скачать книгу бесплатно
– Посмотрим, Максим, – шутливо сказал последнему патриарх, кто из нас скорее устанет; я – продавать, или ты – покупать и дарить мне вновь.
От этой продажи у Иоанна собралось немало денег, которые он употребил на убогих.
В Александрии скончался богатый когда-то гражданин, но раздавший все свое имущество бедным и после своей смерти оставивший своего сына в нищете. Ему негде было даже ночевать, и он приходил в храм, где совершалась ночная служба.
Иоанн, узнав о тяжелом положении молодого человека, полюбил его за его светлые мысли и за ту покорность, с которой он переносил свою участь, и, чтобы помочь юноше, прибегнул к хитрости.
Он позвал к себе церковного казначея и приказал:
– Возьми ветхую бумагу и напиши на ней от имени Феопемпта извещение о том, что этот молодой человек приходится мне родственником и что вследствие этого ему неприлично оставаться в нищете. Бумагу эту ты покажи отроку, как бы полученную тобою после одного из умерших граждан, причем передай ему, что ты скажешь мне обо всем лично.
Казначей исполнил приказание патриарха, но бедняк не решился явиться к патриарху в рубище.
Иоанн велел привести его к себе.
– Оказывается, ты мой родственник, – ласково приветствовал Иоанн пришедшего, – у моего дяди был сын, которого я не знал: для него оставлено имение… это ты. Я очень рад, что вижу сына моего дяди! – закончил патриарх, обнимая молодого человека.
Иоанн богато одарил его, женил на дочери одного из богатых александрийских граждан и дал ему хорошее место.
– Зачем ты так поступил? – спросил патриарха Софроний.
– Для того, чтобы оправдать изречение псалмопевца Давида: «Не видех праведника оставлена, ниже Семене его просяща хлебы».
Александрийская церковь имела свои собственные корабли, которые перевозили товары в разные города на Средиземном море. Это доставляло ей много дохода.
Однажды тридцать церковных кораблей, обремененных множеством товара и золота, погибли во время страшной бури на Адриатическом море. Весь груз, а равно и три тысячи триста литр золота пошло ко дну, часть корабельщиков спаслась. Церковь потеряла крупные суммы. Иоанн, лишившись имущества, долгое время не мог помогать убогим, бедным и сирым. Нелегко было патриарху переносить подобное положение, но тем не менее он не роптал и повторял слова Иова: «Господь дал, Господь и взял, да будет благословенно вовеки имя Господне».
Его друг Софроний утешал Иоанна, но патриарх спокойно отвечал ему:
– Я виноват, что погибло церковное имение; я гордился, что раздаю много милостыни. Я тщеславился, давая не свое, а Божие, а потому Бог и смирил меня нищетою.
– Вины твоей здесь нет, – говорил Софроний.
– Не утешай меня, я сами знаю, что гордостью погубил не только церковное имущество, но виновен и в нужде других.
Иоанн верил, что Господь вновь возвратит ему потерянные богатства для нужд бедных и сирых, и это сбылось; церковные сокровищницы опять были переполнены богатыми гражданами, знавшими, какое употребление дает им патриарх. Между тем Хозрой, царь персидский, со своими полчищами все ближе и ближе надвигался к Египту. Сирия вся была уже в его власти. Иоанн опасался, что Александрия точно также попадет во власть персов.
– Император призывает меня в Византию, – сказал патриарх александрийским гражданам в ответ на их просьбы остаться с ними в Александрии, – долг мой исполнять его повеления.
Вскоре Иоанн со своими друзьями – Софронием и Никитою – отплыл из Александрии. Корабль их был уже близ острова Родоса, как патриарх заболел.
– Поправляйся скорее, святой отец: император Ираклий жаждет тебя увидеть, – заметил Иоанну Никита.
Задумчиво взглянул на говорившего патриарх и тихо сказал:
– Ты зовешь меня к земному царю, но Сам Царь царствующих призывает меня. Я слышал сегодня во сне Его зов! Поезжайте без меня к императору, а я вернусь на остров Кипр, в родной мне город Амафи.
Напрасно уговаривали Иоанна его друзья плыть с ними в Византию; он, уверенный в своей скорой кончине, вернулся на Кипр.
Вскоре, по возвращении своем на Кипр, патриарх почувствовал, что его конец близок, и в присутствии граждан, открыто передал им следующее:
– Приняв патриаршество в Александрии, я нашел в церковной казне восемь тысяч литр золота, собрал еще до десяти тысяч и все это раздал нуждающимся и больным во имя Христа. У меня осталась теперь только третья часть, которую тоже завещаю отдать нищим. Благодарю тебя, Господи Боже мой, что то сподобил меня – Тебе принадлежащее – принести Тебе!
