скачать книгу бесплатно
Впереди и слева за Мозелем в нескольких сотнях метров от берега, на невысоком холме стоял замок с двумя круглыми башнями из мрачного буро-коричневого камня.
– Там очень смешные туалеты. Обычные деревянные двери деревенского клозета находятся в верхнем ярусе, внутри крепостной стены, а через очко где-то внизу, у подножия замка, виднеется зелёная трава. Канализация сверху вниз.
– «Сверху вниз» – единственная достопримечательность? – я слегка расстроился: а вдруг в моём замке такие же туалеты? Спали в доспехах и не мылись месяцами…
– Видишь башню? Там наверху круглая площадка – часовой сообщал дымом костра о приближении врагов к другим дружественным замкам. Строили на совесть – для скрепления камней подмешивали белок, а налоги платили яйцами. Из конюшни рыцаря с лошади снимал подъёмный механизм и пересаживал его прямо в обеденный зал, правда, он разрушен Наполеоном.
– Круто. Пинту виски! Смешать, но не взбалтывать! А сколько весили доспехи?
– 40—50 кило.
– Офигеть! Мешок сахара таскать на себе. И что там сохранилось?
– Почти всё, хотя в XIII веке целых два года замок осаждали архиепископы Кёльна и Трира.
– Ну, с отделением Церкви от государства у вас явно затянули. Не надо было связываться с плохими парнями из Ватикана.
– С XVII века и до сих пор, – продолжил Марк, – замок в частном владении. Есть помещение суда, охотничий домик с оружием, колодец и винный подвал. В одной из башен собраны гербы всех родов, которые там жили. Сохранились даже каменные солнечные часы и часовня с подставкой для Библии ручной работы. Ещё есть темница и яма с костями узников на дне. Опозоренных женщин выставляли в кованой клетке на шесте за край стены, чтобы все крестьяне могли видеть. Остались даже колесо для ломания конечностей и орудия пыток.
– Тогда на хрена в часовне подставка для Библии?
– Люди верующие были, и, если ломали кости, то не за «дай закурить», а атеизм, ересь и нарушения заповедей. Была там ещё беседка для рыцарей, вроде курилки, но её Наполеон тоже разрушил.
– И тут нагадил! Слушай, а что, в замке Эльзы похожие клозеты?
– Вряд ли. Говорят, само великолепие. От туристов отбоя нет, разрушениям никогда не подвергался.
– Ты что-нибудь знаешь про него?
– Не много. Увидишь сам. Всё, что я знаю, замок расположен примерно в пяти-шести километрах от Мюнстермайфелда. Он стоит на скале, огибаемой с трёх сторон речушкой Эльзенбах, которая впадает в Мозель.
– Тогда сначала в городок, ты говорил, там большая церковь.
– Как скажете, маэстро. Кстати, впереди справа – Лёф, за ним железнодорожная станция. Осталось проехать Хатценпорт, потом резко уйдём вправо, – сказал Марк.
Мы повернули с набережной на запад перед железнодорожной станцией. Вскоре жилые дома остались позади, мы оказались на лесной дороге между густо поросшими пригорками.
– Что за шоссе?
– Второстепенное, кажется, L113. Мы едем по земле Рейнланд-Пфальц, юго-западу Германии. Здесь горы средней высоты, холмистая местность. Край замков – только от Кобленца до столицы земли Майнца их более ста, и это не считая сухопутных.
– Помню, ты говорил.
– Вообще, на Мозеле замки мало подвергались бомбардировкам.
– Союзнички предпочли долбить по культурным центрам типа Дрездена. Скажи, земля эта… Пфальц… большая?
– Федеральная земля Рейнланд-Пфальц граничит с Францией – ты же проезжал границу возле Трира. Образована из Баварского Пфальца, прусских прирейнских провинций Кобленц и Трир, четырёх округов бывшей прусской провинции Гессен-Нассау и леворейнской части Гессена в 1946 году. Здесь полно туристов, хотя где их только нет…
– Большая земля… И везде замки?
– Везде. По всей стране.
Мы ехали среди пашни. Впереди показалась деревенька – я едва успел прочесть дорожный указатель – Меттерних. И опять по обе стороны не было ничего, кроме полей, между которыми пролегали аккуратные асфальтированные дорожки. Через несколько минут мы уже въезжали в Мюнстермайфелд, значит, от поворота у реки до него было километров семь, отсилы восемь. Загородное шоссе переходило в Айфельштрассе, ведущую через пригороды к центру. Мы доехали до перекрёстка, образованного тремя улицами и, почти не меняя направления, въехали на Оберторштрассе. Марк был сосредоточен, а я старался запомнить схему улиц. Затем он свернул направо, на узкую Борнштрассе, и метров через двести мы упёрлись в небольшую, словно игрушечную, мощёную площадь Мюнстерплац, за которой стоял собор.
