Приключения среди птиц

Кажется, автор подводит читателя к тому, что тот держит в руках очередную книгу о птицах. Позвольте же оправдаться.

Англия – страна небольшая, и птиц у нас водится немного: двести или триста видов (в зависимости от того, учитываются ли перелетные), и все они на слуху. Среди всех классов живых существ птицы наиболее заметны, а мы – нация не только наблюдающая, но и пишущая; книги же о птицах пишутся с елизаветинских времен (справедливости ради, первая из них (1544) была даже доелизаветинской), причем в последние сто лет их выпуск набрал и продолжает набирать невиданные обороты, так что сегодня мы имеем около дюжины птичьих новинок ежегодно. А в них всё о тех же нескольких птицах! Многие из нас полагают, что птичья тема набила оскомину. «Что, очередная книга о птицах? – удивляется один мой друг. – У тебя ведь уже было несколько, три или четыре, точно не помню. Я, конечно, в птицах не силен, но не могу поверить, что тебе не хватило всех предыдущих страниц. Я надеялся, ты завязал. Вокруг столько тем: человек, к примеру, который стоит многих малых птиц. Дал ты маху, что и говорить».

Не сомневаюсь, что если бы он разбирался в птицах, ему бы не пришло на ум упрекнуть меня в выборе предмета, ведь, при всей несметности наблюдающих за птицами и пишущих о них, гораздо больше тех, кому невдомек ни птичья жизнь, ни волшебство той радости, которую птицы могут доставить нам.

Первооткрыватели птиц живут среди нас, и пусть истории их открытий всем давно известны, восторг их подлинен. Вот подруга вашего знакомого делится результатом опыта высыпания крошек на подоконник: откуда ни возьмись, возникает и принимается клевать крохотная птичка, причудливая, словно маленькая сказочная фея, нет, не воробей, не малиновка, она никогда раньше таких не видела – яркая, вертлявая, на головке хохолок, вся голубая, а снизу желтая – красавица писаная, и движения какие-то нездешние. Всю жизнь, говорит, прожила в этой стране, а такую птичку вижу впервые. А вдруг это какая-нибудь редкая гостья из-за дальних морей, где птицы ярче и живее?

Или пару лет назад получаю с севера Англии письмо от друга по перу, проводящего отпуск на ферме, мол, как жаль, что тебя нет рядом, как минимум потому, что каждый день его дом посещают с визитом необыкновенные птицы. Он думает, что это какой-то местный вид, который наверняка не встречается у нас на юге, и просто сгорает от любопытства. И раз уж у меня нет возможности приехать, он попробует их описать. Таинственные незнакомцы, числом дюжиной или более, появляются каждое утро после завтрака, когда мой приятель с работниками кормят птиц на лугу. Размером гости с дрозда, клювы желтые, длинные, острые, оперение исчерна-пурпурное с зеленым и до того глянцевое, что на солнце искрится серебром. И все в мелкую белую или кремовую крапинку. Очень красивые птицы, а ведут себя как необычно! Набрасываются на крошки так, что воробьи кидаются врассыпную, дерутся между собой за лакомые кусочки; а когда насытятся, вспархивают на крышу, где вьются между труб, и скачут по черепице, чистя перышки, свистя, щебеча, позвякивая, и что там еще имеется в арсенале странных звуков.

Мой ответ, что это скворцы, сильно огорчил друга: было тяжело признать, что он посчитал за редких неземных созданий банальных скворцов, которые, как он полагал, знакомы ему с самого детства. Позднее он признался, что никогда не видел скворцов вблизи – только на пастбищах, издалека и в стаях, представляя их лишь как что-то невразумительно черное.

Если бы леди, открывшая лазоревку (иначе говоря, синюю синицу), или мой друг, засвидетельствовавший скворцов, продолжили свои птичьи изыскания, им открылась бы сотня других видов, с расцветкой не менее великолепной и повадками не менее оригинальными, а кое у кого – и более.

