Семь жизней одного меня. Короткие рассказы 2

К тому времени мы уже довольно сильно изменились, даже чисто внешне, но мне по-прежнему хотелось добиться ее расположения.

И тогда я написал стишок, совсем не похожий на мои прежние опыты в этом жанре. Больше того, в отличие от безвестной судьбы своих прежних опусов, я показал его девушке.

И у меня получилось. Наладились с ней теплые, доверительные отношения, как ни с одной девушкой из моего бывшего класса.

В конце апреля 1967 года я первый раз летел на самолете. Наш Ту-104 легко взмыл в серое туманное небо. Когда он накренился, делая поворот, я увидел через крыло отсыревшую землю с грязными клочками снега по оврагам, темный лесок, и вот все уже исчезло в белых облаках тумана.

В киевском аэропорту «Борисполь», пахнувшем на меня мокрым от недавнего дождя теплом, я сел в маршрутный автобус и с удивлением наблюдал проносящиеся мимо совсем по-летнему зеленые рощи и высокую траву по обочинам.

В институтском общежитии я встретился с Лясей, оставил сумку и совсем не нужные теплые вещи, и мы отправились бродить по чудесным улочкам Киева.

Мы гуляли по Крещатику и любовались знаменитыми, начинающими расцветать каштанами. В сквере перед памятником Богдану Хмельницкому синели высаженные к предстоящим праздникам гиацинты, и их густой и пряный аромат буквально пропитывал воздух.

Мы не целовались и не держались за руки, но мы были близки тем далеким теплым вечером, как никогда больше. Но это была уже не та тоненькая девчушка-хохотушка, а взрослая девушка, скорее даже печальная, чем веселая.

А наутро мы сидели озябшие, в крылатом корабле, уносящем нас почти со скоростью самолета в наш городок, который мы покинули еще меньше года назад, и чем ближе мы к нему приближались, тем больше внутренне отдалялись друг от друга.

Майские праздники мы проводили в разных компаниях и уже больше не видели друг друга в те короткие каникулы.

Но уже в конце мая, на редкость жаркого мая нашей весны, я писал ей, с таким ощущением, как будто мы виделись только вчера:

Потом она приезжала ко мне в общежитие в Подмосковье на 7 Ноября, и мы гуляли вчетвером с ее подругой и Колей Семиным по праздничной Москве.

А однажды, встретившись на очередных каникулах в Светловодске, даже поцеловались, стоя у Обелиска – памятника, который закладывали еще во время нашей учебы в школе. Я чувствовал ее мягкие податливые губы и солоноватые беззвучные слезы, но мы понимали, что то волшебное и необъяснимое прошлое, которое было между нами, уже не вернуть.

«Петя Кантропов»

В конце зимы нам должны были выдавать приписные свидетельства, так что все ребята, не поступившие в институт сразу после окончания школы, наверняка подлежали призыву в армию.

Городской военком, чувствуя себя хозяином положения, объявил, что на комиссию следует явиться со стрижкой под «ноль» или с самыми короткими волосами. Что означало это «с самыми короткими» мы не знали, и поэтому решили действовать наверняка.

В соседнем одиннадцатом у здоровенного и дурашливого парня по прозвищу «Петя Кантропов» (от питекантропа) оказалась машинка для стрижки волос, и он, по цене, так сказать, чисто символической – бутылка вина «Лидия» за две стриженные наши с Колей Семиным головы – обещал нас обслужить в лучшем виде.

Для начала он продемонстрировал свою стриженую голову, затем мы выпили для храбрости и за удачу. Технология стрижки была простая: между головой допризывника и машинкой помещалась толстая деревянная расческа, в результате чего волосы состригались не наголо, а оставалась короткая, как бы двухнедельная щетина.

Первая очередь была моя.

В зеркало смотреться мне не давали, и о результатах экзекуции я некоторое время мог судить только по ругательствам Пети, вспоминавших всех моих предков, наградивших меня редкой формы четырехугольной головой и дикому хохоту Кольки.

