздно, когда будет темно, когда уже долго будет темно. Забираемся в кровать, закутываемся, Марсик устраивается поудобней, и мы сидим тихо-тихо и ждём маму.
Но вот шаги по лестнице. Мама! Мама пришла!
Она приходит усталая, только покормить нас, и опять пешком через весь город. Но сейчас наше с Вовкой существование наполняется счастьем.
– Как вы тут, галчата?
– Мы хорошо! Мы очень хорошо!
Нам и вправду очень хорошо, мы уже забыли, как нам было плохо одним всего пять минут назад.
– Сейчас растопим печку и будем варить суп.
Сырые дрова не хотят разгораться, но мы ждём терпеливо, мама может всё! Печка запылает, в комнате станет тепло и уютно, тени от горячего воздуха закачаются на стенах, потянутся к потолку. А в кастрюле закипит вода для супа. Ещё немного, и он будет готов, горячий, жидкий, правда, но горячий пшённый суп! Мы съедим его до донышка.
Наконец дрова разгорелись. Возле печки мама кладёт ещё охапку, чтобы подсохли, и полешки, что лежат ближе к огню, отогреваются и шипят.
– Мама, скоро сварится? – спрашивает Вовка.
Мы вместе с Марсиком выбрались из кровати, подсели ближе к печке и ждём суп.
– Через час, – отвечает мама и смотрит на меня.
Я знаю, суп сварится раньше, это она нарочно, чтобы Вовке было легче ждать. Он сидит на полешке, маленький и такой серьёзный в свои четыре года, что маме больно на него смотреть.
