Марди и путешествие туда

Однако, хотя секстант и квадрант были вне досягаемости, я не стал сразу отказываться от надежды на обнаружение хронометра, который, если и остался в хорошем состоянии, пусть даже и в нерабочем, всё же мог бы быть приведён в пригодное к эксплуатации состояние. Но и его мы найти не смогли. Нет, ничего не удалось услышать о нём от Самоа, который и тут проявил чрезвычайное невежество.

Я серьёзно поговорил и даже пригрозил Аннэту, описав хронометр как живое, круглое существо вроде жабы. И хоть Аннэту даже повторила кваканье, которому я подражал, но она ничего не знала о приборе. Посоветовалась ли она по этому вопросу с Самоа и продумала ли сама, как обычно, теперь уже было невозможно определить. Действительно, по этому вопросу она сохраняла молчание в такой несгибаемой глупости, что если бы она действительно что-то выдумала, то её самообладание глухой стеной заслонило бы потребность словесного обмана.

Возможно, однако, что этой вещицей она была обделена; на многих малых судах, как «Парки», никогда, как правило, не имеется указанных инструментов. Все мысли, а следовательно, все ориентиры относительно нашего пути, который вёл нас всё дальше и дальше в дикие воды, были бесплодными.

Судовой журнал также составил часть украденного Аннэту. Оказалось, что она взяла его в свою студию для раздумий. Но после самостоятельного изучения, ещё и ещё перелистав его и удивившись тому, как много различных листочков уместилось в столь малом объёме, она весьма внезапно почувствовала отвращение к литературе и выкинула книгу за борт, как ничего не стоящую. Несомненно, такую же судьбу разделили многие другие тяжёлые тома; они утонули быстро и глубоко. Может, они вынырнут на блошиных рынках в Камдене или Стоуи?

Однажды вечером Самоа принёс мне четверть от половины листа желтоватой, шершавой бумаги, очень грязной и покрытой дёгтем, которую он обнаружил в тёмном отверстии на баке. Это явно была часть потерянного журнала; но всё написанное в ней, к тому времени разобранное и прочитанное, не передало информации относительно того предмета, что был ближе всего моему сердцу.

Любой прочитавший его не мог не быть поражён трагическим происшествием, которое здесь очень кратко было описано; так же, как и примечательно нарисованной иллюстрацией, поместившейся на краю листа. Благодаря краткости, не проглядывалось никаких дальнейших аллюзий в таком случае, как этот: «В этот день, во время штиля, Тубои, один из мужчин из Лахины, купался в море и был съеден акулой. Немедленно послали за его сумкой».

Тогда это последнее предложение включало двойное значение. Это – правда, что сразу после смерти одинокого моряка в море его товарищи по плаванию часто забирают себе его имущество и делят его; хотя одежду мертвеца редко носят до последующего путешествия. Этот делёж кажется бессердечным. Но моряки рассуждают следующим образом: лучше мы, чем капитан. Поскольку, согласно закону, писаному или неписаному, имущество моряка, умершего на борту судна, должно быть сохранено офицером. Но поскольку моряки главным образом суть подкидыши и потерпевшие кораблекрушение и носят всё своё на руках и ногах, то среди них почти никогда не появляется какого-либо наследника по закону, требующего состояния покойного, а само наследство редко стоит столько же, сколько наследство графа Эстерхази. Изъятие «комплекта» мертвеца от бака до каюты часто проводится в противовес присвоению аналогичного имущества капитаном. Во всяком случае, на маленьких судах в долгих путешествиях так и происходит.

Говоря более, вышеуказанное предложение из судового журнала «Парки» было сочтено несколько неоднозначным. В тот момент я воспринял его как исключительное событие; сумка несчастного нищего водолаза не могла содержать какие-либо ценности, если, конечно, он не прятал там некий жемчуг Клеопатры, преступно извлечённый из раковин, выловленных в море.

В стороне от вышеуказанного абзаца находился весьма реалистично выполненный эскиз, нарисованный чернилами, изображавший сей несчастный случай: ноги бедняги были представлены на середине пути в процессе глотания его акулой, его руки твёрдо ухватились за зубы монстра, как будто он изо всех сил героически сопротивлялся со всей возможной стойкостью.