Наконец, с меня сдернули простыню, я глянул в зеркало и обмер: на меня вытаращенными глазами смотрела голова дегенерата, явно переболевшего оспой, потому что волосы на ней росли клочками, чередующимися с позорными белесыми проплешинами.

Мы с большим трудом уговорили Колю не сбежать от ожидавшего его изувера. Возвращались домой, нахлобучив поглубже шапки, ставшие вдруг непомерно большими. С порога я снял шапку и, насладившись произведенным впечатлением, произнес заранее приготовленную фазу:

– Во всяком случае, я всегда могу пойти в парикмахерскую и постричься наголо.

С ножницами в руке мама потащила меня в ванную, но за один раз исправить все огрехи не удалось.

Еще с неделю с возгласом:

– Ой, не могу! – она отхватывала у меня какой-нибудь лишний клочок волос.

Зато в школе мы купались в волнах успеха.

Ведь по нашим головам издалека было видно, что идут взрослые люди.

Золотая медаль

Вначале апреля, вернувшись с очередной областной олимпиады из Кировограда, я погрузился в странный водоворот событий, ход которых все ускорялся и происходил как будто совершенно независимо от моей воли.

Складывалось впечатление, будто все, что не успело случиться за мою школьную жизнь, обязательно должно было успеть произойти именно сейчас, и поэтому все менялось с калейдоскопической быстротой.

А в мае мною овладело какое-то необычное отупение, и все вокруг сделалось глубоко безразличным. Я даже в школу перестал ходить. Это происходило со мной впервые в жизни. Встречаясь с кем-нибудь из приятелей на знакомой тропинке, идущей вдоль крутого склона над морем, я не сворачивал, как обычно, в школьную калитку, а, не доходя метров сто до забора, с приятелем, а чаще один, заваливался в заросли пряной травы и тупо смотрел в бездонно-синее небо.

Нет, я нисколечко не страдал, ничто меня не беспокоило. Но я почти физически чувствовал, как беспомощно слабеют и рвутся бесчисленные нити, связывающие меня с такой привычной школьной жизнью, и, вообще, со всей здешней жизнью.

Устав валяться, я садился и начинал смотреть на синюю гладь моря, ставшую такой привычной за школьные годы. Вот стремительно проносится крылатая «Ракета», а вот тянется на север вереница барж, ведомая деловито пыхтящим буксиром. На верхних палубах барж стоят сотни укрытых тканью корзин с урожаем южной клубники, аромат которой доплывает даже сюда. И над всей этой буколической идиллией плывет разухабистая мелодия из динамика на пристани:

– Ей, ей, ей, хали-гали!

Мои прогулы закончились вызовом отца к учителю химии. Это выглядело забавно в связи с тем, что, по крайней мере в плане учебы, мы почти поменялись ролями. И отец, и мама оканчивали одиннадцатый класс почти одновременно со мной, только в заочной школе, даже некоторые учителя были у нас общие. Я добросовестно старался помогать своим родителям, решал за них задачки и подсказывал на экзаменах.

Отец вернулся из моей школы весьма озадаченным:

– Понимаешь, химик сердит на тебя за то, что ты перестал ходить на его уроки. Грозит поставить тебе тройку в четверти, и тогда не видать тебе золотой медали!

Вот это был номер! До этого дня мне и в голову не приходило, что я могу окончить школу с золотой медалью. Уроков я больше не пропускал, и претензии ко мне отпали сами собой.

Выпускной

Наступило лето, а с ним и выпускные экзамены. Я продолжал учиться, так сказать, спустя рукава. Сделал элементарную ошибку в задачке по физике, в который уже раз забыв разделить на два полученный результат. В чем с улыбкой признался Антону Даниловичу, а тому, видимо, и в голову не пришло снизить мне оценку, потому что с ним я решал сотни гораздо более сложных задач.