Немного спустя, Иоанн скончался, заслужив по справедливости за свои благодеяния и милостыню бедным название «Милостивого», всю свою жизнь посвятившего для помощи неимущим, сирым и убогим.
Кипряне похоронили великого, по своим милости и смирению, патриарха Иоанна в молитвенном доме Св. Тихона в городе Амафи. Память о нем осталась навеки.
В царицыной службе
Статен, молод и красив, царский любимец князь Иван Борисович Черкасский, всем-то наделил его Господь!
Угодий лесных, поместий у него не мало, камней самоцветных и казны золотой не пересчитаешь…
Но самым дорогим алмазом, неоценимым камнем самоцветным была в доме князя Черкасского его супруга Анастасия Григорьевна.
Трудно было встретить подобную красавицу-женщину:
Белое лицо, большие голубые глаза, длинная коса, чуть ли не до пят украшали красавицу. Медленная, плавная походка, «лебяжья», довершала очарование.
Царица любовалась молодой боярыней и нередко замечала ей.
– И уродилась же такая красота! Счастлив, посмотрю я, твой супруг, должен денно и нощно Бога молить за тебя.
Анастасия краснела и низко кланялась царице.
Мало помалу она привязывалась к княгине все больше и больше, поручая ей свою «рухлядную».
Подобное поручение породило немало завистниц пытавшихся найти случай повредить княгине.
Пресловутое выражение «писаная красавица» более чем подходило к женщинам того времени.
Для придания большей белизны многие из боярынь даже чернили себе зубы.
В своей неприязни против Черкасской, боярыни придумали обвинить Анастасию Григорьевну перед царем, что она не следует старинному обычаю: не белится, не румянится и не сурьмит себе брови.
Княгиня Черкасская действительно не прибегала ни к одному из этих средств – лицо красавицы в них не нуждалось.
Завистницы посредством своих мужей, успели наговорить на княгиню самому царю и последний, через царицына истопничего, велел доложить ей о боярыне.
Любившая княгиню Мария Ильинишна очень огорчилась, но, зная, что бороться с укоренившимися предрассудками невозможно, должна была согласиться с доводами царя.
– Послушай, княгиня, – сказала она Анастасии Григорьевне, когда они остались одни, – жалоба на тебя, мил – дружок, поступила! Сговорились сказать на тебя, что ты «простолицая «ходишь!
– Зачем же мне, матушка-царица, белиться, да румяниться? – с легким изумлением обратилась к ней Анастасия Григорьевна.
– Государь-батюшка не разгневался как бы, что его волю не исполнили.
Приходилось княгине выслушивать подобные речи царицы, и молчать, иного исхода не было.
Ушла молодая женщина из палат царицы.
Наступило праздничное время. Ожидали приезда в Москву грузинской царицы, присутствовать на этом торжестве Анастасии Григорьевне было необходимо.
– Супруг-батюшка, – заметила она своему мужу, налетело горе великое! Оговорили меня, что не чту обычаи наши московские, румяниться и белиться не хочу, стыд на других боярынь кладу.
Задумался князь Иван Борисович, нахмурил свои соколиные брови.
– Правда за тобою, княгинюшка, да бороться противу ей как тяжело, – заметил он жене, – а все-же попытаюсь!
Обнял он свою красавицу-супругу, к широкой груди прижал так крепко, что вспыхнуло ее белое лицо ярким пламенем и без алой краски!
На прием грузинской царицы явился и князь Иван Борисыч Черкасский.
– А где же твоя княгиня? – ласково спросил царь, – что-то давно не видать ее в царицыных палатах!..
– Хворь на нее напала, Велик Государь! – ответил с низким поклоном князь.
– Жалко… А мы с царицей хотели на завтра всех ближних бояр и боярынь наших комедийным действием потешить. Комедийный иноземец-магистр Иван Григори комедь об Эсфири действовать будет!
Царица тоже пожалела об отсутствии княгини, но, по-видимому, известие о притворной болезни Анастасии Григорьевны уже достигло ее ушей. Она наклонилась к служилой боярыне и что-то ей тихо заметила. Князь Черкасский отошел уже в сторону, когда царица снова подозвала его:
– Сильно должно быть княгине твоей Настасье, не можется? – с легкой усмешкой заметила Мария Ильинишна. – Хочу показать, сколь мне жаль ее бедную… Вот снеси ты ей от меня лекарствьице, авось оно ей поможет.
И, по знаку царицы, служилая боярыня передала князю шкатулку, оклеенную бархатом черватым и оправленную серебром.
Иван Борисыч переменился в лице, сразу поняв в чем дело; получив подарок для жены, он почтительно поклонился царице и взял из рук боярыни шкатулку.
Дрогнула ли рука князя или же он не аккуратно взял хрупкий подарок, но шкатулка внезапно упала на землю и раскрылась.