Но, без сомнения, честный капитан сделал набросок этого памятника покойному со всей сердечной искренностью; возможно, во время печального досуга, который последовал за катастрофой. Несколько штрихов на странице были наполовину размазаны; по-видимому, то были вялые следы одной или двух солёных слёз.

От этого лишённого приукрашивания текста у меня родилось убеждение, что художник когда-то, должно быть, сам занимался китобойным промыслом. Я уже видел судовые журналы некоторых китобойных судов, украшенные несколькими подобными иллюстрациями, сделанными индийскими чернилами.

Когда киты бывают замечены, но не забиты, этот факт отражается рисунком в общих чертах самого стада, в виде широких изогнутых лопастей их хвостов. Но в тех случаях, где чудовище преследовалось и было убито, эта схема предстаёт закрашенной до угольной черноты, по одному хвосту на каждого убитого кита, представляя поражённых животных при переворачивании страниц; тем самым облегчая ссылки. Поэтому это выглядит довольно внушительно при созерцании всех подряд, трёх или четырёх, а когда-то пяти или шести таких рисунков, показывающих, что столько-то монстров в тот день выпустило свой последний фонтан. И старший помощник, в обязанности которого входит вести судовой журнал, вообще гордится красотой и точным сходством с жизнью, его счастливыми мгновениями; хотя, сказать по правде, многие из этих художников совсем не Ландсиры.

После тщетного поиска в каютах вещей, считавшихся самыми необходимыми, мы продолжили исследовать области, в которые пока ещё не проникали. Здесь мы нашли множество жемчужных раковин, кокосовые орехи, изобилие пресной воды в бочках, запасные паруса и оснастку, а также более пятидесяти бочек с солёной говядиной и булочками. На этих неромантичных упомянутых объектах я задержался довольно долго, и даже очень. На крышке каждой из бочек красовалось клеймо с названиями мест в Америке, с которыми я был хорошо знаком. То были клейма американских магазинов, обеспечивавших провизией некоторые суда, приплывающие с Гавайских островов.

Затем, познакомившись со всеми вещами уважаемого «Парки», которые можно было как-либо изучить, я отправился на квартердек и, собрав вокруг себя Самоа, Аннэту и Ярла, обратился к ним со всей серьёзностью.

Я сказал, что ничто не даст мне большего удовлетворения, чем возможность немедленно возвратиться к месту резни и наказать её организаторов. Но поскольку нас всего четверо и местоположение тех островов мне совершенно неизвестно, – а если б даже и было известно, то находится вне нашей досягаемости, – то, так как мы не обладаем навигационными инструментами, становится ясно, что вся идея возвращения туда будет полностью бесполезной. Последняя из упомянутых причин также препятствует нашему продвижению к гавайской группе островов, где судно приписано; хотя это было бы самым желательным шагом, завершающим, в случае успеха путешествия, возвращение злополучного судна его владельцам. Но, учитывая все обстоятельства, казавшиеся важными, я добавил, что необходимо осторожно держать наш путь к западу. Это был наш самый лёгкий курс, поскольку мы тогда имели бы ветер с кормы. И хотя мы не могли, как надеялись, достигнуть любой точки, ранее намеченной, всё ещё оставалась положительная уверенность, что если мы проплывём достаточно долго до встречи с островами, где уже можно будет уточнить курс, то оттуда, если мы решимся идти дальше, можем позже направиться в нужную сторону. Я тогда напомнил им о факте, что, пока мы идём морем, всегда остаётся некая перспектива встречи с дружественным парусом, в случае чего наша задача была бы решена.

Всё это я сказал спокойным, твёрдым тоном начальника, обеспокоенным и сразу принявшим не подвергаемое сомнению превосходство. Поскольку иначе Ярл и я могли бы скорее оставить судно немедленно, нежели остаться на борту, подвергаясь диким капризам Аннэту, которая через Самоа влияла бы на всё происходящее. Но я был уверен в своём Викинге, а если Самоа станет подчиняться, то можно будет не бояться его дамы.

