В тине адвокатуры

«Приезжайте немедленно, необходимо лично видеться и переговорить по поводу прилагаемой при сем газетной заметки. Поспешите, иначе я приму меры.

Готовая к услугам

А. Пальм-Швейцарская».

Гиршфельд схватил газетную заметку – это была вырезка из «Петуховской» газеты. Он узнал по шрифту и бумаге.

«Нам пишут из Т-а, – так гласила заметка, – что в городе носятся упорные слухи, будто бы наделавшее несколько лет тому назад шуму дело по обвинению княжны Маргариты Шестовой в отравлении своих дяди и тетки, за что она была присуждена к каторжным работам, но умерла на пути следования в Сибирь – будет возбуждено вновь, в силу открывшихся новых обстоятельств, хотя и не оправдывающих обвиненную, но обнаруживающих ее пособника и подстрекателя, до сих пор гулявшего на свободе и безнаказанно пользовавшегося плодами совершенных преступлений. Сообщаем это только как слух, хотя есть основание думать, что подтверждение его есть лишь вопрос времени».

Николай Леопольдович выронил заметку и бессильно опустил руки. Он несколько минут не мог прийти в себя и дико озирался по сторонам.

– Опять!.. До которых же пор, наконец! – мог только через силу прошептать он.

Усилием воли Гиршфельд едва возвратил себе способность соображать – он понял все. Но то, что он понял, заставило еще больше сжаться его сердце и инстинктивно взглянуть на несгораемый шкаф. Со стороны Петухова это был вызов, со стороны Пальм-Швейцарской ловкое пользование обстоятельствами. Предстояло снова откупаться от них, и видимо теперь они намерены содрать с него значительную сумму. Они могут его разорить окончательно, а он, он бессилен, он в их руках. При этой мысли Гиршфельд задрожал и снова бросил полный нежности взгляд на своей несгораемый шкаф. Нажитое страшными преступлениями, гибелью ни в чем неповинных людей, уж почти все истрачено, все расхищено. Теперь они – эти люди-акулы добираются до добытого им за последнее время, путем ловко обдуманных комбинаций и всевозможного рода ухищрений. Они – эти люди, не прилагая никакого труда, пользуясь лишь счастливо совпавшими для них обстоятельствами, заберут, если не все, то львиную долю его барышей, барышей, полученных от обдуманно веденного в течении нескольких лет дела. Сколько напряжений ума положено им в него! Он, оказывается трудился, для других!

Гиршфельд закрыл лицо руками и горько заплакал, заплакал чуть ли не в первый раз в жизни. Слезы облегчили его. Он тряхнул головой, успокоился и, казалось, примирился с совершившимся фактом. Спрятав письмо и заметку в бумажник, он почти спокойно принялся за чтение остальной корреспонденции. Окончив это занятие, он позвонил и приказал лакею приготовить чемодан к курьерскому поезду Николаевской железной дороги, отвезти его на вокзал и купить билет. На другой день утром он уже был в Москве.

Приведя в порядок свой туалет в гостинице «Славянский Базар», Николай Леопольдович послал с посыльным коротенькую записку Петухову, в которой просил его быть у него к пяти часам вечера по очень важному делу, а затем с замиранием сердца помчался в Петровские линии к Александре Яковлевне Пальм-Швейцарской. Та приняла его, по обыкновению, в соблазнительном неглиже, но оно на этот раз не произвело на него ни малейшего впечатления.

– Я получил вчера вашу записку, – начал он, усаживаясь, по ее приглашению, в кресло, – и поспешил явиться из Петербурга по вашему приглашению, но не понимаю, как могла вас так встревожить пустая газетная утка.

Он проговорил все это деланно-небрежным тоном.

– Вы не понимаете? Странно! Я думала, что вы сейчас поймете, что встревожило меня, – протянула она, пристально глядя на него своими смеющимися глазами.

Он не выдержал, смутился и опустил голову. Она улыбнулась довольной улыбкой.

– Во-первых, – снова медленно начала она, – вы совершенно напрасно притворяетесь. Эта заметка встревожила вас больше, нежели меня, так как мы с вами очень хорошо понимаем, что это далеко не газетная утка. Для нас с вами, не говоря об остальной читающей публике, намек слишком ясен… Надеюсь вы согласны?

– Да, конечно! Но что же из этого? Я увижусь с кем следует и переговорю! – отвечал Гиршфельд.

