скачать книгу бесплатно
– Виланд и некоторые другие, – сказал Пек. – Певнсей не молод, даже в сравнении со мной.
– Тридцатый легион летом квартировал в Андериде, моя же собственная когорта, седьмая, располагалась севернее, на стене. Максим инспектировал наши вспомогательные силы в Андериде и не расставался с нами; он был очень дружен с моим отцом. Я пробыл там всего десять дней; после этого мне приказали с тридцатью воинами отправиться к моей когорте. – Он весело засмеялся. – Человек никогда не забывает первого перехода с отрядом. Когда я провел мою горсть людей через северные ворота лагеря, я чувствовал себя счастливее любого императора; мы салютовали страже и алтарю победы.
– Как? Каким образом? – в один голос спросили Ден и Уна.
Парнезий улыбнулся, выпрямился во весь рост, и его кольчуга так и засверкала на солнце.
– Вот так, – сказал он и медленно выполнил прекрасные движения римского салюта, который заканчивается глухим звоном щита, возвращающегося на свое место между плечами.
– О, – сказал Пек, – об этом стоит подумать!
– Мы отправились в полном вооружении, – снова опускаясь на землю, сказал Парнезий, – но едва дошли до большого леса, мои люди остановились, желая дождаться вьючных лошадей, чтобы повесить на них свои щиты. «Нет, – сказал я, – в Андериде можете одеваться в женское платье, но, пока вы со мной, вы должны нести на себе ваше оружие и доспехи».
– Но так жарко, – сказал один из них, – а с нами нет доктора. Что, если кого-нибудь поразит солнечный удар или у кого-либо начнется приступ лихорадки?
– Пусть тот и умрет, – ответил я, – и избавит от себя Рим. Поднимите щиты, поднимите копья, подтяните щитки на ногах.
– Не воображай себя уже императором Британии! – крикнул один малый. Я сбил его с ног тупым концом моего копья и объяснил этим рожденным в Риме римлянам, что, если повторится что-нибудь подобное, мы оставим на дороге одного человека. Клянусь светом солнца, я исполнил бы свою угрозу. Мои необученные галлы в Клаузентуме никогда не говорили со мной таким образом.
В эту минуту из еловой чащи спокойно, как облако, выехал Максим, а за ним показался мой отец; оба остановились поперек дороги. На Максиме был пурпур, точно он уже сделался императором.
Мои воины пали ниц, как… как куропатки.
Некоторое время он не произносил ни слова, только смотрел на них хмурыми глазами; потом согнул крючком палец; они отошли, вернее, отползли в сторону.
– Станьте на солнце, дети, – сказал Максим; они выстроились на дороге.
– Что сделал бы ты, если бы меня здесь не было? – спросил он меня.
– Я убил бы непослушного человека, – был мой ответ.
– Так убей же его теперь, – сказал Максим. – Он не шевельнет ни рукой, ни ногой.
– Нет, – ответил я. – Ты принял команду над моими людьми. Если бы я убил его теперь, я сделался бы только твоим мясником. Понимаешь ты, что хотел я сказать? – спросил Парнезий, обращаясь к Дену.
– Да, – сказал Ден. – Это было бы дурно.
– Именно так я и думал, – произнес Парнезий. – Но Максим нахмурил брови. «Ты никогда не станешь императором, даже и генералом не будешь», – заметил он.
Я молчал; мой же отец, казалось, был доволен.
– Я здесь, чтобы в последний раз взглянуть на тебя, – сказал он мне.
– Ну, теперь ты его видел, – проговорил Максим, – твой сын никогда больше не понадобится мне. Он будет жить и умрет офицером легиона, а мог бы сделаться префектом одной из моих провинций. Теперь поешь и выпей с нами, – прибавил он, обращаясь ко мне. – Твои воины подождут.
Мои жалкие тридцать солдат стояли, точно винные мехи, блестящие на солнце; Максим провел нас к тому месту, где его люди приготовили для нас закуску, и сам смешал вино с водой.
– Через год, – сказал он, – ты вспомнишь, что ужинал вместе с императором Британии и Галлии.
– Да, – произнес мой отец, – ты в состоянии управлять двумя мулами, Британией и Галлией.
– А через пять лет вспомнишь, – продолжал Максим, передавая мне кубок с напитком, – что ты пил с императором Рима.
– Нет, – сказал мой отец, – тремя мулами ты править не в силах: они разорвут тебя на части.
– И ты будешь хныкать на своей стене, потому что твое понятие о справедливости было тебе дороже милости императора Рима.
Я ничего не говорил. Нельзя отвечать военачальнику, носящему пурпур.
– Я на тебя не сержусь, – продолжал Максим, – я слишком многим обязан твоему отцу.
– Ты мне ничем не обязан, – ответил мой отец, – я только давал тебе советы, которые ты никогда не принимал.
– Слишком обязан твоему отцу и потому не буду несправедлив к кому-либо из его семьи. Поистине, скажу, из тебя мог бы выйти хороший трибун, но я считаю, что тебе суждено жить и умереть среди зарослей вереска на стене.
– Очень возможно, – заметил мой отец. – Однако очень скоро пикты и их союзники прорвутся за стену. Ты не можешь увести из Британии все войска, чтобы они помогли тебе стать императором, и воображать, будто север останется спокоен.
– Я следую велениям моей судьбы, – сказал Максим.
– Ну и следуй, – произнес мой отец, вырывая из земли корень елочки, – и умри, как Феодосий.