И потому во время своей речи я внимательно следил за ним; таким образом, изучив достаточно, дабы убедиться, что, хотя он и подчинился мне в открытую, но, несмотря на отсутствие вредных мыслей, не мог в случае чего сыграть дурную роль. Но в его храбрости и первобытной честности, той, что он обладал, у меня было мало сомнения. Тогда дикому буйволу, каким он был, одетому в супружеский хомут, полагаю, как ни крути, наше общество должно было бы понравиться, как альтернатива печальной тирании его супруги.

Как заклёванный муж, между прочим, Самоа представлял ужасное зрелище. Но, в конце концов, мне он понравился; ну, представьте себе пламенного коня со взъерошенной гривой, как укрощённый молодым Александром Буцефал: дикий конь после похлопывания предпочитающий держаться уздечки. Но остальное о Самоа мы расскажем уже скоро.

Наш курс определился, и команда судна молчаливо подчинилась мне, получив первое задание, состоявшее в том, чтобы привести в порядок каждую вещь. Изодранные паруса были заменены другими, вытащенными из кипы парусов в нижней каюте; в нескольких местах появился новый бегучий такелаж; блоки были повторно связаны, ослабленные элементы и паруса установлены и приподняты. Всем этим мы были главным образом обязаны моему Викингу, неутомимому и квалифицированному швецу, обладателю скипетра в этом ремесле.

Наведя порядок на маленьком «Парки» впервые с момента резни, мы подставили бризу новое одеяние, состоящее из квадратных форм, и он изящно побежал вперёд; старый благородный Ярл у руля осторожно правил, как некий старый посвящённый приёмный отец.

Поскольку я стоял рядом, как капитан, или ходил вверх и вниз по квартердеку, то чувствовал большую важность от принятия впервые в моей жизни командования морским судном. Романтика обстоятельства в данном случае только усиливала это чувство: дикая местность и отдалённые моря, где мы были, характер моей команды и соображение, что, в конце концов, я и был хозяином, как командующий судном, на котором находился.

Глава XXX

Штрихи к портрету Самоа

Моё личное намерение зайти в архипелаг Королевская миля или смежные страны очень усилилось из-за общения с Самоа; и чем больше я общался со своим Велизарием, тем больше я оставался им доволен. И при этом я не мог избежать поздравлений самому себе ввиду присоединения к герою, который в различных обстоятельствах не мог потерпеть неудачу, что доказывало всё произошедшее с ним.

Как у любого значимого человека, вид Самоа лучше всего говорил сам за себя, но мы можем хорошо передать некоторую идею его личности. Выглядящий достаточно мужественно, скорее, обладая мощной фигурой, дикарь был далёк от того, чтобы быть сентиментальным. Пусть вас это не пугает, но он носил свой нож в мочке своего правого уха, которое, постоянно удлиняясь, почти достигло его плеча. Способ вкладывания его в ножны был чрезвычайно удобен, а сам нож имел размер намного меньше, чем бандитский горский кинжал, скрывающийся в гетрах шотландца.

Но вот что сделала мать Самоа, которая когда-то проколола его насквозь и в другом месте. Средний хрящ его носа как бы немного выпирал и был похож на готический, с пробитым в нём отверстием, в котором, подобно собаке-ньюфаундленду, несущей тростник, Самоа носил украшение: хорошо отлакированный коготь.

В других деталях внешности он тоже выглядел щёголем. В своём стиле он имел, например, татуировку, которая казалась не совсем законченной; она покрывала его тело, но только по его вертикальной половине, от темени до подошвы; другая же сторона была лишена малейшей окраски. Поэтому внешне он был похож на союз непревзойдённых половин двух различных существ; и ваше воображение терялось в догадках, где бродят отсутствующие половины. Когда он внезапно оборачивался к вам, то казалось, что вы видите кого-то другого, но не того, кого вы видели прежде.

Но была ещё одна особенность у Самоа, находящаяся вне досягаемости искусственных новшеств, – его необыкновенные глаза, которые сияли в глазницах цивилизованного человека или дикаря так же ярко, как они сияли при рождении. Действительно, наши глаза – вещь удивительная. Но, увы, в большинстве случаев эти божественные органы бывают простыми линзами, вставленными в углубления, как стёкла в зрительные оправы.

