Опыты бесприютного неба

Никто к нему не подходил. Узбечки продолжали перемигиваться и тревожно смотреть на буяна. За кассой невозмутимо обслуживала покупателей белесая, бесформенная женщина неопределенных лет. Пенсионерки, слонявшиеся по залу, беспрестанно кудахтали: «Шалый, пьяный».

– Три года! Я полтора года писал, а потом еще полтора года слушал этого мудилу-редактора! Посмотрите, это же говно, а не литература! Тираж? Сколько?

Бедолага не унимался, яростно открывал последнюю страницу романа какой-нибудь серии «Спецназ», выискивал выходные данные и почти шепотом выдыхал в равнодушно-притихшее пространство супермаркета:

– Пять тысяч! Пять! – потом он яростной скороговоркой произносил: – Я договаривался на три! Всего-то на три… Да будет «Спецназ»!

И книга опять летела на пол. Сцена продолжалась максимум минут десять. Я был заворожен этим разрушительным шиваистским экстазом несчастного и не мог сдвинуться с места, просто стоял и сжимал в руках сумки с зубами (вообще-то я спешил). Тяжелые, черные и проворные, будто молодые медведи, охранники молча вошли в двери, большими бесшумными тенями скользнули к парню и легкими движениями скрутили его пополам, а потом и вовсе втопили доходягу в мягкую массу растрепанных книг под ногами. Щелкнули наручники.

– Пять тысяч! Три года! Елейный яд! Что вы смотрите на меня?

Его вытолкали в двери и усадили в машину. На полу лежала большая куча карманных изданий. Этот сумасшедший оставил внушительный беспорядок. Общая атмосфера индифферентной настороженности, быстрота, с которой вся эта сцена закончилась, еще больше удивили меня. Парнишка почти не наделал шума – вокруг него жизнь не замедлилась и не убыстрилась. Чего не хватает ему? Я думаю, системы. Сейчас это выглядит как нервный срыв сломавшегося человека, а ведь могло стать мощным проектом. Я вижу тысячи партизан, живущих под прикрытием в разных уголках страны и вылезающих на свет только для точечных акций. Одетые в футболки с логотипом «Макфа», эти герильи врываются в супермаркеты, торговые центры и переворачивают полки с китчем. Летят в последний полет садовые гномы с лицами умственно отсталых пенсионеров, звенит их керамическое тело, разлетаясь на куски. Репродукции картин Кустодиева острыми углами прошивают коробки с наборами вышивания по цифрам. Самое веселье всегда в книжном, потому что результаты непредсказуемы. Один партизан и Набокова за китч почитает, а другой Коэльо не тронет. Это главное правило акций: что есть китч, определяется спонтанной интуицией. После погрома эти берсерки вкуса хором выкрикивают: «Елейный яд!» и скрываются через черные ходы магазинов, как отважные военные крысы. Никакой политики, никакого пиара и никаких интервью либеральным изданиям, никаких заявок на международные гранты для художников – только действие. Бессмысленное, разрушительное, экстатическое – по нему мы и отличим своих воинов.

Только война. Проблема в том, что нет никакого вражеского войска – есть черная гуща, дьявольская тоска, липкая, как просроченный резиновый клей, как гудрон, который мы в детстве жевали (а я как-то вылепил из такого косулю и подарил ее женщине, наградившей меня первым в жизни поцелуем). Я бы хотел повести отряды смертников против апатии и ангедонии. Я выберу лучших бойцов. Подрывателей: торговцев наркотиками, священников, трикстеров, садомазохистов, повернутых на сексе и оккультизме ублюдков. Авиацию: философов, поэтов, городских сумасшедших всех мастей, пассивных гомосексуалистов. Пехоту: музыкантов, художников-акционистов, очень плохих артистов стендапа, учителей труда. Я выряжу всех в такие же костюмы, как у дадаиста Хуго Балля, – это будет униформа нашего спецназа. Мы будем вырывать у апатии клочки смысла и складывать их в сумки, скатанные из верблюжьего ворса. Елейный яд! Это будет фантастическая мировая война. В нее будут втянуты все страны, все республики, и все будут воевать заодно. Каждому придется стать солдатом. Никто не придет с фронта целым: все лишатся на войне кожи – в новом мире она больше будет не нужна. В великом огне будет гореть эта кожа. А еще у каждого на лбу останутся шрамы: символы всех религий, логотипы всех мировых брендов отпечатаются вечным клеймом. И только когда последний человек, участвовавший в этом сражении, умрет, начнется жизнь следующего поколения, где голос Ницше будет звучать как детская считалочка, а Евангелие станет одним большим граффити в пещере прошлого.