Наконец, выпускные экзамены завершились, и стало известно, что в нашем классе четыре медалиста. Золотые медали получили Сергей, Ляся и я, а серебряную – Коля.

Наступил выпускной бал. На торжественном собрании директор школы вручал аттестаты. Я дождался своей очереди, взял аттестат и коробочку с медалью, и тут у меня дико заболел живот. Я никогда ни на что не жаловался, а тут – на тебе.

На самом деле живот у меня заболел, можно сказать, неспроста. За эти годы школа успела мне просто смертельно надоесть. Ни мои одноклассники, и ни любимые учителя, хоть их было не так уж и много. А сама атмосфера глубокой провинциальной «совковости». И мне просто невмоготу было в ней находиться.

Так наше тело оказывается иногда умнее нашего сознания.

Скрючившись, сидел я в углу своего уже бывшего класса и смотрел, как ребята разворачивают столы, столько лет служивших нам партами, для того, чтобы сослужить нам последнюю службу, превратившись в праздничный стол. Девушки накрыли этот стол белыми скатертями и начали расставлять тарелки с закусками и фужеры для шампанского. Боль в животе и не думала униматься, поэтому я незаметно вышел из класса и через силу поплелся домой. Был поздний вечер, и все мои уже спали. Стараясь не шуметь, я открыл дверь, прошел в свою комнату, разделся и лег в постель.

Удивительное дело, боль, не оставлявшая меня ни на минуту, тотчас прошла. Я еще успел подумать о странном характере этой боли и тут же уснул. Наутро я проснулся, как ни в чем не бывало, сбегал на зарядку и уселся за книги. После обеда отправился к приятелям узнать, как прошел выпускной. Никаких происшествий не было, хотя все гуляли до утра.

Скачко

Новый, 1966 год, был последним, который я встречал в родительском доме.

В первых числах января я на несколько дней поехал в Москву.

Здесь жил мой двоюродный дед по материнской линии со своей женой. Они меня приветливо встретили, удивившись какой я оказался большой, и совершенно черноволосый, значительно темнее отца и матери.

Для меня составили культурную программу с посещением оперы в Кремлевском дворце и Третьяковской галереи.

Пожалуй, здесь самое время рассказать об этих, действительно, незаурядных людях.

Мой двоюродный дед, родной брат моей бабушки, Скачко Константин Артемович, уже к тридцати годам был довольно большим начальником: управляющим шахтами в Донбассе.

Еще в начале тридцатых годов был репрессирован по одному из громких дел, имеющих якобы уголовную, а на самом деле политическую основу.

Он отбывал заключение в одном из лагерей Гулага в Западной Сибири: пилил вековые деревья и заработал язву желудка.

Его жена отказалась от него, как от врага народа, и он до конца жизни не простил ни ее, ни дочь, которая, была совершенно не виновата.

Во время войны условия заключения ему изменили и послали руководить производством на одном из химических заводов Урала, где в это время работала молодая ученая Карькина Валерия Ивановна.

Здесь между ними свершилось некое таинство, которое оказалось любовью на всю жизнь.

Валерия Ивановна успешно завершила работу по внедрению технологии непрерывного разлива пороха, за что в составе небольшой группы получила Сталинскую премию.

А Константина Артемовича снова отправили на лесоповал, где он чуть не умер после тяжелой операции.

Через несколько лет, уже после смерти Сталина, дед был реабилитирован. И все эти годы Валерия Ивановна ждала, чтобы после освобождения Скачко, выйти за него замуж.

Валерия Ивановна преподавала в Менделеевском институте, и жили они поблизости от места ее работы на Миусской улице в двухкомнатной кооперативной квартире. Константин Артемович не работал, находился на пенсии, но всегда был занят многочисленными делами, которые он выполнял с редкой пунктуальностью и аккуратностью.