То же самое можно сказать и об изобилии книг на птичьи темы. Им вовсе не обязательно повторяться. Когда автор делает героями своего романа, научного или художественного, собственных друзей и знакомых, градус их привязанности вполне может снизиться или даже совершенно обвалиться. Конечно, это при условии, если читатель узнает себя в портрете персонажа, что вовсе не обязательно, ведь персонажи, что бы ни говорил мистер Стэнхоуп Форбс[3], не всегда суть продукты «чистого реализма». Но пока читатель смотрит на героя, в котором еще не факт, что признает себя, чувства автора к своему персонажу неизбежно изменяются. Если не стесняться выражений, это похоже на чувства мальчика к поедаемому апельсину. Что взять с высосанной шкурки? Нет, ни на секунду нельзя сомневаться, что в своем намерении выскоблить факты писатель испытывает к подопытным друзьям искреннюю симпатию, и в этом поиске он сродни портретисту. Мотивы его чисты, и перемена чувств здесь иного рода. Написав собственную версию портрета, автор глядит на нее и видит, насколько она лучше, насколько бесконечно интересней, нежели оригинал, и прежняя привязанность неизбежно меняется, в конечном итоге целиком доставаясь этой версии. То ли дело, когда мы любовно пишем портреты наших пернатых друзей. Даже повторяя их из книги в книгу, мы ни капли не рискуем обесценить свои чувства к ним. Наоборот, стоит нам перевести взгляд с портрета на оригинал, мы тут же видим, как жалок – с глаз долой, из сердца вон – плод наших самых искренних усилий. Как я мог не заметить эту игру цвета, эти грациозные движения, этот поворот головки – что общего у них с моей мазней; так, рисую заново! – зачин для очередного провала, очередной мазни, достойной украсить стены разве что чулана.

И вовсе не обязательно быть натуралистом, поэтом или художником, чтобы разглядеть и признать, что лучшее в птицах – всеми нами ощущаемое и нам передающееся чувство свободы и радости. Их бытие – дикое, вольное, счастливое, совершенно нездешнее – сравнимо с миром ангелов и фей, но теплая красная кровь, но пульсирующее, сродни нашему, сердце, но филигранные чувства и острый разум, но столь же богатая палитра эмоций – как много в них от нас. Кровинушка, сестричка, к вящей славе и радости облаченная в перья: твердые, как кремень, легкие, как воздух, прозрачные, как кисея; и крылья, воспаряющие над нашей сухопутностью. Найдется ли на всей земле сердце, не испытавшее этот восторг? Конечно, нет!

Помню, как однажды пришел к члену окружного совета, надеясь пробудить в нем интерес к вопросу охраны птиц в его округе. Он был рекомендован мне как крупнейший деятель совета, благодаря своему состоянию и весу в обществе влияющий на своих соратников столь неотразимо, что от его привлечения на нашу сторону, по сути, зависел успех дела. И действительно, он оказался велик, настоящий гигант. Когда в большой, тускло освещенной комнате, куда меня проводил слуга, зазвучали его шаги, мне подумалось, что вошел слон. Настоящая глыба, неповоротливый и отрешенный, он молча стоял, уставив на меня свои выпуклые безразличные глаза цвета вареного крыжовника, ожидая, что я ему скажу. Я высказался и протянул ему бумаги, с которыми, как я надеялся, он ознакомится. Но он думал о чем-то своем, а когда я закончил, он протянул бумаги обратно. «Извините, – сказал он. – Слишком много просителей. Каждому не угодишь». «Но выслушать вы можете?» – сказал я и повторил всё еще раз. Пробормотав что-то в ответ, он снова взял бумаги и склонил голову, давая понять, что встреча подошла к концу, и я, поблагодарив его за готовность снизойти, отправился по следующему адресу.

Следующим адресом был один увлеченный охотник. Узнав, чей порог я обивал до него, он воскликнул, что это была ошибка и пустая трата времени. «Не перевариваю таких людей, – добавил он. – Всё, что он знает о птицах, – это то, что перед ним на тарелке жареный гусь, которого он способен отличить от жареной индейки». Возможно, знания члена совета о ходе естественной истории действительно исчерпывались этим определением; но даже этот «неперевариваемый человек», несомненно, ощущал отзвуки того общечеловеческого чувства радости, которое всем нам дарят птицы и которое столь возвышает их в наших глазах; ведь, как ни крути, именно его стараниями постановление, пусть и не сразу, было принято.

