скачать книгу бесплатно
28
Виктор остался один за столиком – девушки теперь составили компанию профессору. Люда оказалась напротив него, Алик – по правую руку.
– Ещё раз здравствуйте, дорогой… Лонгин Антонович, – она чуть не назвала его Велимиром-заде, будучи в приподнятом настроении, но сдержалась при Енбаевой.
– Я блаженствую, – сказал он, подтрунивая над собой. После паузы произнёс тоном размышления: – Людмила видит меня впервые и, конечно, думает: хорошо ли, что такой человек, как я, наслаждается обществом столь юных девушек.
Профессор замолчал, молчала и Люда, но не выдержала:
– Вы лучше меня знаете, вот и скажите за меня.
Он кивнул.
– Я скажу, что в народе говорят. Если бы и самые старые щуки не клевали, как и все, то не было бы ухищрений отбивать привкус тины.
У Алика вырвался смешок и едва не вырвалось «Браво!» Люда смотрела на слепого с мыслью: «Я хочу думать, что вы порядочный и не подкатываетесь ради кое-чего…»
Он продолжил:
– Ещё есть в народе поверье. Когда заканчивается жатва, девушки должны сжать последний сноп, называемый – сноп-молчанушка. Жать его надо молча. Если девушка заговорит, жених будет слепой.
И Алику, и Людмиле одинаково не понравилось то, что сказал профессор. Им стало тягостно. Он предпочёл не замечать этого, говоря: народные поверья – тот глубинный, донный ключ, который освежает веру, помогает ждать, струя втекающая рождает вытекающую – и чем не пример он и его имя? Народ почитал Святого Лонгина как врачевателя глазных болезней.
«Он надеется, что будет видеть?» – жалостливо подумала Алик.
Заиграл оркестр, нахлынула властная мелодия, голос певицы был хорош, пробирал бередящей меланхолией:
Ветер, листья
Догони, догони-и-ии,
Возврати назад,
Верни, возврати-и-ии…
В продолжение песни девушки и Лонгин Антонович хранили безмолвие. Потом он произнёс:
– Эти дни в народе зовут Мироны-ветрогоны. Они гонят пыль по дороге, по красному лету стонут… Вам, девушки, это ещё долго не будет слышно…
Алик слышала закоснело-отчаянного неудачника, который изнывает по радости более мучительной, чем всякая скорбь:
– Если бы мне не было отказано в пустячке… Для меня несравненно важны наступающие осень и зима. Должно решиться то, чего я много лет жду… Поверье рекомендует в дни-ветрогоны смотреть на воду: коли в полдень окажется тиха – осень будет приветливая и зима без бурь.
Алик про себя взмолилась: не говорите более, чем уже сказали! Почему вам непременно должно быть мало того милого, что создалось?.. Она сострадала ему, и её пугало, что он вынудит сказать то, что ему больно будет услышать.
– Завтра в полдень я погляжу на воду и позвоню вам, – промолвила она, не договорив: «И тут будет вешка границы!»
Енбаева уставила на неё возмущённо-насмешливый взгляд, будто говоря: «Ну что ты врёшь? Ты встанешь завтра утром, чтобы поехать за город смотреть на воду?!»
– Я действительно поеду погляжу, – обратилась Люда к профессору.
Алик замкнулась в надменном равнодушии. Енбаева спросила Лонгина Антоновича:
– Вы мне скажете номер телефона?
– Разумеется, – тепло ответил он.
К столикам подошли официантки с подносами, горшочки с говяжьим жарким распространяли соблазнительный аромат.
– Альхен… – произнёс профессор с грустной нежностью, – я прошу вас разделить трапезу с Виктором, он там заждался. А мы тут вдвоём с Людой угостимся и побеседуем… Люда, вы не против? – перешёл он на бодро-шутливый тон.
Она была не против. Когда Алик садилась за столик молодого человека, Людмила не стерпела, бросила взгляд на них и едва не пропустила мимо ушей, что Лонгин Антонович сказал о соусе: он должен быть неплох. Профессор попросил поухаживать за ним, и она налила ему рюмку коньяка. Поддавшись уговорам, выпила шампанского.
– По-моему, вас не увлекают сельские истории, – проговорил её сотрапезник.
Она возразила. Дед рассказывал ей, маленькой, очень интересное.