– Это и есть главная кирха святых Мартина и Северуса. Куда теперь?
– Паркуйся, в ногах правды нет, – я мучительно думал, как сказать другу, что решил здесь остаться, но поступить иначе не мог. Нам не часто удаётся вернуться туда, где проходила и обрывалась наша жизнь.
Марк развернулся и поставил «опель» на краю площади, почти напротив входа в церковь. Стрелки квадратного циферблата часов на церковной башне показывали 10 часов 27 минут.
– Ну, что надумал?
– Бутербродик-то дай. С сыром, с колбаской и с лососиной. И с кофе.
– Пора бы. Щас, – Марк потянулся за сумкой, – бери, я пока кофе налью.
– То, что я надумал, тебе не понравится. Этот городок меня очаровал, хочу, не торопясь его обойти, потом наведаюсь в замок. Тебе же надо на работу.
– Наведаюсь! Ну, ты даёшь. Имей в виду, тут автобусы между райцентрами и деревнями, как в России, не ходят, а до замка придётся шлёпать пёхом, и отеля при нём нет.
– Попрошусь на постой к какой-нибудь старой одинокой фрау, которая будет рада прибавке к пенсии и уложит на кровати времён Бисмарка. Вечерком она покажет мне пожелтевшие фотографии брата из гитлерюгенда и жениха в форме штурмовика СС, погибшего под Сталинградом, и вспомнит, как в 45-м подошли с запада освободители-американцы. А утром сварит крепкий кофе и прослезится от того, что я напомнил ей сына.
– Фантазёр. Не смеши меня.
– А что смешного? Знаешь, как запричитали наши деревенские бабы, завидев в глубинке щеголеватых немцев в грязи по щиколотку? «Сынки, заходите, мы же с вами воевали!»
– Мне Людмила за тебя разнос устроит. Как я мог гостя сюда одного отправить? Что я ей скажу?
– Скажи, что я большой мальчик и дня через два вернусь в Дортмунд. А тебе было некогда исполнять капризы какого-то придурка, который по-немецки знает только одно слово «danke», но не может выразить, за что. Обещаю в полицию не попадать. Усёк?
– Ладно, шут с тобой. Благодаря тебе, заеду к дальним родственникам в Нойвид, давно проведать хотел.
– Где это?
– По пути. Дальше Кобленца, километров пятьдесят отсюда. Давай, хоть в замок тебя отвезу.
– Сам дойду. Сколько до него?
– Километров шесть, – Марк взял карту. – Из города выходи по прямой, не сворачивай, – вот отсюда. Посередине пути будет Wierchem, пройдёшь прямо через него, увидишь дорогу направо, на Keldung, – туда не ходи, продолжай двигаться прямо по шоссе. Ну а там у кого-нибудь спросишь или заметишь дорожный знак.
– Найду, не беспокойся. Вот сюда добраться я бы без тебя не смог, – я допил обжигающий напиток. – Руку!
Марк протянул руку, мы попрощались. Обижаться он не умел, и за это я тоже его ценил. Я вылез из кабины, стряхнул крошки со штанов и сощурился от солнца.
– Чудак ты – с транспортом здесь проблемы, даже автостанции нет, – ответил он и повернул ключ зажигания.
– Что, совсем ничего?
– Только школьный автобус, который развозит детей. У всех же личный транспорт.
В ответ я на прощанье махнул рукой. Паликовский развернулся и уехал, а я остался стоять на булыжниках посреди площади с рюкзаком в руке. Настроение было мистическим. Мне не только предстояло осмыслить нечто, но и, возможно, раскрыть некую тайну, от которой зависела дальнейшая судьба. Но зря вы подумали, что я не испытывал в этот момент чувства растерянности и холодка пониже спины, – я не знал, в какую сторону и зачем идти, и в довершение всего, городок словно вымер, кругом ни души, в прямом и переносном смысле – средневековая глухомань.
Мюнстерплац была невелика – не более шагов ста на сорок, и примерно столько же занимала высокая, жёлтого камня, церковь. Вокруг всё вылизано почище, чем казарменный нужник зубной щёткой, – и дома, и тротуары, и каждый уличный булыжник. Храм по архитектуре был не прост: две круглые башни, двускатная и многоскатная крыши, узкая колокольня и ряд пристроек. Вход находился со стороны площади слева, под арочным, в готическом духе, сводом. Справа от площади стояло трёхэтажное белое здание с крупными буквами наверху – «Maifelder Hof», напротив церкви – сберегательная касса и музей, у которых припарковались легковые авто. С левой стороны площадь ограничивалась выходившей к ней Борнштрассе, по которой я приехал, а на углу этой улицы, наискосок, шагах в двадцати от входа в церковь, расположилось трёхэтажное здание с зелёными буквами на белой вывеске – кафе «Vulkan». Перед ним под большими зонтами были выставлены пять прямоугольных столов с плетёными креслами. С левого торца церковь была огорожена забором из неровных камней, к нему примыкала автостоянка, граничившая к кафе.