А вот вам небольшой случай на тему вдохновляющей способности птиц. Пишет мне один друг:

Недавно слышал рассказ мисс Пэджет, как к ним в Коннахт-госпиталь залетел золотоголовый королек. По ее словам – событие месяца. Влетел в открытое окно и, к восторгу пациентов, буквально тут же освоился: садился на пальцы, давал себя кормить. Развлекал их целые сутки, а потом улетел, будто его и не было. Теперь все только и живут, что ожиданием, когда он вернется, – такая это была замечательная отдушина в их монотонной жизни.

И да простит меня мисс Розалинда Пэджет[4], чье имя я использовал, не выспросив на то разрешения, предполагая, что слава прекрасного военного врача гремит о ней беспредельно широко.

Не меньше, чем изяществом крылатых силуэтов, гармонией красок, грациозностью полета, птицы очаровывают нас своим пением. Тем особенным воздушным, дрожащим, всепроникающим средством общения, которое трогает наши души более, нежели все иные звуки, достигая у некоторых пернатых певцов такой выразительной силы, что становится как бы общечеловеческим языком чувств, заставляющим трепетать сердце в любом уголке планеты, независимо от национальности, цвета кожи, характера и жизненных целей.

Здесь мне вспоминается случай из молодости, имевший место в далеком краю с нравами куда грубее наших. Со мной по соседству жил человек, которого я, мягко говоря, не любил. Алчный негодяй и скареда, он занимал должность мелкого сельского судьи и не сомневался, что справедливость, как и любой другой товар, должна покупаться. Как-то на исходе лета этот человек остановился напротив моей двери и позвал прогуляться вдоль реки. Стоял роскошный теплый день, осень лишь вступала в свои права, и, пройдя берегом пару миль до того места, где река разливается на пятьдесят ярдов, мы сели на сухую траву под раскидистой красной ивой. Птицы, заседавшие в кроне, хотя и относились к одному из говорливейших видов, с нашим приближением замолкли. Ветви, какую-то минуту назад полные мелодичного звона, не роняли ни мельчайшего чириканья. Это были трупиалы – социальные птицы, напоминающие наших скворцов, только покрупнее; с блестящим оливково-карим оперением и ярко-желтой грудкой. В просторечии их так и называют: Pecho amarillo, что означает «желтая грудка». Стоило нам устроиться на траве, как вся стая, тридцать или сорок птиц, вспорхнула в воздух, словно из листвы ударил фонтан, а потом так же внезапно рухнула вниз и пронеслась мимо нас над водой, обдав нас волной оглушительных, звонких, торжествующих криков. Непроизвольно и отрывисто издав неловкий странный смешок, мой спутник отдернул свою сухую, острую лисью мордочку, впрочем, слишком поздно, чтобы успеть скрыть неожиданно намокшие глаза, и воскликнул, яростно ударяя на первое слово: «Хреновы пташки – вот уж кто взаправду счастлив!»

Так он их благословлял. Безнадежно побежденный злом, ненавидимый боящимися его бедняками и презираемый равными, этот огрубевший скареда, увидев и услышав веселую птичью компанию, ее внезапный радостный порыв, неожиданно преобразился, и это было как чудо, на одно мгновение отнесшее его в какой-то невообразимо далекий период его жизни, где он – уже не он, но маленький мальчик, способный чувствовать глубоко и прекрасно, способный плакать.

Добавлю, что подлинные слова его «благословения» перевести весьма трудно, ибо никаких «пташек» там не было, но было как бы восхищенное обращение к маленьким землякам. «Чада тысяч отступивших от добродетели матерей» – максимально близкий эквивалент, приходящий мне на ум.

