скачать книгу бесплатно
– Мам, ты что, куришь?
– Нет, конечно.
– А зачем тебе табак?
– Так надо, не задавай вопросов, когда человеку не до тебя. Ведёшь себя, как ребёнок. Подождите меня здесь.
Мы стоим, а люди тащат вещи мимо нас. Но вот мама бежит по перрону с плотным железнодорожником.
– Скорее, скорее, пойдёмте!
– Девочка, держись за мой рукав, сейчас поезд тронется!
И мы бежим, мама с Вовкой на руках и чемоданом, железнодорожник с двумя чемоданами, я с тяжёлой сумкой, а поезд уже шевелится и фыркает белым паром.
Первый раз едем не в теплушке. Поезд идёт днём и ночью, мы спим втроём на нижней полке, и мама повторяет:
– Это счастье, что мы едем, сейчас так трудно, просто невозможно уехать, это счастье, что мы едем домой!
Мне кажется, мы вернулись в Ростов, когда развалины ещё дымились и были тёплыми на ощупь. Сколько раз наше возвращение проплывало у меня перед глазами! Может, наша память и есть кинолента, замкнутая в круг?
Мы сидим с Вовкой на чемоданах посреди вокзальной площади. Мама пошла за тачечником. Она долго не возвращается, но мы ждём терпеливо, мы привыкли. И Вовка в свои четыре года не думает капризничать, сидит и смотрит куда-то далеко своими круглыми карими глазами.
Я должна стеречь вещи, смотреть неотрывно на два больших чемодана и один чёрный, маленький. Мама сказала:
– Будь внимательней, это всё, что у нас осталось.
И вдруг подходит женщина, самая обыкновенная женщина, и берёт крайний чёрный чемодан.
– Не трогайте, не берите! – кричу я, а она уходит с нашим чемоданом спокойно и медленно, я даже не могу бежать за ней, только плачу и кричу:
– Чемодан украли!
Мама пробирается сквозь толпу, она думает, наверно, что с нами случилось что-то ужасное.
Мы целы, только ревём оба, а тётки с нашим чемоданом нет и в помине.
– Там были все детские вещи. Какие люди, Господи! Так пользоваться человеческим горем…
Вовка у мамы на руках успокаивается сразу, а я всю дорогу плачу – ведь видела, всё видела и не могла остановить.
Мы идём в горку медленно – мама с Вовкой на руках, тачечник с двумя чемоданами на просторной тачке и я. Идём от вокзала по главной улице, и нет ни одного неразрушенного здания вокруг. Обгорелый кирпич, разноцветные стены внутри, голубые, розовые, жёлтые…
Поворачиваем на проспект, и здесь все дома разрушены. Мне кажется, мамины знакомые ошиблись и нашего дома тоже нет. Как может остаться один дом среди сплошных развалин? Таких чудес не бывает.
Мы все молчим – и мама, и Вовка, и я, и тачечник. Но вот поворачиваем на тихую нашу улицу, и я вижу первые дома, не искорёженные войной. Вот он, наш дом в глубине двора, целёхонький, только шальной снаряд влетел откуда-то сбоку, обрушил угол на первом этаже. Его заложили кирпичом с развалин, и он похож на латку. А наш, второй, миновало!
– Повезло вам, – говорит тачечник, – от вокзала далеко и от моста, вот и бомбили меньше.
– Да, повезло, – соглашается мама.
Я не слушаю её. Оказывается, я отлично помню камни, которыми вымощен двор, и железную лестницу:
– Мама, правда, это наша дверь? И окна, и балкон? Правда, я узнала?
Бегу вверх по лестнице, и она отзывается на мои шаги, как будет отзываться ещё долго-долго.
Дома трогаю стены, стол, кровать. Я узнаю всё! Память, оказывается, сохранила каждый штрих того счастливого времени, когда мы жили здесь все вместе – папа, мама, бабушка и мы с Вовкой.
Мама разговаривает с тётей Валей. Писем от папы нет, здесь их тоже нет.
– Я думала, вы не вернётесь.
– Я же написала тебе.
– Да, но мы ушли из своей квартиры, только диван и взяли. А вещей здесь и не было никаких, одна голая мебель. Ну и куда нам теперь?
– Ты хочешь сказать, лучше бы мы погибли?
– Почему, жили бы себе там, где жили.
– Нет, Валюша, дом есть дом. И Юра, если напишет, то сюда. И если Бог даст ему вернуться, вернётся тоже сюда. А тебя с Наденькой я не гоню, будем жить все вместе, в тесноте, да не в обиде. Юра с Мишей были друзьями, и мы с тобой не ссорились, а сейчас-то уж не время.
