скачать книгу бесплатно
– А ты?
– Я… – Иван несколько замялся. Подошел ближе и сказал вполголоса: – Порученцем у члена Военного совета.
– Ого! Да ты у самого руля! С тобой не шути. Руководство!
– А ты как думал! – подмигнул Иван.
4
В это раннее июльское утро Василий Тенгин шел по улицам военной Москвы и мысленно повторял: «Москва! Москва! Люблю тебя, как сын…» «Вот она – Москва военная… Город стал солдатом. Город-фронт», – торопливо шагая, думал Тенгин.
Два месяца назад он покинул Москву, уехал в небольшой городишко в резерв штаба округа и вот, вернувшись опять в столицу, не узнавал ее.
Москва была объявлена на военном положении. На улицах – мало людей, много грузовых машин. Они шли целыми колоннами по улице Горького, Ленинградскому шоссе. Видно, на фронт – к Волоколамскому шоссе. У ворот и подъездов жилых домов дружинники местной противовоздушной обороны. Они в пилотках, с противогазными сумками через плечо и кирзовых сапогах.
На улицах часто встречались военные и милицейские патрули, которые, проходя мимо, внимательным взглядом осматривали всех прохожих.
Тенгин обратил внимание, что в Москве много зенитной артиллерии. Она заняла огневые позиции на бульварах, в скверах, у площадей Маяковского, Пушкина и даже на крыше гостиницы «Москва».
Стволы зениток и счетверенных пулеметов настороженно устремлены в небо. На белых шелковых стропах медленно опускались к земле огромные серебристые сардельки аэростатов заграждения. Вот и дом Оболенских…
Раскрыты настежь заклеенные крест-накрест белыми полосками окна квартир. До слуха Василия донеслась мелодия песни из оперы «Тихий Дон» – «От края и до края…».
Тенгин выкроил часок, чтобы забежать к Оболенским сказать о назначении и что пока он будет здесь, в Москве. Главная цель его визита была – повидать Лёну… Но его ждало разочарование. Лёны не было… На пианино играла Марина. Она была одна и очень обрадовалась, увидев Тенгина. Улыбка озарила ее лицо.
– Вот хорошо, что хоть вы здесь, Василий Петрович. А я хотела посоветоваться, и не с кем. Вы на фронт?
– К сожалению, Марина, нет. Я назначен служить здесь, в Москве.
– Я вижу, вы недовольны. Напрасно. Это так хорошо, что хоть вы здесь. Всех друзей и товарищей разбросала война.
Марина усадила Тенгина в любимое кресло отца и Лёны.
– Давайте, Василий Петрович, садитесь к столу. Я сейчас. – И она тут же исчезла.
Тенгин хотел было отказаться, но, подумав, принял предложение: «Узнаю семейные новости». Марина не такая уж девочка с косичками, как показалась ему тогда, на дне рождения Лёны. Что-то в ней появилось новое, а что – он не мог сразу определить. За эти два месяца, с тех пор как он ее не видел, Марина повзрослела и стала еще более интересной девушкой. Он улыбнулся, вспомнив о том, как назвал ее довольно странным именем Миха Байрон – Пудиция.
Марина вошла с подносом, уставленным тарелками и стаканами.
«Вот три сестры родные и разные во всем», – подумал Тенгин. По внешности, характеру и даже манере говорить. У Кати нет-нет, а проскальзывает такой мужской характерец. И голос твердый, грубоватый, мужской, хотя выглядит она очень женственно. Лёна – та хрупкая, застенчивая, с мягкими манерами – воплощение нежности и какой-то меняющейся красоты; кроткое, задумчивое выражение лица, плавные и легкие движения рук, величавая походка. Когда она сидит, откинув на плечо красивую косу, Тенгин видит порывистые движения ее рук, тонкие пальцы, быстро бегающие по клавишам пианино. Марина – та вся характером в отца. Говорит она быстро, словно торопится, что не успеет сказать того, что хочет. Старшая и средняя больше похожи на мать. Тенгин задержался взглядом на Марине, отыскивая изменившие ее внешне приметы.
– Вы чего так на меня посмотрели, Василий Петрович? – усмехнулась она и махнула рукой: – Поняла. Осуждаете, что косы отрезала? Да?
И тут Тенгин понял: вот что ее так повзрослило…
– Нет. Просто вы представляетесь мне какой-то другой.