Но у моего Островитянина была душа в глазах: они наблюдали за вами так, как будто кто-то находился в них. Это надо видеть, чтобы убедиться! Время от времени они изменчиво блестели, как опал; в гневе – пылали, как сталь в состоянии белого каления.

Велизарий, как вы помните, совсем недавно потерял руку. Но вы решили бы, что он родился без неё; подобно лорду Нельсону, он высокомерно щеголял своим благородным обрубком.

Но мы больше не будем говорить про Самоа, только скажем следующее: этим именем нарёк его морской капитан, предложивший название островов – Савийан или Самоанская группа, иначе известная как Острова Навигатора, – его уроженцу. Остров Уполуа, один из той группы, удостоился особой чести его рождением, и как Наполеона называют Корсиканцем, так и мы будем иногда в этой традиции говорить о Самоа как об Уполуа. Он очень любил, когда его называли этим именем.

Как-то негалантно, что мы не перешли к леди. Но что стоит сказать об Аннэту? Пока я живу, я не могу написать приятный портрет этой дамы, поскольку лесть усугубляет неприязнь к уродливым предметам. Кроме того, непроходимое уродство должно оставаться без иллюстрации, как что-то ненужное, не требующее описания. Но единственное уродство – это уродство сердца, отражённое на лице. И хотя красота предстаёт в очевидности, только очарование незримо.

Глава XXX I

Бродя вниз и вверх

Все знают, какое восхищение вызывает блуждание вверх и вниз по старой пустой арендуемой квартире в некой тёплой мечтательной стране, где в свободных комнатах эхом отражается тишина, открытые двери скрипят, как шаги незнакомцев, а тёмные ветви деревьев старого сада лезут в каждое окно, словно руки ночных грабителей; и как только начинаешь прибивать деревянную обшивку, то позади неё, как будто игральные кости, начинают грохотать мыши. Вверх и вниз в таком старом доме любят блуждать призраки, особенно если место связано с некой удивительной историей.

И во время сонливой неподвижности тропического морского дня в плену у таких размышлений оказался я, решив изучить получше нашу небольшую бригантину, чей трагический корпус наследовал память о резне, всё ещё неся её неисчислимые следы.

И желание тихой прогулки и мечтательности овладело мной оттого, что мне казалось, будто вокруг никого не существовало. Самоа, например, резервировал себе для собственных размышлений какое-то время. И Аннэту редко беспокоила меня своим присутствием. Она была связана дружбой со своими набивными ситцами и драгоценностями, которые я разрешил ей сохранить, чтобы держать её в хорошем настроении, насколько это представлялось возможным. А что касается моего королевской крови старого Викинга, то он был одним из тех людей, которые редко говорят, и только тогда, когда к ним обращаются лично.

Кроме того, всё, что было необходимо днём для управления «Парки», состояло в том, что кто-то должен был стоять у руля; судно было настолько маленьким, а точка, где стоял рулевой, так приподнята, что он видел далеко за бушприт, таким образом производя бдительное наблюдение за морем, необходимое для управления нашим движением вперёд. Во всех других отношениях мы предоставили бригантину опекунству нежных ветров. У меня была моя собственная очередь у руля – хоть я и был командиром, но чувствовал себя принуждённым разделить эту обязанность с остальными, всего один раз за двадцать четыре часа. И я не только назначил Ярла и Самоа исполняющими обязанности рулевых, но также и госпожу Аннэту, которая стала довольно опытной в этом деле. Хотя Ярл всегда утверждал, что имелся небольшой недостаток в её склонности к этому призванию. Слишком часто любуясь своим прекрасным изображением, частично отражённым в стекле нактоуза перед нею, Аннэту время от времени пренебрегала своей обязанностью и вела судно некими окольными зигзагами. Но она была, я думаю, не первая женщина, которая когда- либо приводила мужчин в нервозное состояние.

По вышеуказанным причинам у меня оставалось много свободных часов, когда я поднимался наверх и бездельничал в петлях топселя – одного из многих аккуратных укромных уголков в оснащении судна – и, пристально вглядываясь в даль синего безграничного моря, задавался вопросом, не исчезла ли та неизвестная земля, до которой мы были обречены дойти. Или в состоянии некоторой задумчивости я бродил туда и сюда, скользя, замирая, от одной мачты до другой, взбираясь наверх, до самых верхушек мачт, или появлялся на концах перекладин, исследуя всё и везде, где удавалось задержаться. Это походило на лазание по могучему старому дубу и отдых на его ветвях.