Этажерка, где до войны стояли наши игрушки, пуста. Подхожу к маме и тёте Вале, вежливо дожидаюсь паузы:
– Тётя Валя, вы случайно не видели мою куклу Жанну, большую, в голубом платье и без головы?
– Не помню, – морщится тётя Валя, – должно быть, её выбросили. Кому нужна кукла без головы!
– Не надо было выбрасывать, это была очень, очень хорошая кукла, – говорю я тихо и серьёзно.
Обследую комнату, в которой мы будем жить втроём, бывшую мамину и папину спальню. В детской тётя Валя с Надей, а кухня и столовая – общие.
Полки шифоньера пусты, в книжном шкафу из всех книг остались только брошюры, папины учебники по математике, учебник стенографии и хрестоматия для художественной самодеятельности. Всё.
Папин письменный стол зияет пустыми ящиками. И вдруг в самом нижнем я вижу ёлочные игрушки! Стеклянная девочка в стеклянной шубке и шапочке, на тоненьких стеклянных качелях, шары, сосульки…
Я просто онемела от счастья, ведь помнила, помнила эту девочку, сама вешала её на огромную ёлку, которую всегда устанавливали посреди столовой.
– Я нашла наши ёлочные игрушки!
– Это не ваши, а наши ёлочные игрушки, – отрезала Надя.
– Да нет же, там девочка на качелях, я её помню! – твержу я, но мама говорит спокойным голосом:
– Ваши – берите. Мы больше потеряли.
– Это мы всё потеряли, пока сторожили вашу квартиру!
– Не будем ссориться, Валя, тебя никто не просил её сторожить.
Надя под моим немигающим взглядом перекладывает игрушки из ящика в свой подол. Они не помещаются, тогда она кладёт их обратно и уносит вместе с ящиком.
Ещё одну свою игрушку я видела у Саши Стукаловой, соседки по балкону, – кроватку для куклы с пружинной сеткой, мне её купили перед самой войной. Я так обрадовалась! Не сомневалась, что мне её немедленно вернут!
Но Саша закричала, выбежала её мама:
– Не твоя это кроватка. Их полны были магазины перед войной. А ты, растяпа, не выноси ничего из дома!
Больше у меня не было игрушек в детстве. Никогда, ни одной.
А потом я нашла под тумбочкой папиного стола два огрызка карандаша, оранжевый и зелёный. Не сказала никому, спрятала в свой пенал, и всё.
В доме царило напряжение, я чувствовала его просто физически – как смотрела на нас с Вовкой тётя Валя, как бросала зло:
– Не прыгайте на диване! Могла бы подмести, целый день в доме толчётесь! Идите гулять, все дети на улице, а вы всё дома и дома!
Мама искала работу, это было самое главное. Возвращалась поздно, ни о чём не спрашивала, только смотрела с надеждой мне в глаза. Я качала головой, писем не было.
Однажды днём пришла Надя с подружкой. Ходили по столовой, спальне, кухне, открывали шкафы. Демонстративно не замечая меня, перебирали книги в шкафу.
– Нечего, просто нечего продать, ходишь голодная.
– Пирожок на базаре не на что купить.
– Давай – учебники, хоть мои, хоть твои, а учиться по одним!
– Так, как мы с тобой учимся, можно и без учебников. А это кто?
– Хо-зя-е-ва приехали. Прохлаждались на юге, пока мы тут им квартиру стерегли. А теперь заявились – выметайтесь, куда хотите.
У меня просто дух захватило от этого вранья. Никто их не прогонял, мы не могли остаться, нас бы всех убили, как дедушку. И зачем было сторожить квартиру, мы же её заперли! Но я молчу, смотрю Наде в глаза и молчу.
Они переехали всё же. Какие-то мужчины вынесли, ругаясь, их диван по железной лестнице, мешали перила. Когда вечером пришла мама, дома были только мы с Вовкой. И я тщательно подмела все комнаты, и детскую тоже.
Мы стали жить втроём. В школу я не ходила, мама боялась оставлять Вовика одного.
– Может, когда я найду работу, мне помогут устроить его в детский сад. Тогда и пойдёшь в школу, хорошо?
– Хорошо, – отвечаю неуверенно.
Качаюсь на калитке, хотя за это влетает от дяди Коли. Но сейчас он на работе, и я раскачиваюсь туда и обратно, калитка скрипит. Может, на этот звук возле наших ворот появляются окрестные мальчишки. Не помню ни имён, ни лиц – только Женьку из соседнего двора.