– Например?
– Ну… откуда взялась наша фамилия. Она казачья – дед был уральский казак. Целую историю рассказал.
Лонгин Антонович отвлёкся от жаркого:
– Давайте её!
– Я помню, что она интересная, но саму её забыла, – простодушно сказала Люда.
Профессор подкидывал вопросы о другом, о третьем. Он услышал, что ей нравятся сказы Бажова, а из «произведений для взрослых» – рассказы Шукшина. Нравятся и стихи – особенно Людмилы Татьяничевой, челябинской поэтессы.
– У меня её книга есть, – сообщила девушка.
Выведал любопытный и то, что её любимый фильм – «Доживём до понедельника» и что она умеет жарить в сметане карасей, начинённых пшённой кашей, отменно варит щи с мозговой костью и знает: на другой день после свадьбы положено есть уху.
Лонгина Антоновича всецело заняло приготовление супа из топора, правда, с одной поправкой, и, найдя, что не хватает лишь соли, он сообщил Енбаевой: у неё будут замечательные дети.
29
Блондин и блондинка сидели за столиком друг против друга, прикасаясь пальцами к стоящим перед ними бокалам.
– Что он говорил тебе? – спросил Виктор, впившись взглядом в её лицо.
Она, подавая себя играющей девочкой, шельмецки повела глазами. У неё с Велимиром, прошептала, зарождается некая родственность, только не тычь мне примитивным: «старик», «слепой»… я не живу грубо физическим, я – истая женщина в самом изящном смысле этого слова, у меня тонкие вкусы, причуды, капризы, я – раффинэ! Эмоционально жить означает для меня пленять и награждать, изощрённо распознавать прелесть в том, в чём остальные разбираются не лучше, чем свинья в апельсинах, так что приготовься… У него захолодели глаза. Уверена, что ловко дразнишь? Не считай меня тупицей, ревнивым хряком, я легко поддержал бы твой трёп – умею и почище, – но не та ситуация.
– Он может диктовать, – сказал Виктор со злобой к тому, кого имел в виду.
Алику показалось, парень не договорил: «Я боюсь его!» У тебя, подумала она, несомненно есть актёрские данные, и ты хочешь предстать в драматическом ореоле. Я, мол, противостою сильному, опасному! Ей вспоминался обед у профессора, поведение молодого человека приоткрыло, что у него на хозяина зуб. Естественно, парня раздражало, полагала Алик, что слепой в ауре юной гостьи стал добиваться её расположения. Но вражда могла зародиться и раньше: возможно, Виктор помогает учёному в перспективной работе и считает, что тот занижает оценку его вклада. Ты мучаешься, что тебя используют, подумала она, но, может быть, ты преувеличиваешь, тебя не так уж обижают? Она решила, что будет влиять на Лонгина Антоновича ко благу Виктора.
– Я всё понимаю, – сказала она, – он постоянно у тебя на глазах, ему нужно то, другое, третье… он до смерти тебе надоел. Но будь снисходительным…
Алик продолжила мысленно: «Брось – я не вижу тебя его прислужником! Я вижу тебя гордым, сильным». Она могла бы заключить: «Просто тебе не хватало меня», – если бы только посмела претворить чувство в слова.
За ней следила, сидя за столиком с Дэном, Галя, задавшая ему вполголоса вопрос:
– Интересно, а как скоро она в этом избраннике разочаруется?
– Пари о сроке меня не привлекает, – ответил Пятунин и отправил в рот очередной кусочек мяса.
– Она не думает, что у старика и его подручного на уме? Старый со мной поболтал, деревенской свинопаске уделил внимания, а этот с Аликом занят. Мне кажется, – Галя хихикнула, – нас, троих девушек, хотят попробовать.
– Если для этого есть достаточные средства… – Дэн с улыбкой налил ей вина, – я имею в виду не только деньги, но и связи, которые помогают исполнять желания… жизнь может удивительно измениться к лучшему.
– Циник! – она одёрнула его.
– Я всего лишь прямодушен. Почему и тебе не быть такой?
Галя, вспыхнув, искала что сказать, чтобы вышло натурально. Тут начались танцы.