В связке с этим вспоминается известный исторический случай, когда Гарибальди лежал на смертном одре и маленькая птичка (история не донесла до нас ее вида) опустилась на карниз за открытым окном и разразилась жизнерадостным чириканьем. «Quanto é allegro!» – пробормотал умирающий старый солдат. Сколь странным было услышать эти слова – вполне естественные для отходящего англичанина – из его уст! Нашли ли они отклик в сердцах освобожденных им соотечественников, чтящих птиц не за благодатное пение, но за кулинарные качества? Могу только предположить, что Гарибальди, проведя сороковые годы XIX столетия в яростных битвах за свободу Аргентинской Конфедерации, в некотором смысле деитальянизировался, то есть подхватил дружеские чувства к птицам от своих «пиратов и головорезов», как тогда называли его ребят; а если брать шире, от всего аргентинского народа: начиная от диктатора Росаса, этого «южноамериканского Нерона», заканчивая последним нищим гаучо. Так вот, эти головорезы (но попробуйте стать иными в стране, где революции с их жестокостями – часть повседневности, как тогда и было в Аргентине) не трогали и не убивали «пташек Божьих» (я цитирую головорезов), презирая каждого иностранца, кто занимался подобным.

Терпя поражение за поражением от англичанина по фамилии Браун, оказавшегося посноровистее в ремесле войны, Гарибальди в итоге был изгнан из Ла-Платы; но битый «пират» выжил, чтобы позже освободить свою родину и увидеть, как его соотечественники десятками тысяч отплывают туда, где он сражался и был побежден. Любителю птиц здесь остается грустно вздохнуть: в отличие от богатых местных помещиков и английских плантаторов, обеспечивающих на своих землях какую-никакую охрану природы, окаянная орда чужаков стала настоящим бедствием, «обеспечив» наводненную ими страну, как ранее родную Италию.

Глава II. Кардинал. История моей первой птицы в клетке

Прошлое, оживающее при звуке

Кардинал в клетке

Воспоминание из детства

Кардинал, живший у священника

Моя первая птица в клетке

История ее побегов и неотвратимости судьбы

Бывает так, что звук, когда-то хорошо знакомый, но забытый и вновь услышанный, оживляет сцены и события прошлого так ярко, что, кажется, в этот момент мы их скорее зрим, чем помним. Кстати, похожим умением обладают и запахи. На самом деле, происходит что-то большее, чем простой взгляд в прошлое, – явленная сцена разворачивается как бы на наших глазах, а параллельно идет преображение, возвращение к тому «я» – тому забытому «я», – которое мы уже записали в безвозвратные потери, но вот оно снова наше; и на одно чудесное мгновение мы ощущаем себя теми, кем были когда-то за грядами лет и горизонтов, – полными свежести и отзывчивости, с ясными чувствами, восторженными и широко распахнутыми глазами.

Именно это недавно случилось со мной, когда, идя вдоль широкого проспекта лондонского Вест-Энда, я услышал над головой громкий мажорный птичий крик, а может быть, оклик. Я остановился и замер; поднял глаза – и в клетке, вывешенной из окна второго этажа, увидел птицу. Это был великолепный кардинал – герой стольких моих воспоминаний.

Кардинал – птица семейства вьюрковых, родом из южной части Южной Америки, размером со скворца, но длиннее хвостом и изящнее сложением; оперение голубовато-серое сверху и снежно-белое снизу; голова, шея и высоко вздыбленный хохолок насыщенного ярко-алого цвета.

В первое мгновение – при звуке пения и при виде птицы – мне показалось, что она признала во мне земляка и что ее громкий крик был не чем иным, как радостным приветствием собрата по изгнанию, случайно занесенного на широкую лондонскую улицу. Но дело обстояло куда серьезней – это была моя собственная птица, умершая много-много лет назад, и вот, снова ожившая и узнавшая меня в такой дали от дома, несмотря на всё, что проделало надо мною время. И вот эта птица, этот кардинал, мой первый и сразу собственный, сидит надо мной и, как и я, до мельчайших подробностей вспоминает всю нашу совместную жизнь, освещенную моментом взаимного узнавания.

