скачать книгу бесплатно
Зарычал мотор, БТР начал разворачиваться. Машину качнуло, Пайпер взял Маренн за руку.
– Что за лейтенант? – снова спросил он. – Признавайся.
– Признаюсь, – она опустила голову. – Английский лейтенант – это мой муж. Он погиб еще на Первой мировой войне. Отец Штефана. Эти девицы, там во дворе, очень интересовались, как можно получить офицерские погоны. Я им сказала, что начинать надо с английского лейтенанта. Сказала правду, как на духу.
* * *
Камин был высокий, с широким зевом, отделанный мозаикой. Огонь горел в нем весело, в просторной комнате с высоким лепным потолком было тепло. На огне, с шипением сбрасывая жир, коричневой блестящей корочкой поблескивало мясо.
– На чем это оно жарится? – взглянув, Маренн спросила с удивлением.
– На двух шпагах из оружейной коллекции хозяина, – как ни в чем не бывало, ответил Пайпер, наливая пиво в кружки.
– Такие изящные эфесы, – она подошла ближе, рассматривая. – Необычное применение.
– Ну, не такое уж необычное, если вдуматься. Ничего более подходящего не нашлось.
В зеленой походной форме СС она села на медвежью шкуру, расстеленную перед камином. Она заметила, что Пайпер смотрит на ее колени, обтянутые чулками, но одергивать юбку не стала. Девчоночьи штучки. Не для того она сюда приехала, чтобы показывать стыдливость, которой нет с восемнадцатого года.
Дверь открылась.
– Фрау Ким, добрый вечер! – в комнату вошел оберштурмбаннфюрер Шлетт.
– Здравствуйте, Франц! – она быстро взглянула на него и снова перевела взгляд на огонь.
– Пиво хочешь? – Пайпер подвинул ему кружку.
– С удовольствием.
– Что слышно от Дитриха?
– Ничего хорошего, – Шлетт подошел и встал рядом с Маренн.
– Передай фрау, – Пайпер протянул ему кружку с пивом для Маренн.
– Благодарю, – Маренн попробовала пиво. – Замечательный вкус.
– Судя по тому, как двинулась «Дас Райх», – задумчиво произнес Шлетт, – нас тоже ничего хорошего не ждет. Дороги – хуже некуда, все тает. Тяжелые машины тонут в грязи. Два «Королевских тигра» сели по башню. А их уже поджимает «Гогенштауфен», короче, образовалась пробка, которая еще неизвестно, когда рассосется. А нам наступать после них. Они все извозят так, что мы вообще не пройдем, даже «пантерами». Придется плыть, в лучшем случае.
– Мы будем стоять еще долго, – ответил Пайпер. – Большевики в шоке, что мы прибыли сюда. Они думали, что после Арденн нас отправят на Одер. Зепп сказал, нас попридержат, пусть пока другие их поутюжат.
– Может, это и к лучшему, просохнет. Ладно, я пойду, спасибо за пиво, доброй ночи, фрау Ким, – поставив пустую кружку на стол, Шлетт вышел. Пайпер вышел за ним. Она слышала, как он сказал:
– Крамер, меня беспокоить только в самом крайнем случае. Все остальное – к оберштурмбаннфюреру Шлетту.
– Слушаюсь, господин штандартенфюрер.
Щелкнул замок двери. Он вернулся. И сел рядом на медвежью шкуру перед огнем. Помолчав, спросил:
– Твоя английская фамилия от этого лейтенанта?
– Нет, – она покачала головой, отпила пиво. Он наклонился вперед, поправляя мясо на огне. – Его фамилию носил Штефан, а теперь носит Джилл. Хотя сам он больше известен под псевдонимом. Ведь он был знаменитым художником и подписывал картины Мэгон. Они висят теперь во всех крупнейших музеях мира. А Сэтерлэнд – это скорее кличка, как у собаки. В Первую мировую войну я работала в госпитале английской герцогини Камиллы Сэтерлэндской, ее называли леди Ким, а нас – «сестры леди Сэтерлэнд», чтобы отличить от сестер других госпиталей. У меня это осталось на всю жизнь.