А пока – ежедневные тренировки, учебка. Я один – но я планирую провести агитработу в окрестных городах и убедить население встать на мою сторону. У меня строгая дисциплина. Я хожу в постоянном поиске сообщников. И я радуюсь, когда вижу киллеров повседневности – как тот писатель, – пусть и разбитых жизненными неудачами.

Любое боевое действие начинается с разведработы. Чтобы определиться, где я есть, нужно вспомнить, где я был. И когда, а то история получится обрывочной и скомканной. Начнем с начала. Ровно два года назад. За тысячи километров от этих серых питерских новостроек. Где-то на берегу Мирового Океана Уральского Озера. Поехали.

II

Нам остались только холодные кухни. Морозило везде: во сне, под горячим душем, после водки. Я проводил круглые сутки на кухне, где безостановочно курил и жег все четыре конфорки сразу. Я вел круговую оборону от холода, наивно полагая, что наша возьмет. Август еще не кончился, но уже наступила осень. «Ах, Осень, для меня ты вечный климат духа, / Былых возлюбленных ладони твой ковер».

Раз в неделю я выбирался за сигаретами. И вот, стоя в очереди, высунувшись из-под козырька палатки, я мимоходом посмотрел в пустое, разудалое небо, финальный красочный аккорд перед бесконечностью межсезонья.

Знакомый «жигуленок», побитый, но живой, ржаво-баклажановый, как синяки на пятый день, поджидал меня возле подъезда. В треугольном оконце машины улыбался сквозь бороду Гера – красавец и здоровяк, «хартбрейкер», как его называли. Он вышел, хлопнул дверью, радостно стукнул меня по спине своей огромной ладонью, без слов пошел к багажнику, согнулся в три погибели и высунулся с трехлитровой банкой, наполненной чем-то маслянистым и диким.

– М-м? – продолжая улыбаться и смачно тянуть папиросу, спросил он.

Я откупорил банку и посмотрел в трехлитровую бездну. Тетрагидроканнабиноловые сливки пахли августовским солнцем, полями, летом, нашим озером, рейвами, мутными туманами, проводами, вечно не спаянными, запутавшимися в рюкзаке, безденежьем, первым альбомом The Doors, похмельями, загаром ее груди.

– Так, м-м, или не? – выплюнув хабарик, повторил Гера.

Я сделал четыре глотка. Гера махнул мне и прыгнул за руль. Позади сидел Дэн – маленький, похожий на Элайджа Вуда сын майора ФСКН, на переднем сиденье улыбалась девушка с глазами, как у дракона, до того они были яркими и опасными. На коленях у нее стоял загадочный предмет – такая большая квадратная доска, на которую было водружено круглое, накрытое льняным полотенцем. Гера протянул им волшебную банку, Дэн и девушка прикоснулись губами к берегу этого моря, и мы двинулись к выезду из города, в темноту. Будто эквалайзер, прыгали справа кромки гор. Очень скоро нам сделалось жарко – я впервые за эту осень почувствовал тепло. Дэн онемело прислонился к окну – луна своим гипнотическим светом что-то шептала ему.

– Там не дороги, а целый лабиринт по лесу. Там, куда мы едем, – вдруг сказал Дэн.