Из нее выпали белила, румяна, сурьма и прочие притирания. Все это рассыпалось по полу и собрать их было невозможно.
Шум, происшедший от упавшей коробки обратил внимание царя и всех присутствовавших. Еще более побледневший князь Черкасский, быстро нашел выход из этого неловкого положения. Его зоркий взгляд заметил на полу между упавшими притираниями «араматник золот финифтин с розанами, веницейской работы». Он быстро наклонился, поднял его и, обратившись к царице, громко проговорил:
– Великая Государыня, лекарствьице твоей милости должно быть для болезни женки моей, видимо, не соответствует! Низко тебе за него кланяюся и, как велик дар твой, разреши взять для княгини сей араматничек веницейский!
Царица закусила губу, но сдержалась и не ответила дерзкому князю.
Но с тех пор Анастасия Григорьевна Черкасская больше не появлялась в палатах царицы…
Государева утеха
(Паракита)
I
В просторном, но низковатом помещении государевой Мастерской палаты, у широкого дубового стола сидел дьяк Федор Казанцев и, сосредоточенно глядя через круглые очки в серебряной оправе, перечитывал записки, присланные в палату от государева дворецкого Ивашки Чаплыгина.
– Ох, писать уж лют этот Ивашка, – ворчал недовольно дьяк, – все это его выдумки!
Статочное ли дело, чтобы государю великому сразу нужда во всех сих вещах имелася!
И дьяк снова принялся читать приказы дворецкого, водя толстым, заплывшим жиром пальцем по строкам письма:
– «Указали великий государь прислать свой, великого государя, рукав бархатный зеленый, а сыскивать его в хоромах и мастерской, а будет не сыщетца, изволь прислать новый, наспех сделав…» – Казанцев недовольно вздохнул.
– Наспех! а того не помнит, что поспешишь – людей насмешишь!
Старик отложил записку в сторону и принялся за чтение следующей:
«Федор Петрович! по приказу великого государя приказала боярыня Анна Петровна Хитрово взять государыни царицы сундучок желтый, а стоит в Большой Казне в передней; а равно атласу червчатого 10 аршин. Пожалуй, вели взять алексиру из аптеки, да взять из Оружейной палаты доски шахматныя, тавлейныя, сачныя, бирковыя, шахматы, саки, тавлеи, бирки и прислать на скоро сего же числа; изволили великий государь сами приказать».
– Скучать, должно быть, изволит его царская милость в Воздвиженском, – сказал сам себе дьяк и встал с лавки, чтобы распорядиться послать за требуемыми вещами в Оружейную палату.
– Ну, что напоследок пишет Ивашка, – заметил Казанцев, возвратившись к столу и принимаясь за чтение последнего приказа.
«…да вели поискать ширанбасу самого доброго аршин с двадцать и пошли за ними к немцам во слободу».
– Хорошо, знаю где найти его! – «Да еще пришли птиц попугаев, што немецкий гость Андрей Виниус государю великому бил челом, для потехи царевне.
– Еще прошлый год махонький попугай мне всю шапку склевал, когда я «в верху» был, – вспомнил дьяк.
– Так и есть, приписал Ивашка «допрежь всего не позабудь и «паракиту» – самаго малого из них, што твою шапку спортил». – Беги, Хомяк, – обратился Казанцев к одному из прислужников, – в Потешную палату, скажи карле Ониське, чтобы сейчас принес сюда тех попугаев, которых ему кормить и холить приказано.
Хомяк бросился вон из горницы исполнять приказание.
– Довезешь ли их один, парень? – спросил дьяк у молчаливо дожидавшего стрельца, посланного из Воздвиженского, где уже две недели проживал царь Алексей Михайлович, отдыхая от нелегких трудов и забот по управлению государством.
Время стояло летнее, в Мастерской палате было душно. Федор Петрович расстегнул свой кафтан и, отирая пот с лысины, тяжело дыша, запрокинулся на лавке.
Недолго оставался он в этом положении; полуденное солнце, настойчиво врывавшееся чрез небольшие открытая окна горницы, разморило тучного дьяка. Он, прислонившись спиною к стене, через минуту мирно захрапел, представляя полную возможность мухам ползать по его потному лицу.
II
Долго проспал бы старик, если бы вернувшийся слуга не разбудил его.
– Федор Петрович, – осторожно дергая за рукав кафтана, будил парень дьяка, – проснись! беда случилась!
Сладко спавший дьяк недовольно мотнул головою, широко зевнул и проснулся.
– Ну, что тебе! – щуря заспанные глаза, спросил он Хомяка.
– Посылать изволили в Потешную палату…
– Ах, да, вспомнил, давай сюда карлу с попугаями! здесь он?
– Здесь-то, здесь… – как-то нерешительно проговорил парень, – да беда над ним стряслась неминучая!
Сон сразу отлетел от дьяка.