– Как, что из этого? – вспыхнула Александра Яковлевна. – Если тайна, в силу обладания которой я пользуюсь средствами для порядочной жизни, не принадлежит мне одной, тогда я рискую, что эта тайна не нынче, завтра может обнаружиться и потерять в моих руках всякую цену, в потому требую, чтобы мое молчание было обеспечено и притом обеспечено солидно. Иначе, вы понимаете, что я сделаю?

Она взглянула на Гиршфельда с таким откровенным цинизмом торгаша страшной тайны, что тот побледнел.

– Но позвольте, уверяю вас, что эта тайна никогда не обнаружится, ни у кого не хватит духа идти против меня. Что-нибудь сорвать с меня – вот их дело. Для того и строчат они свои пасквили. То, что я плачу другим, до вас не касается. Вам то, кажется, я никогда, ни в чем не отказывал – за что же вы-то собираетесь погубить меня?

Он глядел на нее умоляющим взглядом.

– Я совсем не хочу вас губить, – резко отвечала она. – Что мне за радость, но я и не хочу терять средства к жизни из-за какого-нибудь писаки. Делайтесь с ним как знаете, это не мое дело, но я требую, слышите, требую, чтобы вы меня обеспечили от всяких случайностей.

Она сердито топнула ножкой. В голосе ее прозвучали решительные ноты.

– Чего же вы хотите? – через силу произнес он.

Прилив бессильной злобы против этой женщины сжал ему горло.

– Я обдумала на этот счет мои окончательные условия; я получала сумму в сложности за пять лет, то это составит триста тысяч рублей. Вы их внесете на хранение в бумагах в государственный банк в Петербурге и квитанцию вышлите мне в течении недели, считая с завтрашнего дня. Расчеты наши будут тогда окончены, и я всю жизнь буду нема, как рыба.

Она выговорила все это залпом, не дав ему перебить ее.

– Триста тысяч! – повторил он задыхаясь и злобно окидывая ее с головы до ног. – Но где же я возьму их? Это невозможно…

– Невозможно? Тем хуже для вас, – хладнокровно заметила она. – Откуда же вы их возьмете – это до меня не касается. Я только повторяю вам – это мои окончательные условия.

Она подчеркнула последнюю фразу.

– Это невозможно, невозможно! – продолжал как бы про себя повторять Гиршфельд.

Она не обратила на это восклицание никакого внимания.

– A propos, – переменила она разговор, – когда вы едете обратно в Петербург?

– Не знаю! – растерянно отвечал он, все еще не будучи в состоянии прийти в себя.

Не отдать требуемых денег было нельзя, просить об уменьшении чудовищного требования – нечего было и думать. Она не уступит ни копейки, зная хорошо, что получит все. Он был близок к умопомешательству.

– Я спросила это потому, что князь Гарин получил на днях телеграмму от своей матери: у него умирает отец и мать просит его приехать. Не захватите ли вы его с собой? Я его пришлю к вам. – Где вы остановились?

Николай Леопольдович не отвечал, бессмысленно уставившись на нее помутившимися глазами. Жилы на его висках усиленно бились.

«А ну, как он бросится на меня?» – мелькнуло в уме Пальм-Швенцарской.

Она позвонила.

– Подай барину стакан воды! – приказала она появившемуся лакею.

Гиршфельд продолжал сидеть неподвижно.

Лакей явился со стаканом воды на серебряном подносе и остановился перед ним. Тот перевел на него глаза, встряхнул головой, взял стакан и залпом выпил.

– Еще! – почти простонал он.

Лакей бросился исполнять приказание, кинув недоумевающий взгляд на встревоженного барина. После второго стакана Николай Леопольдович немного успокоился. Александра Яковлевна повторила ему о князе Гарине.

– Хорошо, присылайте, я еду, вероятно, сегодня же вечером, – отвечал он и сказал свой адрес.

– Я вас не задерживаю – вы совсем больны, – встала она.

Он встал тоже.

– Так помните же – я жду неделю!

Он не ответил ничего, машинально пожал ей руку и шатаясь вышел из гостиной.

VII

Редактор

По возвращении в гостиницу, Николая Леопольдовича ожидал новый сюрприз. Не успел он войти в номер, как служащий в коридоре лакей подал ему письмо, на конверте которого был бланк редакции «петуховской газеты». Гиршфельд разорвал конверт и прочел письмо следующего содержания, написанное тоже на редакционном бланке.

«Николай Ильич Петухов имеет честь уведомить уважаемого Николая Леопольдовича, что будет ожидать его к себе сегодня, между 5-ю и 6-ю часами вечера.

С почтением за Николая Ильича

П. Астапов».

Вся кровь бросилась в лицо Николая Леопольдовича. Он не устоял на ногах и бессильно опустился на первый попавшийся стул. Николка Петухов! Это питейное отродье, этот недавний оборванец – репортеришка, бывший у него на посылках, смеет не только не являться на его приглашение, но даже назначать почти аудиенцию через своего секретаря. Это было уже оскорбление. Гиршфельд низко, низко склонил свою голову.

– До чего дошел я! Горничная княгини Шестовой, заводившая шашни со всеми княжескими лакеями – вспомнились ему слова покойного князя Александра Павловича, вдова бывшего писаря квартала – моя жена. Другая горничная той же княгини, хотя и случайная, принимает меня, как владетельная принцесса, предписывает мне условия и не терпит возражения, и наконец, этот бывший кабацкий сиделец, по моей милости сделавшийся редактором, осмеливается третировать меня с высоты своего величия!..

Он нервно захохотал.

– А я, я бессилен перед ними! – продолжал он, и из глаз его полились злобные слезы. – Я всецело в их руках, в руках этих отправителей надо мною не земного, а скорей адского правосудия.

Он смолк за минуту.

– Отомщены ли вы, души загубленных мною, или это все еще только начало! – почти вскрикнул он, схватив себя за голову.

Он впал в какое-то нервное оцепенение.

«Сколько, заломит с меня этот живоглот?» – привел он через несколько времени в порядок свои мысли.

«О, я отдам все, отдам и триста тысяч этой „обаятельной“ акуле, этому дьяволу в изящном образе женщины, лишь бы кончить роковые счеты с прошлым, вздохнуть свободно. От шестовских капиталов, таким образом, у меня не останется почти ничего, но и пусть – они приносили мне несчастье. Буду работать, на мой век хватит! Aprez nous le déluge!» – пришла ему на память любимая фраза покойной Зинаиды Павловны.

Он старался себя успокоить, а между тем мысль о необходимости расстаться с громадным капиталом невыносимо больно сжимала его сердце.

«Авось я отделаюсь от него подешевле», – мелькнула в его уме надежда.

Поведение Николая Ильича и тон письма не давали ей укрепиться в его сердце.

«Будь что будет?» – махнул рукой Николай Леопольдович, но решил, впрочем, чтобы не раздражать Петухова, ни одним словом не упоминать о его бестактной выходке с письмом.

Время визита к Николаю Ильичу, между тем, приближалось. Гиршфельд приказал подать себе обедать и, подкрепившись наскоро, поехал к Петухову.

Николай Ильич Петухов жил уже не на набережной Москвы-реки, а в одном из переулков, прилегающих к Воздвиженке, занимая две квартиры – внизу помещалась редакция и контора, а в бельэтаже жил он сам со своим семейством. Николай Ильич занимал большую квартиру, зала, гостиная и кабинет были убраны комфортабельно, хотя немного безвкусно, так как новая блестящая бронза и картины в золоченых рамах неведомых миру художников резали глаз.

Кабинет был огромный и в одной из стен его был вделан, видимо недавно, несгораемый шкаф. Он первый и бросился в глаза вошедшему Гиршфельду.

«Приготовился!» – злобно подумал он.

Из-за письменного стола поднялся сам Николай Ильич, облаченный в новый драповый, вышитый шнурками халат. Ворот ночной рубашки тонкого полотна был расстегнут и обнаруживал волосатую грудь.

– Николаю Леопольдовичу, питерскому гостю, сколько лет, сколько зим! – пошел Петухов на встречу Гиршфельду своей семенящей походкой и протянул обе руки.

Гиршфельд сухо пожал правую.

– Садитесь, дорогой мой, вот сюда, на отоманку, покойнее будет. Уж вы меня извините, что я в халате, работы страсть. Не сладка, не сладка, я вам скажу, жизнь литератора! – суетился Николай Ильич.

Гиршфельд уселся на отоманку.

– Какими судьбами к нам в Белокаменную? По делам? – спросил Петухов с самым невинным видом.

– По делам! – усмехнулся Николай Леопольдович. – Уж будто бы мой приезд для вас и неожидан?

Он пристально посмотрел на него.

– Загадки задаете! – уклончиво ответил Николай Ильич, но не вынес его взгляда и опустил глаза.

– Задаю, – отвечал Гиршфельд, – и хочу, чтобы вы мне вот эту поскорей отгадали.

Он достал из кармана сюртука бумажник, вынул из него присланную ему Александрой Яковлевной газетную вырезку и подал ее Петухову.

– Хе, хе, хе, задело соколика за живое! – вдруг неожиданным циничным смехом залился Петухов.

– Чему же вы смеетесь? – вспыхнул Николай Леопольдович. – Я спрашиваю вас, что это значит?

– А значит это, государь мой, что не следует забывать благоприятелей… – с тем же гадким смехом продолжал Николай Ильич.

Гиршфельд, совершенно неожидавший такого оборота дела, был положительно ошеломлен и глядел на Петухова во все глаза. Тот, между тем, быстро подскочил к двери кабинета, запер ее на ключ и возвратился на место.

– А вы полагали, уважаемый Николай Леопольдович, – снова насмешливым тоном начал он, – что выбросив Николке Петухову двадцать пять тысяч рублей, каплю в море нажитых вами капиталов, вы с ним покончили все счета, даже облагодетельствовали, на ноги поставили, век должен вам быть обязан, стоит лишь вам крикнуть: позвать ко мне Петухова – он так к вам, как собачонка, и побежит. Прибыть в Москву изволили! Чтобы был у меня в пять часов вечера! Как бы не так! Ошибаетесь! Оно действительно, на полученные от вас деньги я из ничтожества вышел, персоною стал, вся Москва чуть не в пояс кланяется, деятелем полезным сделался.

Он самодовольно улыбнулся, погладив свою французскую бородку. Николай Леопольдович молча продолжал глядеть на него.

– Но, во-первых, деньги эти я не получил от вас в подарок, это было вознаграждение за услугу, и вознаграждение, между нами сказать, небольшое, я бы мог потребовать тогда от вас сколько мне было угодно, и вы бы беспрекословно исполнили мое требование, но я, я был великодушен! Я надеялся, что вы оцените мою умеренность и не будете неблагодарны, но оказалось, что я ошибся. Вы, видимо, решили, что мы квиты, но в данном случае ошиблись вы. Не вашим деньгам обязан я моим настоящим положением, а исключительно моему уму и литературному таланту. Не даром молвится русская пословица: «глупому сыну не в помощь богатство», а какие-нибудь двадцать пять тысяч и подавно. Значит наши счеты с вами далеко не сведены. Вот вам и разгадка этой загадки.

Петухов указал глазами на газетную вырезку. Нахальство Николая Ильича превзошло ожидание Николай Леопольдовича. Он был, что называется, сбит с панталыку.

– В какой же сумме вы меня считаете своим должником? – мог только проговорить он.

– Окончательно?

– Ну, хоть окончательно…

– Видите ли вы, уважаемый Николай Леопольдович, хотелось бы этот домик в собственность приобрести, заложен он, так не желательно бы было с кредитным обществом возиться, чистенький приобрести хотелось бы. Типографию бы свою завести, оно выгоднее, а то не весть сколько денег лишних переплачиваешь…

Петухов остановился, как бы что-то соображая.

– Сколько же надо? – нетерпеливо спросил Николай Леопольдович.

– Да как вам сказать? Как будто на мой пятипроцентный билет главный выигрыш пал.

– Двести тысяч! – воскликнул Гиршфельд и даже привскочил с места.

– Уж никак не меньше… – с невозмутимым хладнокровием подтвердил Николай Ильич.

– Вы с ума сошли! Это грабеж! Откуда я их возьму? Вы на самом деле считаете меня каким-то Ротшильдом!

– Э, батенька, ничем я вас иным, как Николаем Леопольдовичем, не считаю, но дела ваши знаю досконально.

– Видно не знаете! – возразил было Гиршфельд, но Петухов посмотрел на него в упор с такой уверенной улыбкой, что тот смолк.

– Это уж вы оставьте, и если нам с вами считаться услугами, то эта сумма явится далеко не такой громадной, как вы стараетесь представить. Я с вами поступаю, как говориться, «по-божески».

– Хорошо «по-божески»! – сквозь зубы процедил Николай Леопольдович.

– А как же иначе? Именно «по-божески». Другой бы с вас с первого раза такой куш содрал, что вы бы ахнули, а все-таки выдали бы – нищим бы вас сделал и ничего вы не поделали бы. Перед перспективой копанья «царевой руды» говорить и возражать не приходится, а я вас щадил, видит Бог, щадил! Думал, авось сам поймет, почувствует. Мало того, сколько потом услуг вам оказал и не пересчитаешь, а вы возмущаетесь – грабят, дескать! Стыдитесь…

– Какие еще-то услуги? – задыхаясь от волнения, спросил Гиршфельд.

– Как какие? – воззрился на него Петухов. – Уж мы ли вас не восхваляли на все лады, как светило не только московской, но даже русской адвокатуры, но это в сторону. Я лучше буду говорить не о том, что мы печатали, а о том, о чем мы умалчивали. В печати в наше время чаще всего молчание является именно золотом. О ямщицком деле мне было известно – я промолчал; несчастный случай с покойным Иваном Флегонтовичем тоже был из подозрительных.

Николай Ильич исподлобья, но пристально посмотрел на Гиршфельд.

Тот опустил глаза.

– Я тоже промолчал… – после некоторой паузы начал Петухов. – А между тем знаю почти все подробности о дневнике покойной княжны: накануне своей смерти, Иван Флегонтович, царство ему небесное, мне все рассказал.

Он истово перекрестился.

– Повторяю, я молчал… О браке вашем с горничной покойной княжны Зинаиды Павловны, заключенном, конечно, ради того же дневника, тоже не намекнул словом, а сюжетец интересный – хоть роман пиши.

Он остановился.

Николай Леопольдович сидел, как окаменелый.

– Этого ли не довольно? – вопросительно поглядел на него Николай Ильич. – Есть и еще! Устройство опеки над князем Шестовым, подробности тоже нам не совсем не известны… Что вы на это, уважаемый Николай Леопольдович, скажете?

Тот молчал, подавленный всеведением московского репортера-редактора. Чем иным мог он ответить ему, как не согласием на его условия.

– Когда и как доставить вам деньги? – слабым голосом спросил Гиршфельд.

– Я денька через два сам к вам в Питер прикачу – там мы и рассчитаемся. Кой-какие дела есть к тамошним редакторам, да и в потомственные почетные граждане тоже пробраться хочется, так похлопотать надо…

– Деньги будут готовы, но надеюсь, что тогда мы будем с вами квиты навсегда.

– Без сомнения – я в слове кремень. Даю вам в этом честное слово… – протянул Николай Ильич ему руку.

Николай Леопольдович холодно пожал ее и направился к двери. Петухов поспешил забежать вперед и отпер ее.

– До свиданья в Питере! – проводил он гостя.

В состоянии, близком к бессознательному, вышел Гиршфельд из квартиры Николая Ильича, сел на извозчика и приехал в гостиницу. В своем номере он застал Виктора Гарина. Эта встреча отчасти вызвала его к действительности, напомнила просьбу Пальм-Швейцарской захватить с собой в Петербург князя. Рассеянно поздоровался он с ним, рассеянно слушал его рассказы о том, что Александра Яковлевна недели через две переезжает на постоянное жительство в Петербург, что Матвей Иванович Писателев принять на петербургскую казенную сцену и она надеется, при его протекции, не только играть на клубных сценах, но даже пробраться на казенную, что Адам Федорович Корн, поддев артистов на удочку контрактов с артельными началами, по окончании первого же сезона заиграл в открытую и обсчитал их хуже всякого антрепренера. Все это князь Гарин рассказывал с мельчайшими подробностями, как в номере гостиницы, так и сидя уже в вагоне железной дороги, уносившей их в Петербург.

Наконец он заснул. Николаю Леопольдовичу было не до сна. Исполнение требование Пальм-Швейцарской и Петухова, в связи с необходимостью по крайней мере года на два удовлетворять требованья князя Шестова – ни в чем ему не отказывая, делали то, что материальное его благосостояние рисковало стать далеко не завидным. Шестовские капиталы, добытые им рядом преступлений, включая и нажитые при устройстве опеки – пошли, что называется, прахом.

«Надо опять начинать с начала, приниматься за дела, работать, а я только что рассчитывал отдохнуть!» – со злобным ожесточением думал он, всю ночь не смыкая глаз.

Поезд замедлил ход, подходя под своды петербургского вокзала.

VIII

У постели умирающего

В знакомом нам доме князей Гариных, на набережной реки Фонтанки, царствовала могильная тишина. Парадные комнаты были заперты, шторы на окнах, выходивших на улицу, спущены, лакеи в мягкой обуви не слышно, как тени, ходили по дому, шепотом передавая полученные приказания. Вся мостовая перед домом была устлана толстым слоем соломы, делавшей неслышным стук проезжавших мимо экипажей. Все указывало, что в доме есть труднобольной.

Князь Василий Васильевич, действительно, уже около трех месяцев был прикован к постели серьезным недугом. Его крепкая натура ожесточенно боролась с приближающейся смертью, лишь медленно шаг за шагом уступая ей после сражения. Все петербургские «светила медицинского мира» перебывали у постели больного и продолжали ежедневно посещать его, но не могли сказать ничего утешительного княгине, откровенно заявляя, что исход болезни ее мужа несомненно смертельный, и лишь можно поддерживать, и то сравнительно недолгое время, угасающую жизнь. Это же мнение в весьма резкой форме высказала и приглашенная «знаменитость» из Москвы, взявшая за визит три тысячи рублей вперед. Князь, таким образом, был приговорен к смерти.

– Спасти его может только Бог! – сказала, между прочим, московская знаменитость.

Княгиня Зоя и обратилась к Богу.

«Гром не грянет, мужик не перекрестится» – эта пословица, являясь несомненной клеветой на истинно русского человека, становится святою истиной в применении к представителям нашего офранцуженного барства. Она оправдалась всецело и на княгине Гариной. Грянул гром – она перекрестилась.

Сознавал ли сам князь Василий опасность своего положения, чувствовал ли близость смерти – было неизвестно. В редкие минуты полного сознания, особенно за последнее время, он мирно беседовал с женою и с дочерью – княгиней Анной Шестовой и Софьей Путиловой, проводивших целые дни вместе с матерью в спальне умирающего. Одного лишь не могла достигнуть княгиня Зоя – это убедить мужа простить сына. Малейшее напоминание с ее стороны о Викторе приводило больного в страшное раздражение, оканчивавшееся обыкновенно тяжелым обмороком. Ни единым словом князь не выражал свою последнюю волю, – воля эта, впрочем, была им высказана в составленном вскоре после изгнания Виктора из родительского дома завещании, по которому князь оставлял после своей смерти все свое состояние своей жене, предоставляя обеспечение детей ее усмотрению, с тем, впрочем, чтобы выдача князю Виктору не превышала назначенных ему отцом двухсот рублей в месяц. Примирить мужа с своим единственным любимым сыном стало заветною мечтою Зои Александровны, в особенности после того, как все лечившие князя Владимира доктора высказались решительно за смертельный исход его болезни. Когда, таким образом, надежда на земную помощь и на врачей тела исчезла, княгиня, как мы уже сказали, обратилась к помощи небесной – к врачам души.

Слава о чудодейственной силе молитвы священника Кронштатдского собора о. Иоанна Сергиева уже успела в то время облететь всю Россию. Рассказывали множество случаев исцеления безнадежно больных одной молитвой этого отличающегося силой веры служителя алтаря, за ним, кроме того, укрепилась и слава прозорливца. К нему то и обратилась княгиня Зоя Александровна с прочувствованным письмом, прося его не отказаться приехать помолиться о болящем князе Василии. Кроме надежды на силу молитвы этого видимо угодного Богу человека, княгиня рассчитывала на силу его убеждения, чтобы заставить ее мужа перед смертью простить опального сына. Она решила рассказать о. Иоанну все, открыться ему, как на духу, и просить его повлиять на князя в смысле прощения единственного сына.

О. Иоанн не заставил себя долго ждать. Через несколько дней после отправки письма, к подъезду княжеского дома подъехала карета, по следам которой бежала толпа народа, и из нее вышел о. Иоанн. Благословляя по обе стороны собравшуюся у подъезда толпу, он прошел в швейцарскую и приказал доложить о себе княгине. Она приняла его в комнате, смежной со спальней больного.

О. Иоанн был человек среднего роста, худощавый, с резко очерченными линиями выразительного лица и проникающим в душу взглядом добрых, ясных, серых глаз. Жиденькие светло-каштановые усы и бородка закрывали верхнюю губу и подбородок; такого же цвета волосы жидкими прядями ниспадали на плечи. Одет он был в коричневую камлотовую рясу. На груди его висел золотой наперсный крест.