Мне не было и восьми, когда мать взяла меня в Буэнос-Айрес в один из своих ежегодных наездов. В то гужевое время утомительная поездка занимала целый день; а местные жители, вместо созидания величия страны и ее столицы, как это происходит ныне, делились на Красных и Белых (иногда еще и Голубых) и были заняты тем, что перерезали друг другу горло.

В Буэнос-Айресе мы останавливались у английского миссионера, жившего неподалеку от побережья. Он дружил с моими родителями и каждое лето гостил у нас с семьей, а моя мать уравновешивала эти визиты тем, что проводила в его доме около месяца зимой. Мне, неискушенному, привыкшему к грубому покрою мира, в тот первый визит его дом показался роскошным дворцом. Окна фасада смотрели на широкий мощеный двор, обсаженный апельсиновыми, лимонными деревьями и декоративным кустарником; комнаты были обставлены дорогой мебелью, а по заднему фасаду тянулась длинная терраса или галерея, которая заканчивалась дверью, ведущей в кабинет. Эта-то терраса и сделалась объектом моего самого пристального внимания: вдоль ее стены, на сколько хватало глаз, висели клетки с красивыми птицами, многих из которых я не знал. Были здесь и канарейки, и черноголовый щегол – кого здесь только не было; но мое сердце безнадежно принадлежало кардиналу с его великолепным оперением и громким, мажорным, мелодичным криком, точь-в-точь как тот, что годы спустя пронзит мое сердце на лондонской улице. Петь он не умел, и мне сказали, что весь его талант заключается в таких (ну, может, иногда этаких) воплях и что держат его ради одной красоты. Здесь мы категорически совпадали.

Мы прогостили около шести или семи недель, и каждый день я выходил на террасу и около часа простаивал у клеток с птицами, в первую очередь у клетки с кардиналом с его восхитительным красным хохолком, представляя, как, должно быть, здорово владеть такой птицей. Хотя в такие минуты я не мог сдвинуться с места, я испытывал постоянную неловкость и с опаской поглядывал на закрытую дверь кабинета, за стеклом которой восседал над книгами вечно занятой и серьезный миссионер. Меня бросало в дрожь от одной мысли, что, едва различимый в своем полумраке, он спокойно за мной наблюдал и, что еще хуже, мог в каждую секунду появиться из-за стеклянной двери и застать меня за разглядыванием его птиц. Ничего странного в том не было: я был робким, впечатлительным мальчиком, он же был большим суровым мужчиной с крупным, чисто выбритым бесцветным лицом безо всякого намека на дружелюбность, кроме того, во время его визита к нам шестью или семью месяцами ранее случилось злополучное происшествие. Тогда, взбегая на веранду, я споткнулся, и, падая, ударился головой о дверную ручку. Я лежал и громко плакал от боли, когда надо мной возник этот большой суровый мужчина.

– Что случилось? – жестко спросил он.

– Я стукнулся головой об дверь, и теперь мне больно! – прохныкал я.

– Больно? – переспросил он с угрюмой улыбкой. – Что-то не видно. – И, переступив через меня, прошел на веранду.

Как после этого мне было не дрожать, падая в липкую бездну ужаса от одной мысли, что вот сейчас, внезапно, распахнется дверь, и он застанет меня за моим занятием, пронзит, а может, припечатает взглядом из-под золотой оправы и прошествует мимо без единого слова или тени улыбки. И как, скажите, мне было признать и вместить, что этот ненавистный человек, вселяющий в меня такой ужас, способен любить птиц и быть хозяином этого чудесного кардинала?

Наконец наш долгий визит подошел к концу, и вот меня, отчасти предвкушающего скорое свидание с моими пурпурными желтушечниками, желтогрудыми и малиновогрудыми трупиалами, тиранновыми мухоловками и всей сестрией певчих овсянок с маленькими хохолками; отчасти опечаленного разлукой с кардиналом, ставшим для меня птицей птиц, – везут к далекому дому, затерянному где-то посреди необъятной зеленой равнины. За зимой пришла весна, вернулись ласточки, персиковые деревья вновь оделись цветом; минуло утомительное лето, сухое и жаркое, и настали три благословенных месяца осени – март, апрель и май, когда небеса струят мягкий свет, а деревья – стоит протянуть руку – делятся вкуснейшими персиками.