– Ты больше не вышла замуж?
– Это может показаться странным, но мне никто не предлагал. Мой муж умер спустя год после того, как война закончилась. Он был очень тяжело ранен, у него не было никаких шансов выжить. Наверное, он должен был умереть раньше, но я сделала все, чтобы продлить ему жизнь. Он был богат, и до войны прослыл в Лондоне и Париже кутилой и любимцем женщин. У него было много любовниц – самые блестящие, знаменитые дамы, они все увивались за ним, пока он был при деньгах, здоров, знаменит. Он был из той породы людей, которых я вообще не любила – я считала их пустышками, которые зря прожигают жизнь. Но из всех своих дружков он единственный пошел на войну добровольцем, не боялся ничего и поднял восстание в армии против генералов, которые вели бессмысленную войну, войну ради войны, когда все уже было решено. У него внутри был крепкий, несгибаемый стержень. Я полюбила его за это, хотя для него не отличалась от всех прочих. Когда он стал калекой, когда все от него отвернулись и только я пошла за ним до конца, он изменил свое отношение ко мне. Я думаю, он умер, любя меня. Может быть, любя женщину искренне единственный раз в своей жизни, но никогда не сказал мне об этом. Он знал, что я жду ребенка, но почти не оставил нам со Штефаном денег, хотя очень заботливо распределил их между своими бывшими любовницами. Но он был таков. И будь он простым парнем, пусть даже с красивой внешностью, богатым и известным, я бы не оставила ребенка, я бы избавилась от него, так трудно мне было тогда, так горько. Но он был великим художником. Это единственное, что раз и навсегда извинило в моих глазах все его недостатки. У него был божественный дар, и хотя бы им он заслужил, чтобы Штефан появился на свет. Штефан появился и повторил судьбу своего отца. Он во всем пошел в него. Просто как отражение в зеркале.
– Если бы он был жив, я бы зачислил его в свой полк.
– Тебе бы не разрешили. Он не скрывал, что у него отец англичанин. Поэтому его и не брали никуда, кроме как в дивизию «Мертвая голова». На нее совсем уж идеальных арийцев не хватило. А в школе он был лучшим, он лучше всех проходил все препятствия, прекрасно справлялся с оружием. И, как у отца, – бесконечные девочки, которые от него с ума сходили. Я думала, он сделает меня бабушкой в тридцать пять лет, – Маренн улыбнулась. – Тогда меня это не очень радовало, но теперь я была бы счастлива, если бы какая-нибудь фрейляйн родила от него сына или дочь. Но он тоже заботился о том, чтобы не огорчать меня раньше времени. Он мог бы стать и художником, он хорошо рисовал, у него уже начал вырабатываться свой стиль, свой взгляд на мир. Но все-таки я думаю, что, останься он жить, он связал бы свою судьбу с армией. Ему все это очень нравилось. Где-то в глубине души он наверняка мечтал стать генералом.
Она помолчала.
– У меня в дивизии «Мертвая голова» служил старший брат. Он покончил с собой. Его вынудили. Гомосексуализм.
Пайпер взял мясо с огня и стал снимать его на тарелку, разрезая на куски. В комнате ароматно запахло специями.
– Я понимаю. После смерти Генри я осталась со Штефаном одна. Другой человек, который любил меня, французский летчик, друг сына того старика, которого мы встретили в Бержевиле, тоже умер вскоре после войны. Он горел в самолете, получил страшные ожоги. Я очень надеялась на него, но и эта моя надежда тоже разрушилась.
– А там, у старика, на фотографии из газеты, это была ты, я заметил.
Пайпер передал ей тарелку с мясом.
– Спасибо, очень вкусно, – она попробовала.