Алик танцевала с Виктором, с Дэном, с незнакомыми мужчинами, которые наперебой её приглашали, и снова с Виктором. Ждала, он скажет, что завтра позвонит ей и они встретятся…
Лонгин Антонович позаботился, чтобы девушки и Дэн возвратились домой на такси. Можов вывел профессора из ресторана, и тот, стоя на тротуаре, прощался с отъезжающими. Алик, когда Виктор открыл для неё дверцу машины, садясь, снизу глянула на него требовательно. Он молчал.
«Держит паузу, чтобы увидеть меня просящей, – думала она по дороге домой и дома, – ставит меня вровень с теми, какие у него были».
30
Он не позвонил на другой день. Прошёл ещё день, ещё. Как она нервничала! её выпуклые чувственные губы были искусаны до крови. Чтобы легче переносить ожидание, обращалась к фантазии. Ей было дано претворять переживания в акварели, сугубо по-своему запечатлевая тех, кто близок или просто оказался рядом. Первого возлюбленного, её ровесника, который лишился невинности одновременно с ней, она оставила себе на память в виде солдатской пилотки бутылочного цвета, украшенной, вместо звёздочки, мордочкой котёнка.
Её вторым стал бесспорный чемпион института по девушкам, их длинноволосый баловень и мучитель, сказавший ей: «Наша постель ничего не значит». Помимо обиды, её поразило обозначение «постель» в его устах. Она изобразила его в виде согбенной фигуры, несущей на себе матрац. Позже она преподнесла незабываемую фразу Дэну… Но актёру Данкову так и не смогла сказать, что их постель не значит ничего, хотя кончилось именно тем.
Она всё более изощрялась в своеобразной творческой манере, дар создавать покровы помогал ей снимать их с характеров, схватывая сущностное. Дэн был обращён ею в кокетливо завязанный розовый бант: густо-розовый цвет переходил в бледно-розовый и окаймлялся слабым морковным. Актёр Данков, чувствительный лицемер, любитель похвалами вызывать боль и прикарманивать всякий трогательный трепет, был лишён ясных контуров и представал как пятно Роршаха – психологический тест для проверки фантазии – растёкшиеся по листу и причудливо перемешанные кляксы, чередование фиолетового, синего, голубого цветов в богатой гамме их оттенков, с лёгкой примесью бордового.
Думая, как изобразить Гаплова, который занимал видную должность в облисполкоме – ведал культурой, – Алик мысленно усмехалась: с тобой – ни за что! Но не слишком ли настойчиво стремилась она отделаться от ощущения прикасающихся липких пальцев? Изрисовала лист отпечатками и пальцев, и ладоней: лиловых, грязно-серых, цвета портящегося мяса.
Проще всех было с Бобом: вот уж нет! Его портретом стал шар: тёмно-коричневая середина окружалась бурым, к которому поодаль добавлялось чуть тёмной и чуть светлой зелени.
Папки, посвящённые нескольким мужчинам, лежали в шкафчике – ими пренебрегали. Извлекалась лишь верхняя. Зажмурившись, Алик представляла лицо Виктора. Целовала-целовала… Так беспокойно, так невероятно трудно его ждать! сдерживать нежность… «Виктор, – она звала шёпотом, с ударением на втором слоге, растягивая «о», – Викто-о-ор…»
Она перебирала листы – рисунки всего того, во что хотела бы одеть его… В первый же вечер после их знакомства, когда она ушла от него, чувствуя, до чего он не хочет, чтобы она уходила, Алик схватилась за карандаши, но они дырявили бумагу, стержни ломались – она бросилась на софу. Её будоражило сознание, как он не хотел её отпускать! Она знала, что не заснёт – всю ночь представляя его тело и придумывая наряды для него… За неделю Алик создала невообразимый гардероб, где были вязаные комбинезоны, шальвары из ткани лаке, свободные расшитые куртки и узкие сюртуки, она облачала Виктора то в червлёную с застёжкой на груди епанчу, то в наряд, в котором наряду с замшевым полукафтаном присутствовали брабантские кружева и ботфорты…
Иногда, отложив рисование одежды, она бралась за портрет. В центре листа была ярко-красная маска, верхним и боковым краями из-под неё выдвигалась маска чёрная, из-под чёрной – стальная, из-под стальной – бронзовая… маски выглядывали из-под масок, убегая вглубь: чем дальше, тем более размытые и бледные, и все они, наконец, замыкались в геометрически правильный восьмигранник, выложенный свинцом. Алик мастерски написала металл: казалось, тряхни как следует листом, и маски начнут с тяжёлым звяканьем падать на пол. Что под ними откроется?