– Мама никак не может мне простить. Это я в тот день, когда объявили войну, бегала с девчонками в военкомат, а мне в шутку сказали: «Ты же, девочка, еще в детский садик, наверно, ходишь? Там мамы не будет. Кто же тебе косички будет заплетать?» Вот я от злости пошла и отрезала.
Они ели сосиски с капустой. Марина принесла чай.
– А у нас, Василий Петрович, большая радость и горе сразу. У Кати мальчик родился. И вот пропала она, никаких от нее вестей…
– Мальчик? – удивился Тенгин. Два месяца назад он и не заметил, что она в положении. – Как это – пропала?
– А вот скоро месяц никаких вестей от нее. Последнее письмо мама 21 июня получила.
Тенгину очень хотелось спросить, а где же Лёна, но он не решался выдать свое нетерпение.
– Василий Петрович, а кем вы посоветуете мне поехать на фронт?
– На фронт?
– А что вы удивляетесь? Мои подруги многие уже уехали в банно-прачечный отряд и школу регулировщиков. Мне хочется только на фронт.
– Если вы спрашиваете совета, то вам лучше идти на курсы медсестер или санитаров. Ответственное и благородное дело – возвращать людей к жизни.
– Я сама так думала, а меня мама отговаривает: «Какая из тебя медсестра? Ты же крови боишься. Палец порежешь – и чуть ли не обморок…» А как же другие?
– Привыкнете. Было бы желание быть полезной людям.
– Я тоже так думаю. Вон Лёна наша. Ее в больницу хотели положить. Малокровие у нее, и голова кружится, а она убежала из дома окопы рыть.
– Как это – убежала? – встал Тенгин.
– А так, как убегают. Вечером с ней мама говорила, Степанида Ивановна. Повестку нам прислали на окопы. Я в школе дежурила в дружине, мы охраняем, чтобы никто школьного имущества не растащил. Днем помогаем. Районный штаб эвакуации у нас в школе работает. Утром встаем, а Лёны нет. На столе записка: «Мамочка! Я хорошо себя чувствую. Еду на окопы. Целую». Вот и все. Степанида Ивановна переволновалась, расстроилась из-за нее и слегла в постель. Лучше бы я поехала на эти окопы.
– А где же Степанида Ивановна?
– В церкви. А дядя наш – Василий Ильич – ушел на фронт комиссаром полка в ополчение. У мамы в консерватории формируют концертные бригады. Ее тоже, наверно, мобилизуют. Вот так, Василий Петрович, скоро повесим на дверь объявление, как в Гражданскую: «Всей семьей ушли на фронт». Давайте я еще вам чаю налью?
– Спасибо, Марина, мне уже надо идти. – Он взглянул на часы. – Пока доберусь… Привет всем от меня.
– Заходите, не забывайте нас, Василий Петрович. Да, забыла вам сказать, от папы весточку получили. Обратился он с письмом в Наркомат обороны. Просит, чтобы его отправили на фронт.
И они распрощались.
«Как бы это помочь Дмитрию Дмитриевичу? – думал Тенгин. – Хороший человек, блестящий командир… Попробую что-либо через Ивана Лазаренко. Он там рядом с большим начальством. Может, окажет помощь советом».
5
В бане стоял такой шум, гвалт, гром и звон тазов, что она скорее напоминала штамповочный цех завода, чем помещение, где люди приводят себя в порядок, «самоочищаясь». Здесь мылись бойцы – ополченцы дивизии Ленинградского района.
Среди бесчисленных голых мужских тел между каменных скамеек ходил чрезвычайно худой, чуть ниже среднего роста человек. Он невольно обращал на себя внимание. Пожалуй, слово «худой» не соответствовало его виду: скелет, обтянутый кожей. У него была крупная голова с редкими кустиками волос и печальные, вопрошающие глаза: «Как и зачем я попал сюда?» Ходил он как бы приплясывая, будто ставил ноги крупными, не по росту ступнями не на пол, а на горячую плиту.
Он робко подошел и протянул руку к одному из четырех тазов. Хозяин их, мужчина с двумя подбородками, мылся не спеша… В одном тазу он парил ноги, в другом была разведена мыльная пена, в третьем лежало мокрое белье, в четвертом он полоскался. Тощий протянул руку к тазу с пеной.
– Извините, позвольте у вас попросить тазик. Мне надо бы тоже помыться.