Со слов деда, он тесно общался со своими земляками – запорожцами, которых много было в Москве.

Они с Валерией Ивановной постоянно путешествовали по разным городам, в разные годы приезжали и в Мукачево, и к нам в Светловодск, и везде дед снимал на ручную камеру, после чего обрабатывал пленки и делал любительские фильмы.

По-хорошему я даже завидовал такой цивилизованной старости, совершенно не похожей на жизнь моих родных дедушки и бабушки, вечно всем недовольных, брюзжащих и обиженных на весь белый свет.

Константин Артемович утверждал, что встречался с Солженицыным, когда тот собирал материал о Гулаге, и его воспоминания тот также использовал при написании знаменитой повести «Один день Ивана Денисовича».

Правда, он не стал распространяться на эту тему, а я не очень расспрашивал его об этой стороне жизни.

Скачко принимали деятельное участие в нашей с Иринкой свадьбе. Дедушка Котя сделал по этому поводу фильм, а потом последовали фильмы по случаю рождения нашего сына и дочери. Мы часто встречались, и все самые счастливые моменты нашей семейной жизни он старался запечатлеть на кино и фотопленке.

Когда пришло время и Валерии Ивановне выйти на пенсию, поначалу казалось, что жизнь у них будет продолжаться в прежнем ключе, но она явно не знала, что делать с внезапно появившимся свободным временем. Валерия Ивановна сделалась замкнутой, неразговорчивой, а затем у нее появились явные признаки душевной болезни. Константин Артемович места себе не находил, водил ее по врачам, и вдруг анализы выявили онкологическое заболевание в последней, неоперабельной стадии.

На похоронах Валерии Ивановны, после того, как выступили почти все родственники: и ее, и наши, приехавшие из Днепропетровска, встал дед Котя, и все увидели, как он сдал за это время. Но еще больше мы удивились его словам. Он обвинил всех присутствующих в том, что никто не смог оценить его жену по достоинству. Он глубоко обижен, и не желает больше нас видеть.

Он умер через три недели, не сумев пережить свою любовь, непримиримый и непреклонный.

Разумеется, мы ни на что из их вещей не претендовали. Все, включая многочисленные фильмы, забрала родственница из Днепропетровска, там они и пропали.

Вот такая грустная история получилась о верной любви.

Вступительные экзамены

В конце июля я приехал в Подмосковный Строитель, где и был расположен Лесотехнический институт. Нас поселили в старом, вероятно, еще дореволюционном деревянном общежитии. Таких общежитий в студенческом городке было, наверное, штук пять, а напротив института – здания с колоннадой в классическом стиле – находилось еще одно общежитие, кирпичное, в пять этажей.

В августе 1966 года в Англии проходил чемпионат мира по футболу. На все наше общежитие имелся только один телевизор – КВН с линзой. Для того, чтобы посмотреть матчи с участием нашей сборной, мы рассаживались в четыре ряда: на полу, на стульях, на столах и на стульях, поставленных на столы. Зато «болели» дружно и весело.

В промежутках между экзаменами мы с ребятами съездили в Парк культуры и отдыха имени Горького, где меня удивили дорожки красного цвета, посыпанные толченым кирпичом. В кинотеатре «Россия» шел новый широкоформатный фильм «Война и мир».

На первом же экзамене по математике в совсем простой задачке я снова сделал нелепую ошибку, опять забыв разделить на два. Пожалуй, это было предупреждение свыше: мне следовало серьезнее относиться к учебе. Но я не внял ему и вскоре чуть было не поплатился за собственную беспечность. На устном экзамене по математике, где я отвечал на отлично, возник вопрос: не исправить ли отметку по письменной работе, тогда бы я, как медалист, освобождался от других экзаменов, но в приемной комиссии уже не было доброго Антона Даниловича, и мне пришлось сдавать все положенные испытания.

Впрочем, по всем остальным предметам я получил «пятерки» и благополучно поступил в институт.