Для моряка корабельные канаты – предмет изучения. И для меня каждый верёвочный узел «Парки» представлял интерес. Причудливый фасон его покровов, его стоячих воротников, стремян, петрулиней, фламандских узлов, прокладок – вся диковатость его оснащения демонстрировала определённые следы его происхождения.

Но, возможно, мои приятные часы были теми, что я провёл, растянувшись на груде старых парусов у передней мачты, лениво дремля под лёгкой качкой судна.

Часто я спускался в каюту, в пятидесятый раз исследуя шкафчики и купе в поисках новых любопытных объектов. И часто с мерцающим фонарём я входил в непреходящую полночь, как в старые хранилища и катакомбы, и проползал между влажными боками бочек, через которые проникал в самые удалённые места.

Иногда, пролезая змеёй по ним, я освещал различные удалённые укрытия Аннэту, где уютно прятались разные вещи, которыми она была поражена. По правде говоря, немалая часть корпуса оказалась складом товаров, украденных из собственных внутренностей. Я обнаружил лихую береговую кепку капитана, скрытую в полой сердцевине верёвочной катушки, закрытой в наиболее трогательной естественной манере кучей старых верёвок, а поблизости, в бочонке, несколько целых рулонов набивного ситца, героически связанных вместе шнурами столь крепко, что такими узлами можно было удержать грот-мачту.

Рассеянный свет, который, когда люк бывал открыт, падал вниз, в эту часть трюма, освещал огромный торец деревянного пня, укороченного, как Карл Первый. И здесь была циновка, явно распростёртая для отдыха: открытие, которое часто помогает разгадать загадку. Нередко Аннэту внезапно пропадала; и хотя от бушприта до кормы её громко призывали появиться поскорее и снять беспокойство с её взволнованных друзей, дама оставалась пропавшей, тихой и невидимой, как дух. Но в её собственное предпочтительное время она загадочно появлялась или была внезапно замечена спокойно бездельничающей в баке, как будто у неё впереди имелась целая вечность. Бесполезно было спрашивать: «Где вы были, милая Аннэту?» Ответ оказался бы совсем не милым.

Но теперь проблема была решена. Здесь, находясь в этой тихой бочке, Аннэту имела привычку сворачиваться подобно змее, лежащей под камнем.

Стерегла ли она таким способом свои секреты, словно часовой, ходящий вокруг склада с товарами; выполняла ли она здесь епитимию, как монахиня в своей келье, или пришла к этому необъяснимому чудачеству под влиянием воздуха, сказать было невозможно. Может, у вас будет своё объяснение?

Воистину, её пути были подобны путям непостижимых пингвинов в строительстве их непостижимых гнёзд, которые потрясают всю науку и превращают мудреца в дурака.

Изумительная Аннэту! Кто сможет тебя понять?

Глава XXX II

Xiphias platypterus

В какое-то время одиночество в нашем путешествии было скрашено событием, которое стоит описать.

Начиная с бегства с Острова Жемчужных Раковин «Парки» сопровождали косяки рыбок, приятно оживлявших море и плававших вокруг корабля. Но напрасно Ярл и я искали в их рядах маленькую, стальной синевы рыбу-пилота, так долго эскортировавшую «Серну». Но поскольку «Серна» находилась теперь высоко и сохла на палубе «Парки», наши умные маленькие курьеры-докладчики выписывали свои восьмёрки глубоко в морской воде, несясь впереди возле киля.

Но не рыба-пилот интересовала нас.

Однажды утром наше внимание было привлечено к сильному волнению в воде. Косяки рыб бросались туда и сюда и выпрыгивали из воды в предельном страхе. Самоа объявил, что это их смертельный противник, рыба-меч, должно быть, находится где-то рядом.