Я подошёл к церкви и прочёл на стене: «Stiftskirche St. Martinus und St. Severus» и годы – «1225—1322». Святые служили здесь задолго до рождения моего духовного предка, до официального учреждения Инквизиции. Справа от входа на камне фундамента была выдолблена цифра: 662.
«Густав фон Рот мог бы доскакать на коне до церкви из своего замка за четверть часа», – подумал я и поднялся по ступеням к дубовым дверям, собираясь увидеть то, на что мог смотреть мой предок по Духу, – в этом я нисколько не сомневался.
Внутри царили тишина и полумрак, высоко над головой сквозь цветные витражи окон пробивался тусклый свет. Слева от входа располагался орган в богатом золотом убранстве с изящными фигурками нимф и капелла, направо, в дальнем конце – древний золотой алтарь с изображением сцен религиозной жизни. По обе стороны центрального прохода к алтарю тянулись длинные тёмные скамьи с пюпитрами. Справа от входа – скульптурная группа – лежащий на возвышении Христос в окружении близких; рядом стояли фигуры святых в католических одеяниях – Святой Мартин в островерхом католическом уборе и Святой Северус в золочёной одежде, поднимающий руку с чашей. Здесь же, вдоль правой стены, в полу из серых плит, почти вровень с ним, я разглядел несколько каменных надгробий с рельефом погребённых, орнаментом и латинскими надписями по периметру, а на одном из них прочёл цифру – «669», означавшую, вероятно, год. Мне стало грустно: тот факт, что в наших церквах принято многочасовое выстаивание в тесноте и духоте с выслушиванием песнопений на непонятном старославянском языке, никак ни объяснялся ни отсутствием «метража», где «поставить лавки», ни исторической демагогией об «исконных корнях». Для кого-то поповское «лучше хорошо стоять (как православные), чем плохо сидеть (как католики)», – исчерпывающий ответ, для меня – нет, потому что звучит, как продуманное хамство во избежание лишних вопросов. В тесной церкви на Руси хватало места крестить на веру, чтобы воспитать раба Божьего послушником власти, но сделать Россию сильной своею правдой, в ней места не хватило, потому что в ногах правды нет. Распространитель христианства и креститель Руси князь Владимир вряд ли не ведал, что римские попы подменили реинкарнацию вечным адом, и не мог не понимать, что «реинкарнирующего» раба Божьего труднее подчинить власти, и идеи реинкарнации раннего христианства в качестве инструмента скорого обретения власти на огромных территориях не пригодны. Что ни говори, угроза потери первой и последней жизни во все времена – аргумент веский. Церковное извращение древнего постулата веры «Всякая власть от Бога» было удобно любой власти, поскольку в основе извращения лежал «запрет на перевоплощение душ», которое превращало орудие власти в её тяжкую ношу. То, что всякая власть – от Всевышнего, утверждают и законы реинкарнации, однако трактуют данный постулат абсолютно иначе. Книга Духов появилась в тот момент, когда люди могли бы более осознанно избегать деспотии, революций и социальной несправедливости, да разве Церковь её поддержит? Христос принёс людям Великое учение – Его распяли. Апостолы понесли Учение дальше – были зверски убиты почти все. Могло ли христианство дойти до нас в изначальном виде? Нет, не могло – оно и дошло до нас лишь потому, что распятие Спасителя римской властью оставило память, а власть многократно переиначивала текст Библии «под себя», чтобы было легче управлять людьми. В конце концов, Католицизм в своём лицемерном стремлении к власти и изуверстве «святой нечисти» докатился до абсурда: сожжения живьём за мысли о повторном рождении и те же идеи, которые ранее проповедовались. Ядро учения Христа вытравили, душегубы Ватикана добились своего, религия распространилась по странам и континентам. При этом за христианскую эпоху насильственной смертью погибли сотни миллионов людей, и впервые за всю историю возникла угроза самоуничтожения человечества. Хороши святые отцы, вразумили! А сами-то чего вечного пламени ада не убоялись, когда из «Фонда Всепрощения Христа» свои акции-индульгенции по всему Шенгену лохам впаривали да на площадях со спичками играли? Кто талдычит нам до сих пор, что Христос пострадал за нас и искупил наши грехи? И отчего сложилось мнение, что покаяние в каком угодно грехе – безусловный пропуск в райскую вечность?