И снова зима с ее ежегодным наездом в далекий город, но в этот раз мама поехала одна. Для нас, детей, ее возвращение после долгой разлуки всегда было огромным радостным событием, настоящим праздником. Снова ощутить маму рядом, получить от нее игрушки, книги и всяческие изумительные вещицы – мы были на седьмом небе от счастья; но счастье, переполнившее меня в тот год, не измеряется никакими небесами – по сравнению с этим подарком все предыдущие и последующие подарки в моей жизни были ничто. Мама достала что-то большое, закутанное в шаль, и, взяв меня под руку, спросила, помню ли я нашу прошлогоднюю поездку в столицу и как мне нравились птицы в доме миссионера. Так вот, сказала она, наш друг пастор навсегда уехал в свою страну. Его жена – мамина лучшая подруга – женщина и добрая, и кроткая, рассказывая о своей утрате, не могла сдержать слез. Незадолго до отъезда он раздал своих птиц самым близким друзьям. Он мог быть спокоен лишь зная, что все птицы окажутся в руках столь же заботливых и любящих, как и его собственные; и, памятуя мои ежедневные дежурства у клетки с кардиналом, он подумал, что не найдет для птицы более любящих рук, чем мои. В большой клетке был кардинал!

Мой кардинал! Я отказывался верить, даже когда, стянув с клетки шаль, снова увидел прекрасное создание и услышал знакомый громкий крик. Получить птицу мечты в подарок от этого сурового человека, смотревшего на меня, как мне казалось, с леденящей ненавистью – а я-то его уж точно ненавидел, – было поистине чудом из чудес.

Конец той зимы стал временем моего блаженства: я жил ради птицы; а когда вернулось солнце, прибавил и налился светом день, я с возрастающей радостью начал замечать, как мой кардинал осматривается всё с большим энтузиазмом. Для него перемена была поистине огромной и волшебной. Кардинальим промыслом занимаются жители Верхней Ла-Платы: они похищают птенцов из лесных приречных гнезд, воспитывают их дóма и продают птичьим торговцам в Буэнос-Айрес – а значит, моя птица, в общем-то горожанин, впервые попала в мир зеленой листвы и травы, широкого синего неба и яркого солнца. В день, когда мы вывесили клетку за окно веранды, прикрепив ее к виноградной лозе, дул теплый пряный ветер, и сквозь молодую листву винограда просвечивало красное и зеленое солнце. Безумному восторгу кардинала не было предела: он метался по клетке, громкими воплями отвечал диким птицам в саду и время от времени заливался трелью – не теми тремя-четырьмя-шестью звуками, что обычно издают кардиналы, но настоящим песенным потоком, словно парящий в небе жаворонок; и все, кто в этот день слышал его пение, удивлялись и восклицали, что никогда не слышали, чтобы кардиналы так пели. Что касается меня, то, прослушав с тех пор не одну сотню поющих кардиналов, диких ли, в клетках ли, ни у одного из них я не встретил песенки столь продолжительной и страстной.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

В широком смысле к ламаркистским относят различные эволюционные теории (в основном возникшие в XIX – первой трети XX века), в которых в качестве основной движущей силы эволюции рассматривается внутренне присущее «живому веществу» и организмам стремление к совершенствованию.

2

Нина Бёртон (род. 1946) – шведская эссеистка и поэтесса, автор книги «Шесть граней жизни. Повесть о чутком доме и о природе, полной множества языков» (пер. Н. Фёдоровой. М.: Ад Маргинем Пресс, 2022).

3

Стэнхоуп Форбз (1857–1947) – ирландский художник, один из виднейших представителей колонии художников Ньюлинской школы (колонии художников в рыбацкой деревушке Ньюлин).

4

Розалинда Пэджет (1855–1948) – английская медсестра, акушерка и реформатор медицины.