Сейчас выйду за ворота, и они пойдут за мной, как стайка волчат. Не понимаю, как я оказалась в роли вожака.
Мы осваивали свой город со всеми его воронками, ямами, впитывали в себя запахи пыли, гари и войны. Чаще всего забирались в угловой дом у трамвайной линии. Странно, будто предчувствовала – через много лет в зимней предрассветной темноте буду спешить туда на работу.
До войны здесь был Дом Советов. А мы называли его Красным за его обгорелые кирпичные стены. Он казался нам огромным с его глубокими полуразрушенными подвалами, лестницами, которые едва держались на искорёженных железных прутьях, обгорелыми дверными проёмами.
Там было очень грязно: обрывки бумаги, консервные банки, битые бутылки, тряпки в крови, испражнения… И всё перемешано с битым обгорелым кирпичом и глиной. Так и запечатлелось в сознании: война – это грязь.
Бумаги особенно много. Поднимаю обрывок за обрывком.
– Вдруг мы найдём письмо, которое написал какой-нибудь боец и не успел отправить? А мы найдём и отправим!
Как-то под кирпичом находим новенький паспорт и в нём красные десятки. Кого ждал этот паспорт под кирпичом? Мы посовещались и решили, что шпиона. Надо идти в милицию. Никому из нас и в голову не пришло оставить себе деньги, отдать мамам или хотя бы купить на базаре пирожков!
В приёмной полно народу. Я говорю, нам надо к самому главному начальнику, но все только машут руками. Наконец нас впускают к дежурному, и я молча кладу перед ним паспорт с деньгами. Он листает его внимательно:
– Где взяли?
– Нашли в Красном доме на Ворошиловском. На развалинах, у входа в подвал. Он лежал себе спокойно под кирпичом.
– Когда?
– Да только сейчас!
– Молодцы, что сразу принесли. Но если я вас когда-нибудь увижу на развалинах, в камеру посажу и родителей вызову! Там же обвалы могут быть.
Конечно, мы опять пропадаем на развалинах. Вдруг снова найдём паспорт! И деньги! Или какую-нибудь шпионскую записку! Но на развалинах только мусор войны и рваные бланки довоенных канцелярий.
Базар мы обходим. Продавать нам нечего, покупать не на что. В голову не приходит, что можно выпросить или украсть еду, о которой мы думаем непрерывно. Вовика из-за меня молчаливо приняли в нашу стаю, хотя мы бегаем, а он отстаёт.
К концу дня мы снова у ворот, вот-вот придут с работы мамы. Я опять качаюсь на калитке, и мы обсуждаем последнюю сводку. Она радостная и тревожная. Радостная потому, что наши наступают, и мы изображаем в лицах, как это они наступают и как фашисты драпают, строчат пулемёты и бухает артиллерия! Но, конечно же, война кончится раньше, чем мы подрастём и попадём на фронт.
– Надо выучиться молчать, давайте попробуем! – предлагаю я. – Если мы научимся молчать, как партизаны, мы и маленькие можем пригодиться!
Мама приходит поздно, она устроилась на работу в ремесленное училище воспитательницей и ночной дежурной, чтобы ей давали два обеда. Почти каждую ночь она остаётся в училище, зато приносит нам обед – суп, кашу, два биточка. Суп мы съедаем тут же, а каша с биточками остаётся на завтра.
И сегодня она пришла усталая, у неё буквально слипаются глаза, наше молчание её не удивляет.
И тут стук в дверь. Пришла Женькина мама.
– Вы должны с ней серьёзно поговорить.
Это про меня, конечно.
– Она каждый день выдумывает Бог знает что!
Что же я такого выдумываю?
– То целыми днями таскает детей по развалинам, то с дворничихой воюют, она их поубивает когда-нибудь. А сегодня прихожу с работы, сын молчит. «Ты обедал?» Молчит. «У тебя что-нибудь болит?» Молчит! Ну, я дозналась, чьи это выдумки! Почему я должна целый день думать, что новенького ваша красавица приготовила? У меня и без неё голова от мыслей пухнет. Я ему сказала: ещё раз с ней увижу, убью. Собственными руками!
Бедный Женька… Не вышло из нас партизан.
Как я жалела тогда, что родилась девчонкой! Долго жалела, лет до четырнадцати. А потом очень даже понравилось.
Мы решили стать тимуровцами. Нужен был штаб, какая команда без штаба! Отправились по развалинам. Они по-прежнему чернели повсюду, только в человеческий рост их заложили кирпичом, забили щитами.