Перспектива гореть в вечном аду устроителей ада земного не смущала – «концепция» Отцов Церкви об одноразовом явлении души во плоти и бессрочной преисподней не мешала оправдать самый тяжкий грех. Святые отцы и сами не представляли отдалённых исторических последствий того, что их богохульное учение натворит с потомками. Над созданием «имиджа» Бога, отворяющего врата вечного ада и указующего наместникам сжигать грешников на земле, «поработали» не офисные придурки, а имиджмейкеры-креативщики и пиар-технологи с амбициями на мировое господство. Перевёрнутая вверх тормашками картина мира развоплощённых душ через сложнейшие трансформации земного сознания закономерно поставит с ног на голову отношения между Богом и человеком в мире людей. Лживый догмат о вечной каре исподволь утвердит церковное средневековое мышление на столетия и причудливо сформирует мировоззрение всякого, будь он равнодушный к Высшим Силам агностик, адобоязненный завсегдатай исповеди или воинствующий безбожник, низвергающий колокола и кресты. Учёных-утопистов, пытавшихся вне Божьих законов придумать или построить общество благоденствия, подобно доктору Сальватору, – на дне океана, и не счесть, вот только место истины давно занято и не хотят его освобождать. Но если России уготована роль будущей «империи духа», «источника свободы и силы», зачем ей цепляться за богохульные догмы и бредовые предания мракобесов отмирающей западной цивилизации? Ведь Церкви всё известно – там читали пророчества святых старцев. Вот такое «исконное христианство» с «изюминкой» глобального миропонимания сущего и начали «внедрять» на Руси.
А о сущности власти, её носителей и о том, как и чем перевоплощение вечной души мешает любой власти, особенно, «распространяющей христианство», в Книге Духов написано столько, что «теоретический» вопрос о церковных скамейках отпадает сам по себе, как очевидный. Сами прикиньте, до того ли в X веке было, чтобы рассаживать вчерашних язычников по лавкам с пюпитрами для Псалмов и разъяснять, как буйные тираны перерождаются в затюканных презренных рабов? Нашли дураков! Русское рабство, сверстник Православия, отменил православный царь Александр II аж в XIX Серебряном веке, «остатки рабства» – безбожник Хрущёв в «космическом» XX-ом, и оба никак не сподобились взять в толк, что какой-то Салтычихе маячило перевоплощение в дворовую девку с судьбой быть забитой кнутом на скотном дворе. А новообращённая из католичек в «исконную веру» Екатерина Великая в Золотом веке «закрутила гайки» так, что если «не повезло» засечь крепостную девку до смерти, жаловаться выжившей запрещало специальное высочайшее повеление православной императрицы. Так что «вытрясти душу» на православной Руси умели не хуже, чем в застенках католической Инквизиции, не опасаясь ни ада вечного, ни чёрта лысого. А как же – знай, «всякая власть от Бога», покаешься – простят. Не простят – закон реинкарнации не даст, хоть трижды себя православным назови, – маховик кармы расплющит, и станешь, как под трамваем пятак. Тут ничего нового – православная страна та, в которой православие царит за папертью. Ведь вы же не станете возражать, что требования светской и религиозной власти и Законов Творца совсем не одно и то же, и, мягко говоря, не совсем совпадают? Согласитесь, что душе, которую мы начинаем признавать в себе, не безразлично, раз или много раз приходить на планету, которую иначе, чем рукотворным адом назвать нельзя. И тогда у нас, как существ разумных, появляются естественные вопросы, которые исстари не принято задавать в церквах, – почему и зачем мы возвращаемся в разные тела вновь и вновь? Из-за невежества в этих вопросах, на которые уже две тысячи лет бессмысленно ждать ответы Церкви, человечество и уничтожало само себя. А теперь, завалив отходами потребления свою планету и не научившись сосуществовать друг с другом, подумывает, на какую бы перебраться. А хватит бабла на билет, и, самое главное, – зачем? Или всё не так?
Я покинул церковь с благоговейным трепетом, думая, на самом деле, о том, чем закончится этот необычный день, и, минуя кафе «Вулкан», направился от площади по Борнштрассе. Улица шла немного под уклон, и в конце квартала, на той же стороне, я приметил двери туристического офиса. Подобных учреждений в Германии, как и во Франции, множество, и в нём мог получить информацию об окрестностях любой свободно путешествующий иностранец. В крохотном бюро за стойкой сидела пожилая немка. На полках и стендах было разложено множество туристических проспектов и буклетов, в том числе, бесплатных, однако без знания языка я не мог ими воспользоваться, и, как можно вежливее поздоровавшись, спросил по-английски:
– Не найдётся ли схемы вашего города? Ещё мне нужен план окрестностей.
Мне протянули то и другое.
– Спасибо. Извините, рядом с вами есть какой-нибудь отель? Не дорогой, – добавил я.
Женщина провела незаточенным карандашом линию по схеме городка – от офиса до гостиницы, названия которой я не расслышал.