И здесь позвольте мне сказать, что из всех хулиганов и хвастунов, храбрецов и флибустьеров, и Гекторов, и стражников, и странствующих рыцарей, и пограничных разбойников, и ассасинов, и бандитов, и галантных солдат, и бессмертных героев, которые плавают в морях, индийская рыба-меч является, безусловно, самой удивительной, и я предлагаю посвятить эту главу специальному описанию этого воина. В выполнении чего я не последую примеру всех летописцев и историков, моего друга Тацита с Пелопоннеса и других, которые когда-то уделяли много места для биографий выдающихся разрушителей; с целью, без сомнения, поддержания их статуса деятелей мирового значения.

Итак, рыба, здесь рассматриваемая, является существом отличным от меч-рыбы, часто посещающей Северную Атлантику; намного удлиняющей путь каждого и ускоряющей скорость кораблей. Кроме того, так называемая индийская рыба-меч отличается от своего вышеупомянутого тёзки. Но морякам в Тихом океане она обычно известна как рыба Билла; в то время как тем, кто любит науку и чёткие имена, да будет известно, что среди образованных натуралистов она называется диковинным именем – xiphias platypterus.

Но я отказываюсь для своего героя от всех этих его фамилий и заменяю его намного лучшим одним моим собственным, а именно – Кавалер. И Кавалер этот обладает хорошими правами и титулом. Истинный вассал смуглого принца Эдварда в те славные дни, когда все господа были известны своими мечами; тогда как в настоящее время, исключая рыбу-меч, они, главным образом, известны своими высокими полированными ботинками и ротанговыми тростями.

Доблестный, отважный и бойкий Шевалье – наш герой, двигающийся со своим длинным толедским мечом, постоянно выставленным вперёд. Положитесь на него, он будет сражаться рядом с вами рука об руку, у его костистого лезвия никогда не бывает ножен. Он сам отказался от них при рождении; да, в тот момент он впрыгнул в Сражение из Жизни, как и мы все, смертные, сами при рождении голые и неодетые. Всё же мы сами, скорее, являемся ножнами для наших душ. И привлекательность души гения ярче, чем привлекательность меча Саладина. Но сколько времени отведено их стальному сну, поедающему сначала сами ножны, а затем и разъедающему всё остальное до ржавчины цвета жареного картофеля? Видели ли вы когда-либо пригорки из старых испанских якорей и якорные запасы древних галеонов у залива возле Кальяо? Мир наполнен старыми оружейными башнями, ветхими венецианскими арсеналами и ржавыми старыми рапирами. Но истинные воины полируют свои славные лезвия яркими утренними лучами и опоясывают ими свои храбрые филеи, и наблюдают за пятнами ржавчины на оружии своих противников, и при помощи множества крепких ударов и выпадов сохраняют металл блестящим и хорошо отточенным, словно копья северного сияния в Гренландии.

Искры от кремня – наш разгневанный Шевалье. Он обижается на киль любого судна, пересекающего ему дорогу, и немедленно проделывает в нём отверстие; с одним безумным желанием вонзает он своего чистого Андреа Феррару до конца, нередко ломая свой короткий меч у рукояти, храбро оставляя своё лезвие в наиболее важных частях тела своего противника. В случае с английским кораблём «Гончая» лезвие проникло через самую твёрдую часть его корпуса, наклонную, полностью пройдя через медные пластины и древесину, и вышло на несколько дюймов из неё. По возвращении судна в Лондон оно было тщательно распилено и выставлено в оригинале, как окаменелость, в полной сохранности. Но то было сравнительно безопасное нападение отважного Шевалье. Судно «Руссо» из Нантакета испытало большие трудности. Ему нанесли почти смертельный удар: его противник забрал своё лезвие. И только под лязг насосов судну удалось дойти до таитянской гавани, «прилечь на кровать» (войти в док) и при помощи хирурга залечить свою рану смолой и паклей. Это судно я встретил в море вскоре после бедствия.

В каком оружейном складе наш Шевалье восполняет потери после одного из своих злобных сражений, сказать нелегко. Но ему, оказавшемуся в списках безоружных и разоружённых, очень трудно будет рассчитывать на милосердие какой-либо подлой акулы, с которой он может повстречаться.

Сейчас, видя, что наши товарищи-путешественники, маленькие рыбы-спутники, были очень измучены и сокращены в численности вторжениями упрямого Шевалье, стряпавшего себе из них обильный завтрак, я решил за них вступиться и захватить врага.