– Да, я. Простая солдатская медаль – такие выдавали всем участникам боевых действий, моя единственная награда за все годы. Но меня это ничуть не печалит. Друг моего отца дал мне денег на билет, и я со Штефаном отправилась в Америку. Нам было очень трудно там. Если бы кто-то полюбил меня тогда и предложил мне руку и сердце, я бы согласилась, я была на грани отчаяния. Но вокруг меня словно была пустыня. Я часто думаю об этом и сейчас. Когда сильно устаю в госпитале, когда мучает бессонница, я спрашиваю себя: почему? Я думала, что не заслужила любви, что Господь карает меня за то, что я проявила слишком много гордости. За то, что у меня вообще ее в избытке, это верно. Но теперь я понимаю, что он просто вел меня моей собственной дорогой, отличной от всех прочих. Он хотел, чтобы я что-то сделала, он посылал мне одно испытание за другим. И я сделала то, что он хотел. В Чикаго мне приходилось браться за самую черную работу, чтобы заработать на кусок хлеба для сына и иметь хоть какую-то крышу над головой. Мы жили в полуразвалившейся хибаре на окраине города, там всегда было холодно и сыро, бегали мыши, с тех пор я перестала их бояться, Штефан часто болел, я думала, он вырастет хилым. Потом мне удалось устроиться санитаркой в госпиталь Линкольна. Ведь все, что я умела делать, – это ухаживать за больными. Мне поручали самое неприглядное, что никто не хотел делать, но я терпела. Однажды у профессора Гариэта неожиданно заболела ассистентка, а откладывать операцию было нельзя. Мне приходилось участвовать в таких операциях в госпитале герцогини Сэтерлэндской, и я отважилась предложить свою помощь. Все прошло настолько удачно, что в дальнейшем профессор работал только со мной. Он помог мне поступить на медицинский факультет университета, где преподавал сам. Все это время я ассистировала ему в клинике, у нас со Штефаном появились деньги, мы смогли снять квартиру, он пошел в школу. Однажды в госпиталь Линкольна привезли пострадавших во время автомобильной катастрофы. Мужчина, работник банка, скончался на месте, женщина умерла на операционном столе от потери крови. Осталась только девочка, ее звали Джилл. Джилл – моя приемная дочь, я взяла ее тогда к себе, и так мы стали жить втроем. А потом в Чикаго с циклом лекций приехал Фрейд. Я посетила все его выступления, меня очень увлекло все то, что он рассказывал, мы много с ним беседовали на семинарах. Он пригласил меня в Вену. И я снова пошла учиться, теперь уже второй специальности. В тридцать шестом году я приехала в Германию и попала в лагерь…
– В лагерь? – Пайпер положил ей руку на плечо. – Ты была в лагере?
– Да, вместе с детьми, – она кивнула. – На меня написал донос один недобросовестный ассистент на кафедре де Криниса в университете, диссертацию которого я не пропустила. Это была полная чушь. Меня арестовало гестапо, ведь я иностранка. Париж, Америка – все это очень подозрительно.
– Когда же тебя освободили?
– В тридцать восьмом, когда Германия стала готовиться к войне и понадобились хорошие врачи. Тут вспомнили и обо мне. А до этого я провела два года в одном бараке с проститутками и уголовницами. Очень приятная компания для профессора психиатрии. Я не шучу, – она повернулась к нему. – Я получила там огромный материал, до сих пор над ним работаю. Господь привел меня сюда, в Германию, чтобы я поняла то, к чему он меня вел: поняла, что можно делать с людьми и целыми странами, а что нельзя. Он заставил меня делать все, что хотел. Тогда я и получила звание – оберштурмбаннфюрер и элегантный мундир от Хьюго Босса, какой не дадут ни одной другой женщине; мужчины были готовы на все, только поведи бровью. Еще молодая, а уже огромный опыт и много сил. Казалось, можно свернуть горы, настало время любить и быть счастливой. Но сына нет в живых, его никто не вернет. И большевики на пороге дома, в котором я могла бы быть счастлива. А это значит, что все повторится сначала. И они заставят меня пройти тот же путь, который я уже прошла. Теперь уж и не знаю, как получится.
– В тридцать восьмом я начал служить у рейхсфюрера адъютантом, – Пайпер убрал с ее лица выбившийся из прически локон, она дернула заколку на затылке, и волосы бесшумно распустились красивой коричневой волной, длинные, до самого пола. – Я привозил тебе один раз приказ рейхсфюрера в Шарите – ты даже не посмотрела на меня. «Благодарю. Идите». А кто, что? Подумаешь, какая-то мелкота. Адъютант все равно, что лакей. Ему только с секретаршами заниматься. Я, правда, не обиделся, я был тогда увлечен Зигурд, да и вообще ветер в голове, настоящего пороха еще не нюхал. Видел и потом, при ставке. Вокруг тебя – одни генералы. Даже не генералы, фельдмаршалы. Там и Гудериан, и Манштейн, и фон Бок. Сам рейхсфюрер был так оживлен, когда с тобой беседовал. А наше дело – бумажки перекладывай. Тогда я решил, что когда начнется война, напишу рапорт на фронт. Только теперь, когда штандартенфюрер и рыцарский крест с дубовыми листьями под воротником, стало можно рассчитывать на твое внимание.
– Я не понимаю, какие генералы? Когда? – она пожала плечами. – Вокруг меня по большей части только раненые и больные.
– Так я и поверю. Я вошел тогда в твой кабинет и сразу увидел – красивая, духи – голова кругом. Да что там красивая, – он присвистнул. – Сумашедше красивая, вот так. Но такая дама – не для нас. Потом ты спасла от смерти моего товарища, в сорок втором под Харьковом. У него был сильный ожог. Доктор Виланд только руками разводил. Вот если приедет, ждите. Приехала, забрала с собой в Шарите, он выжил и вернулся в строй. Потом сколько раз спрашивал Виланда: что она, какая? А он все свое – как руки, ноги отрезали или пришили, про ожоги опять же, про сепсис – это у него главная забота всегда, противостолбнячная сыворотка, а потом снимет очки, протрет их замшевой тряпочкой, посмотрит вдаль мечтательно и скажет: глаза у нее зеленые и брови красивые, вразлет. Я, конечно, стараюсь не смотреть на нее во время работы, не до того, знаете ли, но как не посмотришь? А Виланд – он у нас сухарь, из него романтики ни капли не выжмешь. Я тебя в Шарите вспоминаю. Мужчины быстро видят то, что хотят видеть, несмотря на мундиры, погоны, предписания рейхсфюрера и на всякие там удостоверения, даже на профессиональные навыки. Если красивая, то красивая. Ну а если нет, то тут уж, извините. А как она скальпель держит и вообще умеет ли им резать – это десятое дело. Пока сам на операционный стол не попадешь, конечно. Но я все время впереди, в бою: то мы большевиков атакуем, то они нас. Как ни приеду, Виланд уже руки моет. Я его спрашиваю: а где доктор из Берлина? Уже уехала, отвечает. Я ему сказал, что он тебя прячет от меня. Он вспыхнул, обиделся. Так что в Арденнах наш общий шеф рейхсфюрер мне просто подарок сделал. Но мне тогда в Берлине сказали, что ты со Скорцени. Я так для себя и понял. Ему не просто позавидуешь. Трудно вообразить, что это такое, когда тебя любит такая женщина. Это что-то невероятное.
– Да, невероятное, Йохан, – Маренн повернулась и взглянула ему в лицо. – Невероятно трудное.
Он наклонился к ней, его светлые глаза были совсем близко.
– Я не могу сказать, что люблю тебя, это что-то странное, – проговорил вполголоса.
– Я этого и не прошу, Йохан.
– Я люблю Зигурд и свою семью. Любил, – он остановился, брови вздрогнули, – да. Нет, люблю. Поверишь ли, за всю войну никого в голове не держал. Так, была одна во Франции – дочка хозяина отеля, в котором мы останавливались, но я даже не помню, как ее зовут. Хотя увлекся, не скрываю. Ты меня зацепила. Еще там, в Берлине, зацепила. Только тогда я не сообразил. Зигурд забеременела, я женился на ней. Был всем вполне доволен. А после Арденн я и сам удивился, сколько я о тебе думаю и вспоминаю. Теперь пишу Зигурд только короткие письма, ссылаясь на занятость, но боюсь, она поймет слишком много. В Берлине еще не успел увидеться с ней и детьми, а уже поехал к тебе в Шарите.
– Я понимаю, – она провела пальцами по его щеке. – Война – штука жестокая, усталость огромная, повсюду кровь. Жена далеко, а в тридцать лет хочется, чтобы любили.
– Нет, ты не поняла, – он отстранился, закурил сигарету. – Любовь при желании – не проблема. Есть, куда пойти. Ты же видела этих двух, из вспомогательных частей, каждая почтет за честь. Но это – другое, я к Зигурд такого не чувствовал. Взрослее, наверное, стал, повидал кое-что. Прежде был мальчишкой. Конечно, Скорцени тебя ревнует, – он потянулся к столу, стряхнул пепел в пепельницу. – Будь хоть кто на его месте. Когда ты уезжаешь сюда, он не может быть спокоен. И не только потому, что здесь стреляют. Я тоже не был бы спокоен.
– Я никогда не давала ему повода, – ответила она неожиданно резко. – Что же касается ревности, то меня заботит не то, что он не может быть спокоен, он-то как раз вполне может быть спокоен… мог быть спокоен, – поправилась она. – Но я не могла быть спокойна никогда. Я никогда не могла быть спокойна за то, что там происходит в мое отсутствие. И все это мне надоело.
– Но ты любишь Отто? – он спросил намеренно равнодушно, но она почувствовала скрытое в вопросе напряжение.
– Не спрашивай, – она вздохнула. – Могу сказать, любила.
– Так ты свободна? – он снова наклонился к ней, тронув за рукав.
– Я свободна, Йохан. Совершенно. Иначе я бы не приехала сюда. Нашла бы повод. Прочла бы Виланду лекцию о наркозе. Хватило бы до утра.
– А тот адъютант, с которым ты была в казино? Ты с ним осталась в номере, а потом он просил меня отвезти тебя на БТРе.
– Я ему ничего не обещала. И с него не брала никаких обещаний. Тем более, что как только мы вернулись в Берлин, Отто отослал его в разведшколу с инспекцией. Наверное, для того, чтобы я больше не виделась с ним.
– Когда он спрашивал про туфли, он спрашивал о том, были ли вы вместе…
– Я все знаю, Йохан, что он и про что спрашивает, – Маренн поднялась и подошла к окну, задернутому шторой. – Американская разведка и НКВД так не знают все его маневры, как я его знаю. И знаю, что он будет упорствовать с Гретель. Он будет встречаться с ней, а ты терпи. Раньше еще можно было терпеть, – она вздохнула, приподняв штору, на улице шел густой снег. – Но зачем терпеть теперь? Теперь, после Арденн, он тем более Гретель не бросит. С ней он при фюрере. Это ему очень удобно. Но мне неудобно. И потому я показала ему на дверь.
– Вы расстались?
– Да, – она подошла к столу и налила себе еще пива. – В который уже раз. Большая размолвка у нас была зимой сорок первого, после этого все пошло наперекосяк. Я тогда стала любовницей Шелленберга, – она прямо взглянула на Пайпера, но он и бровью не повел. – Я специально об этом говорю, чтобы не было заблуждений и упреков. Но вернувшись из Арденн, я сказала бригадефюреру: все. В Гедесберг я больше не приеду. Жена Вальтера тяжело заболела, она подсела на наркотические вещества, точнее, ее подсадили. Я решила отойти в сторону – пусть они договорятся спокойно, без меня, хотя бы о судьбе сына. Скорцени же три года добивался, чтобы это произошло, но когда оказалось, что все, вот оно, все так, как он хотел, он сошелся с Гретель Браун. И даже когда мы вернулись из Арденн и он узнал, что я больше не езжу к Вальтеру, он снова встречался с ней. Это случилось перед тем, как я уехала в Кюстрин. Он даже не скрывал от меня, что был у нее. Мне не хотелось возвращаться в Берлин. Сразу с аэродрома я поехала в Шарите. А там – розы на столе, – она снова вернулась к огню и облокотилась на каминную полку. – Я спросила: от кого? Мне Макс сказал – от штандартенфюрера Пайпера. А я чуть не плачу, мне горько, мочи нет, ноги не несут, а надо идти. Обход пациентов, потом ехать на квартиру к старшей дочери рейхсфюрера. У Гудрун – снова приступ жесточайшей депрессии. Ее опять довела ее мать, эта ужасная женщина, первая жена Гиммлера, фрау Маргарет. Она бы и самого рейхсфюрера уничтожила, если бы он вовремя не создал СС, не окружил себя охранниками и вообще от нее не отселился, встретив Марту. Потом – к самой фрау Марте, посмотреть Нанетту, дать совет, как ей поближе подружиться с Гудрун, потому что рейхсгейни так хочет, потом, – она вздохнула. – Потом к Гербхарту в Хоенлихен смотреть новые методы переливания крови, потом фрейлян Браун просила передать, что у нее болит горло. Кроме меня, никто посмотреть не может. А зачем? – не интересно. При Еве, конечно, Гретель. Она со мной за стол не сядет, кофе пить не будет, но будет все время заглядывать в комнату и делать загадочный вид. Ева же расширит глаза и шепотом сообщит, что пока тебя не было, она переспала с ним два раза. А что Еве делать? Фюрер занят государственными делами, а она только и смотрит, кто с кем переспал. И кому рассказать, как не личному психотерапевту. Не фюреру же. А я все слушай, – она перекинула волосы вперед. – Я же доктор. Потом – и того не легче. Фрау Ирма, жена Науйокса, пока я была в Кюстрине, опять накачалась наркотиками, и это после того, как ее чистили в Шарите. Фрау Ильзе выгнала сиделку, которую к ней приставил де Кринис. И это еще мне повезет, если за время моего отсутствия ничем не заболели дети Геббельса, но это бывает редко. Тогда обязательная встреча с Магдой. И только одна радость – Джилл. Она здорова, и Ральф о ней заботится. Хоть бы здесь я могу быть спокойна, – она улыбнулась. – Я думала, что вообще не переживу все это. Но я увидела розы, мне сказали, кто их привез и как был расстроен, что меня нет. Мне сразу стало радостно и легко. Я побывала у всех, даже у Магды, на Гретель и смотреть не стала, и когда Отто не приехал ко мне в Грюнвальд, зная, что я вернулась, не приехал ни в тот день, ни в следующий, а только спустя три дня. Я объявила ему, что еду в Венгрию, уже оформлен приказ. И если раньше я в основном оперировала в госпитале дивизии «Мертвая голова», потому что там служил мой сын, то теперь собираюсь обосноваться в «Лейбштандарте». А почему – его это не касается. Я поняла, что если меня не любят, то по крайней мере ждут. А дома в Грюнвальде меня ждут только Джилл и Ральф. Я рада, что хотя бы у них все складывается гладко.
Он встал, подошел к ней, обнял за талию, привлек к себе.
– Предлагаете краткосрочный полевой роман, штандартенфюрер? – она чувствовала его дыхание на волосах, но не поворачивалась, смотрела на огонь.
– Почему краткосрочный и совсем не обязательно полевой…
– Я ведь не останусь здесь надолго. Я должна вернуться в Берлин. Меня никто не отпустит в помощницы доктору Виланду.
– В этом нет необходимости. Мы сами здесь долго не задержимся, я уверен. Ударим им под Секешвехерваром, а потом вермахт пусть доделывает. Дальше наверняка нас тоже перебросят к Одеру. А это от Берлина совсем недалеко.
– Я знала, что все этим закончится, – Маренн убрала волосы и посмотрела ему в лицо. – Со всей этой инициативой Кальтенбруннера в Арденнах, с песнями, танцами, прыганием с БТРа на БТР в ажурных чулках. Никогда я не допускала подобного.
– Я заметил, ты не ломака, не пытаешься переделывать мужчин под себя…
– А что вас переделывать, – Маренн рассмеялась, – вы и так хороши. Я много знаю о человеке как таковом. И о мужчине как таковом в частности благодаря своей профессии. К тому же война играет свою роль. Куда тут переделывать, если завтра, возможно, всех убьют. И меня в том числе, – она опустила голову ему на плечо.
Он обнял ее за талию, приподнял с нежностью ее лицо. Мгновение они смотрели друг на друга, потом он приник губами к ее губам. Она поддалась с радостным волнением, отвечая на его поцелуй.
2
– Коробов, руки убери!
– Наташа, ты чего недотрогу из себя строишь? – капитан Коробов прижал ее к стене.
– Пусти меня, – Наталья еще раз попыталась высвободиться.
– Куда, товарищ гвардии лейтенант? – капитан загоготал. – Я тебя со Сталинграда обхаживаю. А ты – ни-ни. Генерала, что ли, ждешь?
– Убери руки, сказала!
Она сильно толкнула его в грудь. Он покачнулся, но руки опустил.
– Наташа, – сказал как-то даже угрожающе, потирая щеку. – Тебе, может, того, Лермонтова почитать? Так я могу, чтоб тебе не так обидно было, мол, с культурой. «Во глубине сибирских руд…»
– Это Пушкин, а не Лермонтов. Коробов, – Наталья отошла в сторону. – Сразу видно, в школе двоечником был.
– Да я …
– Наталья Григорьевна, – из кабинета вышел генерал Шумилов. – Зайдите ко мне. Разведчики языка взяли, новые сведения доставили, надо перевести. А вам, Коробов, заняться нечем? – он строго посмотрел на капитана. – Мне как раз офицер нужен, чтобы на передовую его послать, так вот съезди, проветришься там.
– У меня, товарищ генерал, документации невпроворот, разрешите доложить, – Коробов вытянулся, стараясь не моргать.
– Тогда занимайтесь документацией, а не к девушкам приставайте.
– Слушаюсь.
– Входите, Наталья Григорьевна, – генерал пригласил в свой кабинет. – Что, прохода не дает наш донжуан?
– Так точно, товарищ генерал, – Наталья кивнула.
– Голицына, на комсомольское собрание все, – заглянул комсорг Саша Васильков.
– Я не состою в комсомоле, – ответила Наталья вяло.
– А когда заявление подадите, кстати? – комсорг нахмурился. – Сколько можно ждать? Меня чуть не из Москвы теребят: там у вас несознательный элемент имеется. Куда, мол, смотрите. Плохо работу ведете.
– Вы идите, идите, комсорг, – мягко остановил его Шумилов, – начинайте собрание. А Наталья Григорьевна закончит и к вам присоединится.
– Ну, ладно, извините, товарищ генерал, – Васильков исчез.
Наталья села за стол с печатной машинкой.
– Вот документы, Наталья Григорьевна, – генерал достал из сейфа папку и передал ей. – Работайте. Выносить отсюда нельзя.
– Я знаю, Михаил Степанович, – Наталья раскрыла папку.
– Ну, хоть что там, о чем? – генерал нетерпеливо подошел.
– Здесь списки и позывные радиосетей первого и четвертого танковых корпусов СС, товарищ генерал, – Наталья пробежала глазами бумаги. – Так, дивизия СС «Мертвая голова», дивизия СС «Викинг»…
– Прибыли, значит, голубчики, – Шумилов покачал головой. – Старые знакомые, давненько не виделись.