Мужчина с двумя подбородками зло посмотрел на него красными бычьими глазами.
– Я тебе сейчас, хмырь, так ляпну между глаз, что богу душу отдашь.
– Позвольте…
– Пшел вон с глаз моих долой, шкелет. Не мешай баниться…
Тощий робко отошел и сказал:
– Пожалуйста… Как вам угодно. Но это же несправедливо, у вас четыре…
– А иди ты со своей справедливостью знаешь куды?..
Ополченцы рассмеялись. Один лишь полный, с большим животом человек, с крупной лысеющей головой, благородным лицом и добродушным выражением глаз, наблюдавший за тощим, посочувствовал ему. Это был мужчина высокого роста, чуть ли не в два раза выше тощего. Выплеснув остатки мыльной воды, он протянул ему свой тазик:
– Возьмите, пожалуйста, мойтесь пока, а я пойду в парную.
– Селедявкин, – сказал тощий, протягивая ему руку.
– Флобустеров, – отрекомендовался высокий, представительный мужчина.
Вернувшись из парной, краснокожий, весь в поту, Флобустеров спросил у Селедявкина:
– А что у вас с ногами?
– Мозоли… Водянки на подошве. Операцию несколько лет собираюсь делать. Да вот не соберусь.
Так состоялась неожиданная встреча в бане двух до этого незнакомых людей.
* * *
В жизни порой происходят странные сближения людей… Случайные обстоятельства, взаимные услуги иногда делают их друзьями. Так обычный банный тазик сдружил двух ученых: доктора филологии, профессора Флобустерова и доктора биологических наук, доцента Селедявкина.
– Меня преследует всю жизнь невезучесть, – жаловался Селедявкин. – В то время, когда многие мои однокашники по университету давно уже ходят в академиках, я вот несколько лет бьюсь над раскрытием тайн жизни мухи.
…Увлекшись повествованием о своих научных достижениях, а главным образом о неудачах, Селедявкин отстал от своей группы и попал в команду «богатырей», как назвал ее старшина Дзюба.
Из выданного старшиной обмундирования Селедяв-кину подходили только ботинки сорок четвертого размера. Что касается гимнастерки и шаровар, то они предназначались не для его тощей фигуры. Примеренная Селедявкиным гимнастерка больше походила на женское платье и была ему ниже колен, а шаровары… В них он буквально утопал, а ширинка приходилась ему где-то на груди.
Флобустеров поглядел на то, как примерял шаровары Селедявкин и, не в силах сдержать улыбки, сказал ему:
– Они вам, батенька мой, чуть великоваты… Чем-то ваши шаровары напомнили мне шаровары гоголевского Тараса Бульбы… Широкие. «Черное море с тысячью складок и со сборками…»
Но когда Селедявкин обратился за помощью к старшине, тот отругал его за недисциплинированность.
– Вы чого видстали вид своей команды? Шо я вам, швейна фабрика, чи у мэне склад удяга? Не жмэ, и добра. Разок постирайте, воно сядэ.
Иного выхода не было. И Селедявкину ничего не оставалось, как облачиться в то, что имелось.
– Вот видите, Евгений Александрович, я не мистик, но и тут злой рок преследует меня. Жаль, нет зеркала, но я представляю, каким чучелом выгляжу в таком одеянии.
* * *
Облачившись в довольно-таки просторное обмундирование, Селедявкин принялся за обувь. Он внимательно и долго рассматривал добротные солдатские кожаные ботинки с металлическими подковками и вертел черные клубки обмоток, прозванные остряками «семивитковыми» сапогами. На тонких, худых как спички ногах Селедявкина обмотки были тринадцативитковыми.
– Понимаете, Евгений Александрович, никогда в жизни не носил сапог, особенно солдатских. Думал, призвали в армию, поношу… И вот на тебе…
Руководя кафедрой и читая лекции, общительный по натуре Селедявкин постоянно находился в студенческой гуще, отличаясь редкой словоохотливостью. Здесь же, попав в ополчение и встретившись с рабочими и служащими учреждений, с которыми ему никогда не приходилось иметь дела, он даже приуныл, не находя среди них людей своего круга.