– Ха, – ответил Гера.

– С минотавром, – почему-то произнес я.

Все рассмеялись отчего-то: тонкими, искристыми смехами. Невыразимое подкралось. Сказочное и волшебно-дикое, лунно-прозрачное. Надо бы сказать об этом, произнести его, артикулировать.

– У меня тут есть, – выходя из транса отозвался Денис, вываливая из рюкзака маленький барабан бонго. Как бы проверяя, действительно ли барабаны существуют, он ударил: пару раз в тот, что побольше, и разок в тот, что поменьше. Мы свернули с основной трассы на какой-то придаток. Луна поменяла свое положение, теперь она была прямо перед нами.

– А вы знаете, что маленький барабан традиционно считается мужским, а тот, что побольше – женским? – Дэн легонечко стучал то по одному, то по другому.

Луна ушла налево.

– Во! – громко сказал Гера, потом выкрутил руль и съехал с дороги в кромешность влажного воздуха.

Осень всегда приходила ко мне бабушкой-татаркой. Эти тихие бабушки на национальных праздниках. Они улыбаются золотыми зубами, будто что-то знают, улыбаются много и часто, блестят их черные, хитрые глаза. Стелются золотым, алым и атласно-малахитовым многочисленные юбки, расшитые узорами кафтаны и платки. И звучит песня – на татарском, конечно, – какая-то грустная, где множество гортанных звуков, шипящих, где много неистовых «а» и «э». Еще в середине лета я боялся осени. Боялся ее холодов, боялся, что она заберет меня раз и навсегда, боялся, что эта дикая песня ее станет звучать громче, громче, и вот я уже утону в этих безграничных «а» и «э» под грудой «ш» и «х», без тебя, буду жечь газ и электричество на дне всех зим. Но сейчас бабушка-татарка светится своими юбками в свете луны, блестит глазами. Большими, громадными ягодами смородины светится в свете луны.

Дорога впереди закончилась уже давно. Так же точно могло закончиться все: вдруг могла закончиться осень, могла наступить зима – настоящая, с летящими напролом снежинками размером с человеческую голову, с вихрями – Гера бы гнал свою колымагу. И вот мы оказались бы за пределами всего, что было создано когда-то людьми, одни, без тормозов и планов.

Запах осеннего леса: такой прохладный, тяжелый, переспелый, перегнойный, дождливый, грибной – пробирался отовсюду. Запах плоти, не запах спелых комариных укусов – запах укусов расчесанных, содранных и заново искусанных. Запах опят, подосиновиков, подберезовиков – всего вот этого запах сейчас сочился к нам в двери.

– Ишь че! – прорычал Гера.

Мы, очевидно, встали.

Запах болота. В таких условиях человек и начал свой путь в процессе эволюции от какой-нибудь инфузории-туфельки. Сырость, слякоть, дожди – так выглядит осень. Ты как будто варишься в первичном бульоне, перебираешь жгутиками, набиваешь каждый день свою вакуоль.

Арина стояла в лесу и одной рукой обнимала Дэна: он вжался в нее всем своим худеньким телом. Он посасывал из маленького бутылька воду, как новорожденный теленок льнет к вымени, пытаясь получить то унизительно-малое, что осталось ему от абсолютной безопасности материнской утробы.

– Если меня отвезут отсюда на неотложке, отец убьет. Я ведь почти окончил юрфак! – всхлипывая, мямлил он. – Почти окончил. Ю’р фак!

Я все толкал машину. Первичный бульон разверзся, и «жигуленок» вылетел на дорогу. Гера заглушил мотор, вышел из машины, празднично закурил, почесал бороду и оглядел меня – заляпанного, в сгустках, ошметках леса, почвы, грунта, плаценты, сгнившей листвы.

Тысячи глаз смотрели на то, как мы продолжаем пробираться к центру лабиринта. Рыжими фарами мы резали густоультрафиолетовое пространство бескрайних пространств.