Я поблагодарил и вышел на тротуар. Местность, в которую я попал, согласно рекламному проспекту, называлась Майфелдом, наиболее крупные городки – Охтендунг на севере и Мюнстемайфелд на юге. К северо-западу от последнего находился Польх, на запад – Пиллиг, на восток – Мёрц, на юго-восток – Лассерг. Все эти городки-деревни были разбросаны неподалёку – в радиусе 3—5 километров. Дорога до замка Эльзы пролегала довольно прямо и слегка на юго-запад от городка, через деревню Виршем, которую упоминал Марк. При этом до Виршема было около двух с половиной километров, а от него до замка ещё примерно три с половиной. С учётом неровности дороги, такое расстояние можно было пройти часа за полтора. Я полистал разноцветную книжечку и нашёл три снимка замка в разных ракурсах, на всех он был как бы в природной котловине, причём, на возвышении и на фоне лесных склонов. Замок был построен в безлюдной лесной местности, вне больших дорог, и только в нескольких километрах южнее проходили железнодорожные пути, соединяющие населённые пункты Карден, Мюден и Мозелькерн, вроде тех, что я проезжал берегом Мозеля.
Указанный мне отель находился поблизости, в одном из переулков между параллельными Северусштрассе и Борнштрассе, поэтому я тут же свернул с перекрёстка вправо на Унтерторштрассе, а затем налево. «Kronberg Hotel» занимал старинный трёхэтажный дом с выступом окна на скате черепицы и тремя окнами на каждом этаже фасада. К зданию вплотную примыкали похожие дома. Я вошёл в небольшой вестибюль прямо с тротуара и, увидев за стойкой импозантного мужчину с окладистой бородой, улыбнулся, протянув паспорт.
– Пожалуйста, пока на три дня, – бодро по-английски произнёс я и показал три пальца. – Номер на одного, и не очень дорогой.
– Хорошо, сэр, – ответил он и порылся в своих записях.
Сумма меня полностью устроила, и я, торжествуя оттого, что быстро устроился на ночлег, чуть было не забыв взять ключ, ринулся по крутой лестнице на третий этаж. Номер оказался в конце коридора, под самой крышей, и с окном, выходящим на соседнюю улицу. В маленькой комнате было всё необходимое, включая телевизор и стол с лампой, правда, помещение казалось несколько мрачноватым – шторы, покрывало, мебель, двери – всё тёмного цвета, но интерьер со средневековым уличным пейзажем за окном мне понравились. Я сразу выложил часть вещей из рюкзака, решив взять его с собой, и переложил бинокль в сумку. Потом, даже не умывшись, помчался, нахлобучивая шляпу, вниз, кивнув на бегу бородатому портье, слегка удивлённо посмотревшему вслед.
Гостиница была небольшой, номеров на двадцать, без ресторана, но в номере у меня остались две банки тушёнки, кофе и пачка сухарей, так что за ужин я не беспокоился, а в радиусе метров ста я насчитал на плане города шесть продуктовых магазинов и несколько кафе. Мои часы показывали около полудня. Долгожданный момент наступил, и я опять поймал себя на мысли, что за все эти долгие месяцы мне было не с кем поделиться ни своей тайной, ни своими переживаниями. Фактически, все, кто мне помогал, в истинные обстоятельства не посвящался, – я не мог рассказать правду никому, и здесь, снова оказавшись один, на помощников не рассчитывал. Да и мог ли я ожидать помощи, не понимая по-немецки ни бе ни ме? О-о, если бы знать, как сложится мой туристический вояж!
Мюнстермайфелд – городишко компактный, не крупнее нашего обычного райцентра – пройдёшь меньше, чем за час. В отличие от «лимонно-абрикосовой» Франции, большинство домов, включая черепичные крыши, представали здесь в каких-то тёмно-коричневых, тёмно-бурых, чёрно-серых тонах, но среди них не найти и двух одинаковых. Встречалось немало зданий белого цвета, а также со стенами, выложенными под старину из плоского неправильной формы камня либо кирпича, тоньше нашего. Постройки, как правило, имели два-три этажа, без архитектурных излишеств, со строгими рамами окон. У многих из них были эркеры и окна, выступающие на скате крыш. Некоторые дома выходили на улицу торцевой стороной с одним-двумя оконцами, другие смотрели на улицу фасадом, украшенным цветами, стены нередко покрывал плющ. Каменные терраски пестрели яркими цветами, перед входом росли южные кусты и деревья, которые можно увидеть разве что в дендрарии. Как известно, внешний порядок воинского подразделения оценивают не по четырёхбальной шкале, как бывает в студенческом общежитии, а эталоном, известным любому командиру, и сказать, что городок был прибран – значит не сказать ничего. Как во многих городах Германии, тут использовался способ строительства «фахверкхойзер». Когда не хватало камня, из деревянных балок сооружали каркас, «клетку», и заполняли стены глиной, навозом и прочим материалом. Потолки в средневековых жилищах сравнительно низки, однако подобный кров был устойчив, доступен и отличался дешевизной и теплом. Так строят и теперь, хотя это, скорее, дань традиции, а традиции объединяют в неуловимую идею национальный и архитектурный стиль. Островерхие коньки черепичных крыш с фахверковыми фронтонами или стенами домов попадались на каждом шагу. Центр города застраивался более хаотично, иногда узкая мощёная улица упиралась в дом, объехать который можно было, немного повернув за угол. Местечко смахивало на картинку средневекового королевства, незнамо как воплощённую из сказочных представлений детства.
Мне следовало выйти из города по Оберторштрассе и, дойдя до знакомого перекрестка, свернуть на улицу курфюрста Балдуина, – её направление указывало дорогу на Виршем. День был в разгаре, работали учреждения и магазины, но прохожие почти не встречались. Я быстро дошагал до окраины, и на газоне у проезжей части увидел декоративную белокаменную глыбу, рядом с которой на столбике была стрелка-указатель:
BURG ELSAS
Замок Эльзы! В этот миг я испытал то же самое, что и месяц назад, разглядев с горы придорожный знак французского городка Шато-конти. Скоро я вышел на загородную трассу, обозначенную как шоссе с номером 37, и миновал правый поворот на Пиллиг. Двухполосная асфальтированная дорога со столбиками по обочинам проходила среди ухоженных полей. Впереди начинались дома бауэров, впрочем, мало отличавшихся от построенных в городской черте, – никаких сеновалов, мычавших коров и силосных ям. Я оглянулся назад – церковь, в которой я побывал, величественно поднималась над крышами игрушечных домов, за городом, вдалеке, полосой, синел лес. Виршем растянулся на несколько сот метров, но едва я ступил на Паппельштрассе – улицу, делившую его надвое, в кармане жилета затренькал телефон, и я от неожиданности застыл на обочине. Вряд ли звонил Марк.
– Аллё, аллё. Да… да, я, – из Шато-конти звонил Мишу. – Как вы там?
– Мы – в порядке, беспокоимся за вас. Куда занесло вас на этот раз?
– Я у друга. В одной немецкой деревеньке – хорошо в краю родном – чаши полные вином.
– Саша, послушайте меня внимательно. У меня не очень хорошие новости.
– Начните с не очень плохой.
– Сегодня в 10 утра позвонил Кулешов. Он заявил, что перестал контролировать своих людей, – двое его помощников угнали «мерседес» и исчезли.
– Что это значит?
– Насколько я понял, речь идёт о начальнике его службы безопасности Борунове и каком-то блатном.
– Да, знаю – по кличке «Совок». Может, наш олигарх врёт? – спросил я.
– Маловероятно. Борунов сказал, что найдёт вас, чего бы ни стоило, и Кулешов пытался его урезонить.
– Вы ему верите?
– Я пригрозил ему, что если с вас упадёт, хоть волос, он попрощается с бизнесом и присоединится в Лондоне к своим беглым землякам. Думаю, верить нужно, но шансы остановить охоту на вас у него минимальны. Местонахождение тех двоих неизвестно, связи с ними нет.
– Где сейчас остальные люди Кулешова?
– Под арестом трое, ждут суда. Но вы напрасно разозлили этих двух, – ими движет личное – банальная месть.
– Что же делать?
– Задействую свои связи в полиции, думаю, повод для их задержания найдётся. Кулешов обещал мне предпринять кое-что – он заинтересован в вашей безопасности и поэтому позвонил сам. А вам лучше всего сейчас вернуться в Москву и ждать разрешения формальностей с наследством. С этими побрякушками Эльзы много всякой возни, эксперты ещё не завершили оценку стоимости.
– Говорят, на том свете ничего не пригодится.
– Заверяю вас, сделаю всё, что смогу.
– Хорошо, я всё понял. Привет Констанции.
– Само собой. Уж не знаю, чем вы приворожили нашу Клотильду, – ждёт не дождётся, чтобы испечь для вас пирожков. Не забывайте, теперь вы должны быть осторожны и при малейшей опасности сразу звонить мне. В любое время суток.
Я обещал, мы попрощались.
Ладно, – подумал я, – этому лагерному ушлёпку Совку с рождения на киче хозяин прогулы ставил, и, не отправь я его на койку, меня бы между закатом и рассветом закопали под клумбой с розами. У него есть причина гоняться за мной. А этому, ублюдку лубянскому, Борунову, ему чего неймётся? Мог бы вещать на встречах с детишками о силе духа и духовной любви к родине – его бы слушали. Ну, оставил я его в дураках несколько раз, колёса на «мерсе» в тридцатиградусную жару заставил менять, но разве этого гэбэшного выродка проигрывать не обучали? Или учили только не проигрывать? Или из него гордыню не до конца инструктора-профессора выбили? И всё-таки надежда на то, что олигарх одёрнет его, у меня оставалась, – судя по всему, Кулич в ряды невъездных столпов российской экономики не торопился. Во-первых, легче зарабатывать миллиарды на своём народе в России, во-вторых, зарабатывать каждый последующий миллиард – процесс увлекательный, – попробуйте отнять миску у кота, а, в-третьих, не все «ярды» ещё заработаны, отмыты и выведены, – вот-вот до финансовой амнистии дойдёт, и тогда какая разница, сколько бизнес-конкурентов в лесах подмосковных закопал. И ещё я был озабочен тем, что начиналась вторая декада сентября, а дома меня ждала работа. Тайна сокровищ Эльзы была открыта, вторая тайна – «своих потомков», как писала в стихах моя прабабушка, – оставалась неразгаданной. И скажите-ка на милость, кому интересны средневековые заморочки какого-то «фона» в чужих краях, да ещё пятьсот без малого лет назад? Никому, кроме меня, потому что я и есть тот самый фон – Густав фон Рот, который не обошёлся не без потомков, не без того, чтобы через несколько веков заморочить мне голову. Выходит, я заморочил голову сам себе – в назидание быть разумнее в следующий раз, и этот следующий раз неотвратимо наступил. Главное, не попасть в наследнички во второй раз – мало ли во что успел вляпаться сдуру этот фон, то есть я. Вон, Карл Коддль аж через пять веков руками Кулешова меня достал. Но уж лучше знать, что в своих неприятностях виноват сам, а не неисповедимая сила, сыгравшая с тобой в лотерею. Человеку свойственно перекладывать ответственность за невзгоды и проступки с себя на внешние обстоятельства (не мы такие – жизнь такая), а поповская доктрина разовой земной жизни широко этому потворствует, и потому порочна и недальновидна. Ложью нельзя наставить на всеобщее соблюдение Заповедей, это иллюзия. Грешник, не убоявшийся вечности ада, ищет виноватых в своих несчастьях вокруг себя и воздаёт миру злом, становясь ещё большим грешником. Ему слишком очевидна земная несправедливость в отношении него, поэтому он не верит Церкви, что слепо вытянул фантик своей несправедливой судьбы, уготованной без его участия. И зависть неудачников к баловням судьбы – тоже некое «производное» от церковной доктрины. Ложь всегда порождает новую ложь. Церковники насаждали свои правила во времена расширения господства над душами людей, и над «побочным планетарным эффектом» лжи, отсроченным на столетия, не задумывались. Факт есть факт: многовековая иллюстрация «свойства вечности» адского пламени кострами Инквизиции не давала усомниться ни в святости, ни в милосердии, ни в психическом здоровье Отцов Церкви. Критерием истины Церкви являлись собственные догмы, критерием истины материалистов позднее станут догмы «классиков», которые приведут к уничтожению миллионов. Трудновато поверить в вечность ада, когда многие в него так стремятся. А нет вечности ада – незачем ходить в храм. Нельзя проторять тропинку в церковь с помощью лжи – не поможет. Правду не могут заменить рассказы о красивых религиозных обрядах и славных вехах крещёной Руси – у Веры всегда есть суть – Вселенский Закон, а не фуфло.
Я ускорил шаг, поравнявшись с иглой деревенской кирхи, и уже приближался к выезду из Виршема, но спросить дорогу было не у кого. На краю деревни у одного из последних кирпичных особняков блондинка лет сорока выгуливала собаку. Подойдя к ней, я по-английски спросил, дойду ли этой дорогой до замка Эльзы. На лице её отразилось воспоминание подходящих слов, которые помогли ей указать название улицы на соседнем доме – Бург Эльзасштрассе, и она махнула рукой в сторону выезда. Я поблагодарил её и спросил, не в школе ли она учила английский. Она утвердительно кивнула, заулыбалась, желая что-то сказать, но поводок натянулся, и дама с собакой исчезли в кустах. Явно не та блондинка, которую мне нагадала цыганка, – глаза у неё были не зелёные, а карие, жаль.
Улица замка Эльзы за домами перешла в шоссе. Слева на некотором расстоянии от него стеной вставал лес, справа до рощи раскинулось убранное поле, а ещё дальше темнели пологие горы, уходившие за горизонт. На полях – ни одного стога сена, – вон оно, в плотных прямоугольных брикетах лежит – не броситься на него в истоме, не вдохнуть пряный аромат, не зарыться с головой на ночь, хоть в шалаш складывай. Прагматики извели романтиков и даже альпинистов отправили в мойщики окон, покорять элитные небоскрёбы. На смену мужественным и задушевным романтикам с песнями Визбора и Высоцкого явилось незнакомое племя «джамперов», ныряющих на канате вниз головой с мостов, «руферов», скачущих с крыши на крышу, ночных самоубийц «стритрейсеров» и «зацеперов», вцепившихся в электричку. Весь этот неокончательный список «шалостей» можно было бы считать «недоработкой семьи и школы», если бы вполне взрослые, респектабельные и вменяемые особи не изощрялись в более затратных, рисковых и циничных развлечениях. Но в сухой остаток давно известной «адреналиновой эго-философии жизни» выпадает лишь один адреналин. Воплощённый Дух, придя на землю с определённой миссией, может изощрять себя риском утраты тела в целях самопожертвования и самопознания своей вечной природы, но для этого необязательно застилать земное сознание мировосприятием неандертальца. Можно ли осознать сопричастность души с вечностью, если чужая физическая жизнь цениться всё меньше, а своё бабло всё больше? Кулешовы, боруновы и хрули оказались в своей стихии, потому что основы государства закладывались людьми с аналогичным мышлением, а не потому, что они ошиблись, – в истории по-другому не бывает. Тем не менее, каждая смена строя или власти сопровождается аллилуйщиной и соответствующим историческим витком. Поскольку народу невдомёк, куда заводят историю те, кому он рукоплещет, историки, в отличие от летописцев, кропают свои учебники ретроспективно, хотя писанное даже задним числом не спасает от неоднократного переписывания. То, что Россия – страна с непредсказуемым прошлым, разрешено говорить вслух не так и давно. К чему призывает исконное «Всякая власть от Бога»? Конечно, к аплодисментам. Каким аплодируют – таких и пришлют, – закон реинкарнации, ничего личного. Получается по-исконному – ожидание доброго царя с приличной челядью. И дождались – последнего православного радетеля, расстрелявшего народ с хоругвями в руках, сменили большевики, запретившие хоругви. Тоже аплодировали, причём, долго, столько, сколько предсказывал Нострадамус. Надоело. Решили осмотреться, кому бы ещё поаплодировать. Нашли – дело не хитрое, выбор невелик. Заодно начали возрождать Веру и страну без царя в голове, авось, кривая вывезет. Хлопать в ладоши перестали – уже не до того, да и зачем – как ни крути, всякая власть от Бога, а реинкарнация, как исстари заведено, от беса – с церковной колокольни видней. Казалось бы, философия Высших Сил, ставшая достоянием человечества, объясняла всё – роль власти, суть прогресса, путь души, но разгадка загробной тайны смысла земной жизни осталась невостребованной. Потому что «исконным богохульством» – вечностью ада, продолжают морочить голову с тем же маниакальным упорством, как семнадцать веков назад.
Я был классическим странником, тем, кто идёт из одной страны в другую, и обе мне не принадлежали. Странник не может позволить себе нести ничего тяжёлого, он не похож на жителей страны, через которую идёт, не перенимает ни их образ жизни, ни привычки, ни формы поклонения. Он живёт в их мире, но он не от этого мира и никогда не примет чужие нравы, обычаи и ценности. Он даже не может подружиться с этим миром – иначе, изменит делу своей жизни. Знание, надежда и вера, что он всё ближе к своему эльдорадо, придаёт новые силы, и он знает, что, достигнув своей настоящей цели, скоро забудет все тяготы и опасности долгого пути к ней, но обретёт то, чем никогда не обладал прежде. Вот кем на самом деле был я – всего лишь одним из странников бескрайнего мира. Много лет назад, задолго до моего рождения, мне предрекли разыскивать то, что противоречит общепринятым привычкам и обычаям этого мира, что не только опровергает устоявшиеся нравы и ценности, но и удостоверяет для меня то, что по Замыслу Творца, в своё время, преобразит лик человечества. Перед образом пророческого Будущего меркнет и тщета тысячелетних спекуляций корыстолюбивых глашатаев на страхе перед бренностью земной жизни, и суетность обуреваемых бесплодной жаждой наслаждений простых смертных. Похоже, наш мир выглядит с небес неким театром абсурда: разноликое самозваное и самодовольное меньшинство всё рьянее выводит из мифа одноразовой телесной жизни бессмертной души жёсткие и взаимоисключающие правила для большинства, а нам и дела нет, сколько раз, почему и с какой целью вечная душа временно надела на себя своё тело, чтобы придти на одну из самых суровых планет. Мне почему-то вспомнилось, как две гламурные куклы-домохозяйки в шмотках, олицетворяющих Средневековье и детсадовский возраст, обсуждали у кабинета доктора личные финансовые и эротические проблемы, неврастенично покручивая ключиками от «мерседесов», и я улыбнулся. Прав Игорь Львович – человек обречён искать реальность, даже далёкую и призрачную, и может искать её годы, как рыцарь искал мифическое Эльдорадо.
Я всмотрелся в горизонт, где высились едва заметные очертания гор, и подумал, что, наверное, с тех склонов в день своей смерти и прискакал домой с охоты предок моего Духа, рыцарь Густав фон Рот. Но разве мог он, мой духовный предок, суетно искать в той далёкой жизни нечто иное, чем рыцарь Эдгара По, пока не нашёл под камнем приют с любимой:
Между гор и долин