Ополченец мрачного вида долго стоял и наблюдал, как Селедявкин старательно брился и обрызгивал себя одеколоном, и с упреком бросил ему:
– Фу ты, гнилая интеллигенция… Одеколончиком брызгаешься. Вот подожди, тебе там, на передовой, брызнет немец жаркого под хвост. Из тебя не такой дух пойдет. Поглядим, как ты тогда…
Селедявкин недоумевал по поводу озлобленного бурчания. «Собственно, что этому типу надо? – думал он. – Чего он ко мне пристал?..»
Другому не понравилась его качающаяся походка.
– Эй, танцор! – крикнул он ему. – Спляши барыню. Только погоди, сбегаю в клуб за гармошкой…
«Собственно, какое он имеет право смеяться над моим несчастьем?»
И когда Селедявкин встретил вдруг Флобустерова, так по-человечески, душевно отнесшегося к нему, он потянулся к бойцу всей душой. Всего несколько часов прошло с момента их случайного знакомства, а они говорили между собой, будто знали друг друга многие годы. Отдыхая после бани, они находились в хорошем настроении и вели откровенный разговор.
– Георгий Георгиевич, а скажите, коллега, как вы нашли себя? Что привлекло вас в энтомологию?..
– Видите ли, любовь к науке о насекомых началась при очень необычных обстоятельствах. Вообще это долгая история.
– Ничего, теперь нам спешить некуда!
– Отец у меня погиб в революцию в 1905 году, а мать умерла вскоре от тифа. Бабушка, мать отца, взяла меня к себе воспитывать. Она была дамская портниха. Уедет на несколько дней, неделю к кому-нибудь и обшивает. А я один – хозяин. Жил я впроголодь… Бабушка была скуповатой. Мне приходилось подрабатывать на хлеб. То кому за молоком схожу, то за овощами. Мне за это кто гривенник даст, кто покормит. И вот как-то уезжают соседи. Мы в общей квартире комнату имели. А старичок, добрая душа, возьми и подари мне свою кушетку на пружинах. Старенькая кушетка, протертая, с дырами, а у меня не было кровати, на голом полу спал. Ничего, думаю, подремонтирую, а все же не на полу валяться. Обрадовался я, перетащил кушетку в нашу комнатенку, почистил ее. Пыли в ней было много, подлатал, подзашил и торжествую. По существу, первая солидная моя собственность. Радости моей не было конца. И бабушка меня похвалила: «Молодец, Жора, хозяин ты у меня». А только ночь мы с бабушкой не могли уснуть. Будто тело мое огнем кто жжет. Зажег свет, а на простыне клопы. Промучились ночь, спать так и не дали нам с бабушкой они.
Клопы, Евгений Александрович, это такой народец… Стоит одному где объявиться, он тащит за собой ближних родственников. И только он угнездится, появляются дальние родственники, не успеешь еще сообразить, что к чему, глядишь, уже обживает теплое место вся исконная порода. И тогда уже от них никому никакого житья нет. Вот и пришлось объявить войну насекомым не на шутку…
Каких я только книг не читал о борьбе с клопами, а окончил семилетку с горем пополам, подался в медицинскую школу. И решил посвятить себя науке врачевания людей, но медик из меня не получился. Как увижу кровь, со мной плохо. По нескольку дней не мог глядеть на пищу. Пришлось уйти. Потом случай свел меня с дальним родственником по материнской линии. Он работал старшим лаборантом на опытной сельскохозяйственной станции. Увлек он меня.
Окончил сельскохозяйственный техникум, затем институт заочно… Пристрастился к изучению насекомых, полезных и вредных, избрал объектом научных исследований дрозофилу…
Вы знаете, конечно, слышали, Евгений Александрович, что это плодовая мушка из отряда двукрылых, подотряд короткокрылых…
– Кончайте баланды, усяки… Эй, короткокрылый, – перебил старшина, обращаясь к Селедявкину, – выходь строиться. На завтрак пора, а потом поведу вас на склад оружие получать.
– Вы не огорчайтесь, Георгий Георгиевич, у нас еще будет с вами время, – сказал Флобустеров. – Я вам тоже кое-что расскажу о себе. Как я в словесники попал…
* * *
После завтрака старшина построил ополченцев и повел их на склад Исторического музея получать оружие. Накануне несколько истребительных батальонов были вооружены учебными винтовками. Роте, в которой находились Флобустеров и Селедявкин, не досталось и учебных.
Старичок экскурсовод с дореволюционным стажем тряс козлиной бородкой, шамкал и расхваливал исторические реликвии, просил каждого, кому он вручал оружие:
