Под гнетом страсти

VIII. Сорвалось

– Что ты ничего не кушаешь и не дотрагиваешься даже до твоего стакана? – говорил князь Сергей Сергеевич Ирене, сначала весело, под впечатлением дорогих, подарков и осмотра себя в зеркале, усевшейся за стол, но потом вдруг затуманившейся и сидевшей безмолвно, с опущенными глазами.

– Я сыта! Вина же я никогда не пила и не хочу его! Я бы лучше выпила воды, – тихо, не подымая головы, произнесла молодая девушка.

– Воды! – весело продолжал он. – Кто же пьет воду? Ты только попробуй, это легкое вино, сладкий икем – он тебе понравится.

Сергей Сергеевич пододвинул к ней стакан. Ирена молчала.

– Скушай еще вот эту пожарскую котлетку, здесь их готовят мастерски, – положил ей князь из дымящейся серебряной кастрюльки кушанье на тарелку.

– Я не могу! – прошептала она.

– Тебе со мной скучно, ты не любишь меня, если не хочешь ни позавтракать со мной, ни выпить за мое и твое здоровье, за наше будущее счастье.

Она подняла на него глаза и окинула его взглядом грустного упрека.

– Если я не прав – докажи, выпей и съешь! – продолжал настаивать он, восторженно любуясь ею. Ее личико, подернутое дымкой грусти, казалось еще более прелестным.

Ирена быстро взяла свой стакан, чокнулась с князем и выпила почти залпом.

– Вот теперь я тебе верю, – засмеялся он.

Она принялась за котлету, но, видимо, ела насильно. Он налил ей бокал шампанского.

– Еще? – с испугом спросила она.

– За здоровье твоей мамы! – произнес он вместо ответа и чокнулся.

– Мамы, мамы! – порывисто повторила она и быстро выпила бокал.

С непривычки это было чересчур много. Она заметно опьянела, глаза ее заблестели, лицо покрылось ярким, почти неестественным румянцем, – она была восхитительна.

Князь пожирал ее глазами, но выжидал, боясь испортить все дело резкою выходкою.

Она весело болтала с ним, лакомясь сочною грушею дюшес, на тему приезда ее матери, предстоящей свадьбы. Она описывала ему тот подвенечный наряд, в котором она видела себя во сне.

Он не слыхал половины из ее болтовни и машинально отвечал на ее вопросы.

Кровь бросалась ему в голову, в висках стучало.

Он был пьянее, чем она, единственно от ее близости к нему.

– Мы будем венчаться здесь, в Москве?

– Не знаю, может быть, здесь, а может быть, и за границей.

– Мы поедем за границу, а не сейчас в Петербург?

– Нет, сперва за границу.

– Так и есть, так и есть, то же говорила и мама, – прошептала она. – Мне бы хотелось венчаться здесь; конечно, мама поедет с нами и за границу, но здесь на нашей свадьбе была бы и Ядвига.

При воспоминании о покинутой ею так неожиданно няне сердце Ирены болезненно сжалось.

«Бедная, она просто измучается, прежде чем узнает о моем счастии; ищет теперь, чай, по всему лесу, чего-чего не передумает», – пронеслось в ее голове.

– Когда мама приедет сюда, можно будет сейчас же дать знать няне Ядвиге, что я здесь? – спросила она.

– Конечно, можно…

– Что же мамы все нет?

– Вероятно, ее что-нибудь задержало.

Он пересел к ней на диван и обнял за талию. Рена не сопротивлялась.

Он привлек ее к себе, она почувствовала дрожь его руки и взглянула ему прямо в лицо.

Выражение этого лица, виденное ею впервые, поразило ее – она не узнавала милые ей, теперь искаженные волнением черты, взгляд его глаз не был тем бархатным, который она привыкла видеть покоящимся на себе. Он горел каким-то диким, страшным огнем.

Она задрожала и сделала невольное движение, чтобы вырваться из его объятий, но безуспешно, он сжимал ее все с большею и большею силой, покрывая ее лицо и шею жгучими поцелуями.

Вдруг она истерически зарыдала.

Первый стон, вырвавшийся из груди трепетавшего в его мощных объятиях слабого существа, моментально отрезвил его.

Он выпустил ее из своих объятий. Она упала поперек турецкого дивана, продолжая оглашать комнату истерическими рыданиями.

Сергей Сергеевич бросился в кресло.

– Не могу, не могу! – простонал он. Рыданья Ирены прекратились. Князь тоже пришел в себя.

Он прошел в спальню, взял с туалетного столика одеколон и стал приводить в чувство все еще лежавшую недвижимо молодую девушку. Он смочил ей одеколоном голову и виски, дал понюхать солей, пузырек с которыми всегда находился в его жилетном кармане. Она понемногу стала приходить в себя.

Но едва она открыла глаза и увидала его, как снова вздрогнула.

– Рена, дорогая моя, что с тобой? – нежно успокаивал он ее.

Она молча села на диван, склонив голову, и крупные слезы неудержимо полились из ее глаз.

– О чем же ты плачешь? Я тебя испугал? Прости меня, не плачь, взгляни на меня.

– Я боюсь тебя, боюсь! – прошептала она сквозь слезы.

– Чего же ты боишься, ведь ты же знаешь, как я люблю тебя.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб.

– Нет, нет, потом, при маме, на балу, на свадьбе… – бессвязно лепетала она.

Он стал ходить по комнате, по временам взглядывая на сидящую все в одной и той же позе Ирену.

Вид этого плачущего, испуганного ребенка пробудил в его сердце жалость. Первой мыслью его было отвезти ее назад, на ферму, но он тотчас же прогнал эту мысль. Трепет, хотя и болезненный, ее молодого, нежного тела, который он так недавно ощущал около своей груди, заставил его содрогнуться при мысли отказаться от обладания этим непорочным, чистым созданием, обладания, то есть неземного наслаждения. Рука, протянутая уже было к звонку, чтобы приказать готовить лошадей, бессильно опустилась.

«Нет, она будет моей во что бы то ни стало, и будет моей добровольно, даже если бы мне пришлось для этого пойти на преступление, лишиться половины моего состояния!» – мысленно решил он и снова плотоядным взглядом окинул сидевшую в той же позе молодую девушку.

Но вот она подняла голову и посмотрела на него умоляющим взглядом.

– Отвези меня назад, к няне! – заговорила она, точно угадав промелькнувшую в его голове за минуту мысль.

Скажи она эту фразу на мгновение ранее, он, быть может, и согласился бы, но теперь он снова надеялся.

На что, он не знал и сам.

«Она будет моей, она должна быть моей», – проносилось в его голове. Она повторила просьбу.

– Я не могу этого сделать для тебя, – отвечал князь деланно равнодушным тоном. – Ты сама знаешь, что ты здесь по воле твоей матери. Когда она приедет, ты можешь сказать ей, что желаешь возвратиться в Покровское или пансион, что отказываешься быть моей женой…

– Нет, нет, я не отказываюсь, я не хочу ни в Покровское, ни в пансион, прости меня, я хочу только поскорей увидеть маму, обвенчаться с тобой и уехать за границу, – заметила Рена, поспешно утирая все еще продолжавшие навертываться на глаза слезы.

Он снова сел рядом с ней на диван.

Она немного отодвинулась от него.

Не давши ей заметить, что это не ускользнуло от его внимания, он своим вкрадчивым, привычным для нее тоном стал говорить, что ей нечего беспокоиться, что дурного с ней случиться ничего не может, а что если ее мать не приедет ни сегодня, ни завтра, то, вероятно, потому, что ее задержали в Петербурге неотложные дела. Ведь она сама знает, не раз говорила ему, что ее мать настолько связана делами, что не может даже для нее уделить лишний час времени. Что он завтра же поедет к начальнице пансиона взять ее бумаги, о чем Анжелика Сигизмундовна просила будто бы его в последнем письме, а от г-жи Дюгамель, вероятно, узнает, где находится ее мать и что ее задержало. Наконец, она прямо могла проехать за границу, оставив на его имя или на имя своей дочери письмо у начальницы пансиона.

Он говорил, не составив себе еще никакого плана дальнейших действий, но по мере того, как высказывал Рене успокоительные доводы, этот план в общих чертах созревал в его голове.

Молодая девушка, желающая верить, – верила и постепенно успокаивалась.

Не прошло и получаса, как она весело болтала с ним, с радостным любопытством слушала его рассказы о петербургской и заграничной жизни, описания Парижа, Рима, Венеции и других замечательных городов и местечек Западной Европы.

Спокойная и довольная расхаживала она по комнатам, любовалась в зеркало на себя и на надетые на ней драгоценные вещи.

Он воспользовался ее расположением духа, позвонил и приказал явившемуся на зов Степану прислать барышне ее горничную.

Степан вышел, и через минуту в комнату вошла бойкая и расторопная молодая девушка, брюнетка, с миловидным, несколько нахальным лицом. Это была служанка, нанятая исполнительным камердинером и получившая от него точные инструкции обращения и разговора со своей молодой госпожой.

Она предложила Ирене пройти в спальню, где в гардеробе оказалось несколько изящных костюмов, сделанных по мерке платьев княжны Юлии, с которой Ирена была почти одного роста и сложения, и заказанных предусмотрительным князем.

Молодая девушка с восторгом стала с помощью Фени – так звали горничную – примерять обновки и наконец остановилась на голубом из легкой шелковой китайской материи платье, которое ей понравилось более всего и с которым она не хотела расстаться.

Платье действительно очень шло к ней.

– Эти вещи, – показала она горничной на ожерелье и браслеты, – подарил мне князь, мой жених, но платья уже, наверное, сюрприз от мамы?

Она вопросительно поглядела на Феню.

– Совершенно верно, милая барышня, – отвечала ловкая камеристка, – платья эти при мне привезли из магазина, и посланная в разговоре со мной объяснила, что их заказала и приказала доставить сюда г-жа Вацлавская.

– Ну да, да, это и есть фамилия моей матери и моя, – с наивным восторгом воскликнула Ирена.

Сергей Сергеевич находился тем временем в снятом им для себя соседнем номере, где продолжительно и таинственно совещался со своим камердинером.

– Скажи горничной, чтобы она ни на шаг не отходила от Ирены Владимировны во время моего отсутствия, а сам тотчас же поезжай в Покровское и устрой все поаккуратнее. Денег не жалей. Тех, которые я тебе дал, хватит?

– За глаза, ваше сиятельство! – отвечал Степан.

Князь снова прошел к Рене. Она встретила его с шумной, чисто детской веселостью, шутила, заигрывала, пообедала с большим аппетитом, но, несмотря на это, он заметил, что она все-таки все время была настороже, и, несмотря на усиленные просьбы с его стороны, ничего не пила за обедом, кроме воды.

– У меня и так болит голова, – заметила она ему.

Ее глаза по временам, когда он близко подсаживался к ней, принимали сосредоточенно-серьезное, почти строгое выражение.

Пережитое ею волнение, видимо, до болезненности обострило в ней инстинктивное чувство самосохранения.

Облонский сразу понял это и старался обращаться с ней с утонченною деликатностью.

Так провели они целый день.

Удаляясь к себе, он почтительно поцеловал ее руку.

IX. Метрическое свидетельство

Сергею Сергеевичу не спалось. Давно уже он ни физически, ни нравственно не переживал такого дня. Ряд нахлынувших на него разнородных ощущений гнал сон, поддерживая возбужденное состояние духа. Пленительный образ Рены в ярких соблазнительных красках стал так живо представляться ему, что кровь бросилась в голову, в виски стучало, глаза застилало каким-то туманом. Несмотря на эти признаки сохранившихся жизненных сил, ему казалось, что он состарился – этому он втайне приписывал свое честное отступление перед бывшей в его власти беззащитной девушкой.

Это его смущало, он не узнавал себя, в первый раз переживая невольные чувства порядочного человека относительно нравящейся женщины. Немудрено, что такое отношение казалось ему только слабостью.

Победа духовной стороны над животной страстью была для него чем-то незнакомым, неиспытанным.

Он не был в состоянии взглянуть на это явление серьезно, а начинал видеть в нем только комическую сторону. Он вспоминал о петербургских друзьях, которые, наверное, бы с ядовитою насмешкой выслушали рассказ о его летнем любовном приключении, так позорно окончившемся в то время, когда ему представлялась возможность торжествовать победу.

Его высшее самолюбие – самолюбие ловеласа – было страшно оскорблено.

– Мать и дочь – это нечто роковое, – злобно прошептал он под этим впечатлением.

Князь живо припомнил страдания своего уязвленного самолюбия семнадцать лет тому назад, когда его искания с холодным пренебрежением отвергла кокотка – мать той дочери, которая сегодня заставила его испытать все муки бессильного отступления в самый последний, решительный момент борьбы.

Ему казалось, что и теперь, как тогда, семнадцать лет тому назад, он снова долгое время будет принужден проходить сквозь строй едва заметных, но для него чересчур ясных приятельских насмешливых улыбок.

«Она должна быть моей, – даже привскочил он постели, – уже потому, что я люблю ее, и потому, что я должен отомстить ее матери».

Мысли его вернулись к минувшему дню.

Сперва у него появилась мысль, что, быть может завтра все обойдется иначе, что Ирена просто испугалась непривычных для нее ласк, но он принужден бы. покинуть эту надежду, вспомнив все мелкие подробно стиизменившегося ее обращения с ним. Он вспомнил выражение ее глаз и понял, что он пробудил в этом ребенке – женщину с сильным характером, что в Рене проснулась ее мать.

«Надо действовать исподволь, – вывел он решение, – но время не терпит. На ферме хватятся Рены, там и теперь, вероятно, идет переполох. Глупая нянька може поднять целую историю. Положим, при его и силе и влиянии у него не могли бы отнять любовницу, но, увы Ирена не была еще ею. Надо спешить, а между тем это невозможно…» О том, что предприняла Ядвига, он надеялся узнать наутро от Степана.

«Увезти скорей за границу…» – мелькнуло в его голове.

На этой мысли он заснул тревожным сном уже тогда, когда яркое утреннее августовское солнце усиленно пробивалось сквозь тяжелые гардины окон занимаемого им номера.

Было около двух часов дня, когда князь, совершиы свой туалет, появился в отделении Ирены.

Он застал у нее деревенскую гостью. Это была одна из работниц фермы Залесской, молодая чернобровая Марфуша, с плутоватым выражением миловидного лица.

Она была любимицей барышни и явилась к ней по поручению самой няни Ядвиги, – так по крайней мер она говорила, – чтобы передать своей ненаглядной барышне, чтобы она не беспокоилась, что ее няня хорошо знала о ее прогулках с его сиятельством, но молчала действуя по приказанию Анжелики Сигизмундовны, что даже о предстоящем ее отъезде в Москву няня Ядвига знала еще накануне, а сегодня утром, следуя приказаниям г-жи Вацлавской, уехала к ней в Петербург, а ее, Марфушу, послала к барышне.

– А она, плутовка этакая, думала, что все время проводила меня, старуху! – со смехом передала Марфуша, будто бы последние слова Ядвиги.

Ирена была в положительном восторге; мысль, что она обманывала дорогую няню и испугала ее своим внезапным отъездом, не давала ей покою.

Теперь все разъяснилось к общему удовольствию. Ирена принялась угощать Марфушу конфетами и фруктами, показывать ей свои наряды и бриллианты.

Хитрая бабенка принялась охать от удивления и восторга и на все лады расхваливать князя Сергея Сергеевича.

В комическом виде представила она пораженных рабочих и работниц фермы по поводу загадочного для них исчезновения барышни.

Ирена заливалась детским звонким смехом. Этот смех услышал вошедший Облонский, почтительно с ней поздоровался и, не подав виду, что появление посланной из Покровского далеко для него не неожиданно, спокойно, даже с любопытством, выслушал рассказ Ирены, с детской торопливостью повторившей ему полученные ею от Марфуши новости.

– Ведь я говорил тебе, что мать знает все, но ты со вчерашнего дня вдруг перестала мне почему-то верить, – тоном нежного упрека заметил князь.

Ирена виновато опустила глазки. Князь, пробыв несколько минут, снова прошел к себе в номер, где его дожидался Степан. Он передал ему в подробности все происшедшее накануне в Покровском и сообщил, как ему удалось подкупить разбитную Марфушу.

«Надо спешить, – подумал князь, внимательно выслушав рассказ и похвалив усердие и искусство своего верного слуги, – Анжель прежде всего, конечно, бросится в пансион».

Справившись об экипаже и узнав, что карета уже давно стоит у подъезда, князь уехал.

Он не прямо отправился в пансион, а приказал кучеру ехать на Кузнечный мост, где остановился у магазина Овчинникова. Там он выбрал великолепный серебряный сервиз и с этим подарком отправился к г-же Дюгамель.

Каролина Францевна – так звали старую француженку, содержательницу пансиона, – была полная женщина, с правильными чертами до сих нор еще красивого лица и не совсем угасшими черными, проницательными глазами, с величественной походкой, одетая всегда в темное платье, с неизменным черным чепцом с желтыми лентами на голове.

Она тотчас же приняла князя – этого богача аристократа, к которым вообще Каролина Францевна питала влечение, «род недуга».

– Soyez le bien venu, mon cher prince![7] – приветствовала она его.

Он почтительно приложился к протянутой ему руке; г-жа Дюгамель даже вспыхнула от удовольствия.

Кроме общей склонности своей к представителям, русской аристократии, Каролина Францевна была особенно неравнодушна к изящному князю и даже называла его заочно – il est très bon et brave garèon chevalier pur sang[8].

Сергей Сергеевич в коротких словах объяснил ей, что, считая образование своей дочери достаточно законченным, он решил взять ее из пансиона и совершить с ней маленькое tournée за границу. Он рассыпался перед ней в благодарностях за заботы и попечения о княжне Юлии.

– Вы, надеюсь, не обидите меня отказом принять на память обо мне и о Julie эту безделицу, – заключил князь и подал Каролине Францевне внесенный за ним лакеем ящик с сервизом.

– К чему это, я считала за честь воспитывать вашу дочь, mon cher prince, я исполнила только мою обязанность… – отнекивалась Дюгамель.

Князь поставил ящик на преддиванный стол.

– Обязанность обязанностью, но маленькие подарки укрепляют большую дружбу, – заметил Облонский. – Взгляните, понравится ли, а то можно переменить.

Каролина Францевна, все еще жеманясь, открыла ящик и, увидав сервиз, не. удержалась, чтобы не воскликнуть:

– Mais c'est un vrai cadeau de roi![9]

– Рад, что вам нравится! – заметил князь.

Она крепко пожала князю руку.

– Merci, merci… Я сейчас принесу вам бумаги Julie.

Она встала с дивана.

– Un instant![10] – удержал ее князь. – Моя миссия еще не окончена, я принужден буду лишить вас и еще одной ученицы…

– Какой?

– Ирены Вацлавской.

– А! – пренебрежительно воскликнула француженка.

Несмотря на то, что она получала от Анжелики Сигизмундовны огромную плату и подарки, ее совесть не была покойна при мысли, что в ее аристократическом пансионе незаконнорожденная, une bâtarde, да еще родившаяся в остроге, quelle horreur![11] Забыв всякую расчетливость, Каролина Францевна почувствовала какое-то облегчение при известии, что Вацлавская покидает ее пансион.

Наконец, ведь могли узнать о существовании Ирены родители других учениц – мог выйти скандал, который нанесет неизмеримо большой ущерб репутации ее пансиона. Она все эти годы трепетала, но раз уже согласилась принять, то не решалась без причины уволить пансионерку.

– Elle était si gentille![12] – вспомнила начальница Рену.

Теперь все это оканчивается благополучно.

Г-жа Дюгамель была довольна.

Облонский между тем толковал ей, что Анжелика Сигизмундовна Вацлавская поручила ему получить бумаги Ирены, которая вместе с ним и его дочерью едет за границу.

– Они так дружны с Julie! – заключил князь.

Восхищенная любезностью Сергея Сергеевича и его дорогим подарком, содержательница пансиона ни на секунду не усомнилась в правдивости князя, и через несколько минут бумаги княжны Юлии Облонской и Ирены Вацлавской лежали в его кармане. Он встал прощаться.

– Привезите их обеих ко мне проститься! – сказала Каролина Францсвна.

– Непременно.

Он вышел из гостиной, и г-жа Дюгамель стала внимательно осматривать подаренный ей сервиз.

Уже в карете, по дороге домой, Сергей Сергеевич вынул переданные ему начальницей пансиона бумаги и стал читать метрическое свидетельство Ирены. Содержание этого документа так поразило его, что он не в состоянии был не только сосредоточиться на мысли, что рассказать его пленнице о ее матери, но даже решить вопрос, следует ли давать эту бумагу в руки Ирены.

– Это надо обдумать на досуге. Если я поеду домой, я не удержусь, чтобы не зайти к ней, и могу снова сделать ошибку… В «Эрмитаж»! – крикнул он кучеру, высунувшись из окна кареты.

Через несколько времени князь входил в общую залу этого лучшего московского ресторана, помещавшегося на Трубной площади.