Он позвонил на четвёртый день после субботнего банкета: профессор просит в пятницу после работы посетить его на даче. Алик сухо ответила:
– Я занята, у меня свои планы.
– Тогда я передаю ему трубку…
– Не сейчас. Я не одна, – солгала она голосом девушки, невинно говорящей правду, когда её не говорят.
На другой вечер позвонил Лонгин Антонович. Алик, сыграв колебания, неохоту, приняла приглашение.
31
Чёрной «волге» пришлось поскучать у подъезда, прежде чем появилось бедствие нескучающих в серебристо-серых брюках и в ярко-пунцовой блузке с широкими рукавами: воротничок-стойка переходил в бант, роскошные волосы были укрощённо подобраны вверх и заколоты. Перекинув куртку через руку, Алик приближалась к Виктору, который стоял у машины, держась за приоткрытую дверцу, и смотрел изнурённо: «Мучительно изысканная девочка!»
– Что случилось?
Он выдавил:
– Нет, ничего…
– Но я же вижу! Ты болен?
Он насильственно улыбнулся и жестом неудавшейся церемонности пригласил её в машину. Душа Алика заныла: профессор решил предпринять наступление и Виктора давит предвидение победы влиятельного старика. Лонгин Антонович возбуждал нарастающую досаду. «Старый немощный человек – какого чёрта ещё надо?!» Видит небо, как нелегко ей дастся жестокость.
Парень, с побито-тоскливым видом управляя «волгой», молчал. Схватить бы его за волосы и встряхнуть как следует.
– Что вы там мне готовите? – спросила она нервно.
Он прибавил скорость, проговорил бесцветно:
– Хочешь, чтобы я высадил тебя и разбился?
В охватившем её страхе ей захотелось притворно пошутить: «Кончай театр!» Справа заходило солнце, принуждая жмуриться. Не собирается ли профессор сообщить ей, что парень платит алименты? У неё зачесался висок. Автострада устремлялась к горизонту под тучкой, оставляя по бокам изрытую под строительство местность. Потом дорога стала хуже, они катили вдоль лесного массива, он поредел, и дорога повернула в него.
Въехали в открытые, очевидно, заранее ворота и оказались среди яблоневого сада. Множество яблок отягощало ветви, землю усеивала падалица, и это изобилие напоминало об обилии попрошаек, которые предпочитают вымогательство собирательству, подстрекая к наслаждению ограбить ворующих.
Виктор остановил машину перед просторным деревянным домом, обсаженным кустами, и, когда направились к двери, попытался обнять Алика. Он сделал это замедленно-трусовато – и она ошпаренно вскинулась:
– Брось!
– Пойми… – в каком-то горестном исступлении сказал он, – одно твоё слово – и ты ничего не потеряешь.
– Да что это? – выдохнула она в яростно-испуганном недоумении и отвернулась.
32
Он пропустил её в комнату, где весь пол покрывал ворсистый ковёр. В дальнем углу за письменным столом, на котором горела лампа, сидел, читая бумаги, человек. В первый же миг этот мужчина в джемпере показался Алику знакомым. Он оторвался от чтения: на неё смотрело продолговатое интеллигентское, с узким заметно выступающим носом лицо. Брат-близнец профессора?! Поражённая, она не сдержала смешка деланно-вежливой радости.
Мужчина был в очках – обычных, а ей так и виделись тёмные. Он снял очки как-то через силу, словно удовлетворяя слёзную просьбу и испытывая неловкость за просителя:
– Добрый вечер, Алла.
Её врасплох стиснуло всю, будто она проснулась и увидела в спальне чужих и раздетых.
– Вы-ы?!
Он встал из-за стола и направился к ней с видом степенного смирения.
– То, что я предстал перед вами слепым, прошу считать за причуду. Хотя она не беспочвенна. Меня, в самом деле, едва не оставили без глаз… и тем подсказали попробовать: подорожает ли солнце для того, о ком думают, что он не видит… – он напирал на неё какими-то ширящимися огнисто-плескучими голубыми глазами. – Оно подорожало! – произнёс тоном снявшего маску монарха.