Мы были заворожены тишиной до боли в желудках. Я плыву через Вселенную, и порой планеты налипают мне на лоб. Те, что побольше, будто дробь, впиваются в мою кожу. Мелкие, как песок, попадают в глаза. Сколько их, неосторожных планет, разбилось о мой лоб? Сколько спутников запуталось в моих волосах – сколько Фобосов, Деймосов, Лун. От Млечного Пути засалились волосы, от сил притяжения галактик – наэлектризовались брови. Больнее всего налетать на черные дыры – от маленьких, крошечных сингулярностей остаются ожоги.

Внезапный сноп света заставил Геру нажать на тормоз. Мы все это видели. Оно появилось на небольшом пригорке. В свете золотых огней оно озарялось, ликовало в своей торжественности, благоухало первичным бульоном. Медные рога горели, из огромных ноздрей выплевывалось полымя и дым. Оно всматривалось в нас – громадное чудище, хозяин этого лабиринта. Существо.

– Минотавр, – шепотом произнес Дэн и зачем-то ударил в бонго.

Минотавр двигался, рвал, блевал непереваренными останками загубленных душ. Он проскочил вдоль снопа света и, ломая деревья своими огромными руками в татуировках, скрылся в лесу. Я успел запомнить: минотавр носит на правой руке электронные часы «Монтана».

Эта ночь уже сшила мне лиловый мундир, но хранителем времени камней я так и не стал. Мы вышли из машины и долго вслушивались в грохот барабанов и шум воды, пытаясь разобрать, с какой стороны идет звук. Мы двинулись в лес, прислушиваясь, не идет ли за нами Минотавр, и вскоре вышли к песчаному пляжу на самом краю суши. Дальше начинался Мировой Океан Уральского Озера. Горели костры и колыхались на легком ветру оленьи шкуры на вигвамах, играла со сцены музыка, и двигались фигуры, зачинались и рождались дети новых дней, умирали старики и тут же оживали в образах и фантазиях. Женщины пели гимны и ламентации. Все они двигались в такт огню, смеялись и хаотично взаимодополняли ночь.

Два рыжих парня, завидев нас, закричали:

– Церкл у нас!

– Иоанн! Идем к отшельнику! – послышалось со всех сторон.

– Уо! – громче всех кричал Гера.

Кто-то выносил факелы, кто-то – дешевые фонарики из магазина «все по 37», кто-то взял в руки хоругви с эмблемами футбольных клубов, из теней возникали и возникали люди. Они собрались в небольшой отряд и двинулись вглубь леса. Между деревьями впереди мигало ожерелье огней на шее горы. Мы шли вдоль забора садово-огородного хозяйства, лаяли псы, и косились на нас окна дачников.

– Сюда! – кричал кто-то.

Шествие рассыпалось вокруг большого вагона-цистерны, какие ходят по железной дороге, – огромной бочки из-под нефти. Штуковина была наполовину зарыта в грунт. На боках читались стертые логотипы «УралВагонЗавод».

– Выходи! Мы ждем тебя! Ждем! – вибрировала толпа.

Я не сразу понял, что вагон-цистерна служит кому-то жилищем. Несколько человек возились возле двери, та была расположена с торца этой огромной ржавой пилюли. «Тяни, – говорили они сквозь зубы, – нет, дай мне попробовать!» Двое рыжих ребят безостановочно дергали ручку. Я подошел к толпе, попросил разрешения и легонько толкнул дверь. Она медленно открылась, и меня обдало сырым запахом.