X. Внезапная мысль

Почти в дверях общей залы ресторана Облонский столкнулся со знакомым уже читателям Владимиром Геннадиевичем Перелешиным.

Сергей Сергеевич знал его давно, сталкиваясь с ним не только в полусветских, но даже и в великосветских гостиных Петербурга, и был, по выражению Анжель, одним из тех порядочных людей, которые не только не решались не подавать ему руки, но даже всегда готовы были выручить его в затруднительном положении, то есть дать взаймы без отдачи несколько сотен рублей.

Князь даже любил Перелешина за его веселый нрав и едкий ум. При всем этом встреча с ним в настоящую минуту ему не понравилась.

Он сжал брови, что означало высшую степень неудовольствия.

Владимир Геннадиевич, напротив, был в совершенном восторге.

– Дорогой князь, какими судьбами, а я думал, что вы за границей, – говорил он, крепко сжимая ему руку.

– Еду на днях, – проговорил нехотя князь.

– Заехал позавтракать и я тоже, только что сейчас ввалился.

Псрелсшин врал. Он уже с полчаса бродил по залам ресторана, надеясь встретить знакомых и позавтракать на их счет, но таковых не было.

Народу вообще было мало. Денег в кармане Владимира Геннадиевича было еще меньше. Далеко не первой свежести, хотя и изящный, костюм красноречиво говорил, что финансы Перелешина были далеко не в авантаже.

Понятно, что он набросился на Облонского, как ястреб на добычу, в надежде не только позавтракать, по и перехватить у него малую толику деньжонок.

«Надо кормить, не отвяжется», – мелькнуло в уме князя.

– Сядемте вместе! – как бы подтверждая эту мысль, заметил Облонский.

Они уселись за один из свободных столиков.

– Я закажу! – предложил свои услуги Владимир Геннадиевич.

– Заказывайте!

Перелешин был строг в соблюдении теории разделения труда: если он не мог платить, он заказывал.

Пока он вел серьезные переговоры с половым насчет закусок и завтрака, Сергей Сергеевич занялся осмотром его с ног до головы.

«Дела-то его, как видно, не блестящие», – вывел он заключение, заметив, что на Перелешине даже не было часов, не говоря уже о кольцах и перстнях, которые всегда, бывало, блестели на его выхоленных пальцах с длинными ногтями.

– А вы давно ли в Москве и зачем? – спросил князь, когда Владимир Геннадиевич окончил свое совещание с половым и тот стрелой побежал исполнять приказания.

– Не особенно давно, а зачем – странный вопрос! Зачем петербуржец приезжает в Москву? Или за калачами, или за невестами. До первых я не охотник.

– Значит, приехали жениться?

– Да!

– И что же, есть на примете?

– Какой черт есть – все мне про Москву в этом смысле наврали. Свахи там, говорили, в неделю окрутят, невест с капиталами нетолченая труба… Я тут, как нарочно, недели с две тому назад проигрался в Петербурге в пух и прах. Дай, думаю, попытаю счастья, и айд; в Москву. Свах это сейчас за бока. Не тут-то было. Деньги, проклятые, только высасывают, а толку никакого… Дошел до того, что хоть пешком назад в Петербург иди…

– Так неужели ни одной невесты? – усмехнулся князь.

– Показывали тут одну, денег всего тридцать тысяч, а урод миллионный.

Перелешин расхохотался.

– А вы хотите красавицу, да и денег, чай, полмиллиона? – улыбнулся Облонский.

– Ну, хоть не красавицу, а чтобы с души не воротило, и не полмиллиона, а хоть тысяч сто.

Половой стал устанавливать на стол заказанные водку и закуску.

Князь замолчал, видимо, что-то обдумывая. Вдруг он лукаво улыбнулся.

– А если бы я для вас принял роль свахи? – вдруг спросил он Перелешина.

«Неужели дочь? Говорят, вторая совсем красавица и к тому же миллионерша, – пронеслось в голове Владимира Геннадиевича. – Чем черт не шутит!»

– Почел бы за величайшую честь! – ответил он вслух.

– Приданого пятьдесят тысяч чистоганом вам на руки…

– Не дочь! – вздохнув, прошептал Перелешин к спросил, но уже громко:

– Хорошенькая?

– А вам что за дело?

– То есть это как же?

– Так, у меня невеста особенная, вы ее никогда в глаза не увидите.