В свете факелов и фонариков возникла длинная и глубокая утроба цистерны. Какие-то предметы высветили неровные лучи: гусиные перья на вешалке, печка-буржуйка, вымпел «Участникам соревнований «Голубой огонь – 1984». Лучший кузнец», помойное ведро, газовая горелка, водный бульбулятор, небольших размеров спортивный арбалет, календарь на 2009 год с лицом бывшего мэра, розовый керамический сувенир-кот с опускающейся и поднимающейся правой лапой, на полке – несколько цветастых вязанных мешочков размером с кулак, большой телескоп, ловец снов с налипшими на него мухами, ситар, китайский мафон. Посередине комнаты стоял маленький мужичок в брезентовой робе сварщика и японских сандалиях гэта. Его голова была снабжена копной жестких кудрей. На меня смотрело какое-то совсем простое, рабоче-крестьянское лицо. Обитатель бочки из-под нефти сделал загадочный пасс, закрыл глаза и опустил голову, мол, сейчас выйду. Кто-то позади меня полыхнул огнем изо рта, и лес на секунду стал виднее.

Толпа стояла возле вагона-цистерны и жаждала чего-то. Из утробы показалась огненная точка, затем бесшумно вышел отшельник, неся перед собой керосиновый фонарь. По деревянной лестничке, приставленной сбоку, он, гремя деревянными сандалиями, поднялся на крышу цистерны, поставил фонарь у ног и яростно дунул в потертый пионерский горн. Лес огласили три невразумительные ноты. Затем мужичок возвел руки к небу, блаженно улыбнулся и высоким хриплым голосом начал:

– О теле электрическом я пою в караоке и, если нет у них в базе этой песни – удаляюсь с праздника!

Народ загудел, он прокашлялся и продолжил:

– Супрематические пролетарии! Гедонисты остывающей Вселенной! Мужи братия!

В образовавшейся паузе было слышно, как за пригорком колышутся волны Мирового Океана Уральского Озера.

– Ведите тела свои за сердцем и избегайте соблазнов плоти! Стойко стойте при ветрах, в похмелии и просто потому, что не можете одуплиться! Бракосочетайтесь с небом и звезда́ми, ограждайтесь от прибавления смысла и меньше продуцируйте себя в профанный эфир. Ибо суета сует сие, и истины страждущий духом там не сыщет! Уезжайте прочь из отчих домов и блуждайте впотьмах, ибо тьма фальшива и есть свет, таящий себя самое даже там, где его не обнаруживают даже высокоточные приборы. Приводите в чувство друга, павшего в борьбе со здравым смыслом! Не бойтесь раздора и смятения. Ибо они и есть пища для Духа, а не спокойствие макабрическое, которое будут продавать вам учебники по мотивации и понаоткрывавшиеся тут и там сраные йога-центры!

Вас, о страждущие, будут презирать и гнать как фриков позорных из всех тусовок и городов древних! Стойко переносите все эти обломы, ибо не ведают и ведать не хотят эти позеры! Растворяйтесь в потоке жизни и шлите лесом тех, кто советует вам делать это. Пишите плохие стихи и никогда – хорошие, ибо писать хорошие стихи – есть ремесло куда более постыдное, чем раздавать на улице флаеры с телефонами блудниц. Ибо только прощелыги и недостойные не имеют в телефонной книге телефона блудниц. Соединяйтесь в одно, но не теряйте данного вам, качайте на торрентах и обходите блокировки Роскомнадзора! Скачайте и послушайте, наконец, все, что выпущено было на британском лейбле Warp! Помните, дух дышит там, где хочет!

На этих словах два лысых парня поднесли к нему водный, он прижал губами горлышко пластиковой бутылки, утопил ее донизу, потом посмотрел куда-то вверх, выдохнул и продолжил:

– И главное: ревнуйте о том, чтобы иметь свой собственный голос! Вы, усталые дети нового дня, никому не нужные, принимаемые за отходы человеческой массы, презираемые как примитивный народ, как тупиковая ветвь эволюции, хотя я в нее не верю, потому что херня собачья ваш Дарвин! Вы, священные люмпены без нужд и причин, сор земли, вы, жадно наливающие себя веществом существования, странники в ночи, донкихоты и вечные жиды, негры, татары, коми-пермяки, аламуты и арии! И да придет тот день, когда заговорите вы своим голосом! Не верьте никому, никогда не голосуйте на выборах – ни за левых, ни за правых, ибо все есть симуляция третьего уровня. Бойтесь бифуркации, ищите целостности и будьте едины. Не пытайтесь познать всех чудес природы, но и не отгораживайтесь от великого знания силы. Ошибайтесь, но не забывайте про УК РФ, ибо суки эти в натуре задолбали уже меня. Ищите и, может быть, обрящете, – тут он немного задумался, – нет, точно вам говорю, обрящете! На свете счастья нет, но есть покой и воля, и ничего общего с волей как представлением это не имеет.

К нему поднесли знакомый мне предмет – квадратную доску, накрытую серым льняным полотенцем. Он снял полотенце, под ним оказался большой круглый торт зеленого цвета.

– О-о-о! – протянула толпа и затрясла факелами, хоругвями и фонариками.

Мужичок спустился по лестнице и своими жилистыми пальцами принялся ломать торт. Люди, стоящие возле, передавали липкие кусочки друг другу и тут же жадно засовывали их во рты.

– В зачаровывающей, отчаянной рефлексии да не уто́нете! – прокричал Отшельник.

Кто-то дал мне небольшой кусок крепкого теста, пахнущего сладким лесным перегноем.

– И да, – сказал Отшельник жующей толпе, – уберите завтра за собой!

Пружинами отозвалось все, реверберацией зазвучали цвета. Дэн достал бонго и стал играть риддим этой ночи, вместе с человеком-кустом, играющим на гитаре. Звучала ночь Наябинги. Как любовь парижской весной 68-го, как движение камеры в финальной сцене «Профессии – репортер», как чужие фотографии из Крыма, как длинный проигрыш в Light My Fire – все сломалось и танцует. Первичный бульон, чайки, плески воды. Прекрасные зигзаги осени, эквалайзер гор.

Растворялась тьма. Манящее к соитию, беспризорное небо, вымирающее, беззаветное небо Нового Адама показалось вверху. Небо, в которое нам предстояло войти. Войти, как Гагарин, смеющийся над позитивизмом атомного века. Кем мы были? Безногими существами, выброшенными на берег возле Мирового Океана. Океан принимал рассвет – чистил рассвет водную гладь, как столяр рубанком – свежее полено. Плескали стружки-волны. В полумраке я встал и пробрался через лежащих на коврах и спальниках. Я вышел в лишенное рассудка утро этой сумасбродной осени к самой кромке воды, к концу суши, за которой начинался бескрайний Мировой Океан Уральского Озера. «Нет такой птицы, чтобы своим крылом излишне воспарила».

Мы уселись с Ариной возле костра, она достала сандаловую коробочку – маленькую, помещающуюся у нее в ладони, открыла и повернулась к парню в очках, читающему книгу. Я разглядывал турецкие психоделические огурцы на его рубашке, эти узоры меня очень занимали. Молчаливым жестом Арина попросила у него книгу.

– Меня зовут Андрэ. Если вам будет угодно.

Он протянул ей книгу – карманное издание сартровской «Тошноты». Из своей сандаловой коробочки Арина вынула пакетик с белым порошком и сделала на обложке две тонкие, как волосинки, длинные белые нити.

– Вы, случайно, не в курсе, что там, в лесу, вчера происходило? Я слышал, звали трубы, – прогундосил парень.

Еще пока мой взгляд был опущен вниз, я заметил краем глаза знакомую фигуру. Она стремительно скользнула где-то в глубине еще не промытого солнечными лучами леса. Это был Минотавр, мой старый знакомый. От его шагов земля сотрясалась. Он шел к нам. Он волок за собой труп убитого героя и намеревался растерзать меня. Я отдал Арине книгу и, шмыгая носом, вышел навстречу чудовищу.

Если увидеть Землю из космоса, всю Землю увидеть перед собой, то единственная вещь, которую останется сделать, – рассмеяться. Не злым от страха смехом, не от обманутых ожиданий, не от разочарования. От счастья. От невероятного, неземного счастья, космического, транспланетного счастья. Космонавты переживают мистические опыты. Гагарин смеялся, когда взглянул на Землю из космоса, смеялся от мелочности атеизма и от несравнимого ни с чем чувства единения с каждым живущим. Когда он приземлился, то увидел тысячи счастливых лиц – лиц огромной страны, ждущей его. Он хотел было сказать что-то простое, что-то, понятное каждому еще до рождения. Но разве мог он сказать это во всеуслышание? Он ведь был всего лишь космонавтом, а не проповедником. Они что-то заподозрили. Они спросили его: «Какие у тебя отношения с Богом?» – и он, смутившись, ответил: «В космосе был, Бога не видел». Ответ понравился всем. Но никто не обратил внимания на тень от той запредельной улыбки – большой гагаринской лыбы, – которой он улыбался на орбите.

И мы смеялись. Смеялись почти тем смехом, каким смеялся большой Гагарин в Небе над нами. Мы рассмеялись сразу же, после того, как фигура Минотавра растворилась прямо возле костра, и из снопа света вышел Шура Спирит, наша городская легенда. Одной рукой он тащил охапку дров, другой волок по земле длинную, толстую ветку. На его голове была индейская шапка с перьями и рогами.

Я думал, Спирит – это существо без цели и без рода. Свободная сущность, всегда блуждающая по лесам, не нашедший себе пристанище на стройке Вавилонской башни. Рожденный на Крите и бежавший, не в силах больше сторожить лабиринт, он мог прийти с севера, с востока, с запада. Он мог оказаться викингом, воинственным и суровым, мог быть дипломатичным, холеным иудеем, источающим устами сладость псалмов и продающим тебе речной жемчуг, кошельки и сборники бит-поэзии в мягком переплете. Мог статься европейцем, самоуверенным и наглым. Мог быть негром, чукчей, монголом, узбеком, мог быть дочерью скво или сыном ацтекского вождя. Он мог быть кем угодно. Он всегда ходил где-то по темноте с охапкой дров, притворяясь Минотавром, готовым разодрать насмерть каждого.

– Я Минотавр, который ищет лабиринт, – смеялся он, когда узнал, за кого мы его приняли.

Спирит снова ушел в лес за дровами, перед этим угостившись ниточками Арины. Потом мы что-то жарили на костре, что-то говорили. Кто-то клокотал над нами безостановочно. Новый день осени, единственной осени в мире. Совершенное узнавание себя – истинного, из плоти и крови, источающего запах сгорающих сухих дров. Андрэ, парень в длинной рубахе с турецкими фрактальными огурцами, ходил между воинов этой субботы, лежавших тут и там, между вигвамов и лодок и читал им что-то из книги. Остановившись перед нами, он сказал:

– Минотавр ищет лабиринт.

И опять ушел читать невоскресшим воинам лекарственные строки.

Двести тысяч лет, или около того, я наблюдал, как один за другим участники всего этого ритуала взбираются на скалу дальше по берегу и, как следует разбегаясь, пролетают какое-то расстояние, но в итоге все же достигают воды. Время замедлялось, растягивалось и опять ускорялось, а молодые мужчины и женщины оставляли за собой длинные шлейфы. Всплески воды разбивали остатки последних за это лето звезд. Рычание, гудение и свист послышались из глубины скудного леса, покрывавшего скалистый утес. Когда последний человек вынырнул из воды, из-за деревьев вылетел «жигуленок» Геры с самим озаренным и озорным Герой за рулем. Машинка преодолела короткое расстояние до кромки обрыва, успев набрать хорошую скорость. В бесшумном вакууме, казалось, проходило вековое падение этого чудесного авто. Пролетев по изящной дуге, «жигуленок» врезался в светящуюся гладь Мирового Океана Уральского Озера. Когда, радостно булькая, машинка стала уходить на дно, из-под клокочущей пены вынырнул герой этого акта – наш Гера.