– А, – произнес Максим, – мой старый генерал погиб, потому что слишком хорошо служил империи. Может быть, меня тоже убьют, но совсем не из-за этого, – и он улыбнулся бледной, холодной улыбкой, от которой у меня кровь застыла в жилах.
– В таком случае, мне лучше следовать велениям моей судьбы, – ответил я, – и отвести моих людей к стене.
Максим посмотрел на меня и наклонил голову скользящим движением, как испанец.
– Следуй судьбе, мальчик, – сказал он.
На этом разговор закончился. Я был рад уйти, хотя мне хотелось дать отцу много поручений к нашим домашним. Я вернулся к моим воинам и нашел их там, где оставил; они даже не пошевелили ногами в пыли. Мы ушли; мне все вспоминалась ужасная улыбка Максима, от которой по моей спине бежал холод, точно от восточного ветра. До заката я не делал привала, – центурион повернулся и взглянул на Холм Пека, – наконец, остановился вон там. – Он указал на обрывистый, покрытый папоротником склон холма около кузницы, за домом старого Хобдена.
– Вон там? Это старая кузница, в ней когда-то ковали железо, – проговорил Ден.
– Вот именно, – спокойно произнес Парнезий. – В кузнице мы поправили три наплечника и приковали один наконечник копья. Одноглазый кузнец из Карфагена арендовал эту кузницу у правительства. Помню, мы называли его Циклопом. Он еще продал мне коврик из бобрового меха для комнаты моей сестры.
– Но это не могло быть здесь, – настаивал Ден.
– Повторяю – было. От алтаря славы в Андериде до первой кузницы в лесу двенадцать миль семьсот шагов. Все это записано в дорожной книге. Поверь, человек не забывает своего первого перехода с отрядом. Мне кажется, я могу обозначить тебе все наши остановки между этим местом и… – он наклонился вперед. Как раз в это самое мгновение луч заходящего солнца ударил прямо ему в глаза. Солнце дошло до вершины Вишневого холма, и его свет лился между стволами деревьев, так что в гуще далекого леса можно было видеть красные, золотые оттенки и глубокую черную тень. Парнезий в своей броне блестел, точно пылая огнем.
– Подождите, – сказал он, подняв руку, и свет солнца заиграл на его стеклянном браслете. – Подождите, я молюсь Митре.
Он поднялся на ноги и, протянув свои руки к западу, стал произносить красиво звучащие слова.
Скоро запел и Пек, его голос походил на печальный звон колоколов. Не прерывая песни, он соскользнул с ветки большого дерева и знаком позвал за собой детей. Они повиновались; им чудилось, будто эти магические голоса подталкивали их. Залитые золотисто-коричневым светом, который играл на листьях буков, они медленно двигались; Пек, шагавший между ними, пел песню с латинскими словами.
Вот они подошли к маленькой закрытой калитке в ограде леса.
Не прерывая пения, Пек взял Дена за руку и повернул его: мальчик очутился лицом к лицу с Уной, выходившей из калитки в плетеном тыне. Калитка закрылась за нею, в ту же самую минуту Пек бросил на головы детей усыпляющие память листья дуба, тиса и терновника.
– Как ты поздно, – сказала Уна. – Разве ты не мог прийти раньше?
– Я давно ушел, – ответил Ден. – Давно, но… но не знал, что уже так поздно. Где же ты была?
– На большом холме, на большом дереве и ждала тебя.
– Прости меня, – извинился Ден, – но виновата эта ужасная латынь.
На большой стене
Дети стояли подле калитки в далекий лес, когда услышали веселый голос, певший песню о Риме. Не говоря ни слова, они кинулись к своей любимой лазейке, пробрались сквозь чащу и чуть не натолкнулись на сойку, которая что-то клевала из руки Пека.
– Осторожнее, – сказал Пек. – Что вы ищете?
– Конечно, Парнезия, – ответил Ден. – Мы только вчера вспомнили о нем. Как это нехорошо с твоей стороны.
Поднимаясь на ноги, Пек слегка засмеялся.
– Извиняюсь, но детям, которые провели со мной и с центурионом римского легиона чуть ли не целый день, нужна была успокоительная доза волшебства перед чаем, который они собирались пить со своей гувернанткой. Оге! Парнезий! – закричал Пек.
– Я здесь, фавн, – послышался ответ с холма. И дети заметили мерцание бронзовой брони между могучими ветвями бука и дружелюбное сияние большого приподнятого щита.
– Я победил британцев, – сказал Парнезий и засмеялся, как мальчик. – Я занял их высокие укрепления. Но Рим милосерден. Вы, британцы, можете подняться сюда.
Все трое скоро очутились подле Волатерре.
– Что за песню пели вы недавно? – усевшись, спросила центуриона Уна.
– А! Это одна из песен, которые рождаются повсюду в империи. Они, как болезнь, шесть месяцев в году расхаживают по всей стране, пока другая не понравится легионам, тогда воины начинают маршировать под звуки этой другой.
– Расскажи им о твоих переходах, Парнезий. В нынешние времена немногие проходят через эту страну от одного ее края до другого, – проговорил Пек.
– Тем хуже. Нет ничего лучше большого перехода, конечно, для того, чьи ноги уже успели закалиться. Пускаешься в путь, едва поднимутся туманы; останавливаешься приблизительно через час после заката солнца.
– А что вы едите? – быстро спросил Ден.
– Жирную свиную грудинку, бобы, хлеб, пьем вино, если оно есть в домах, где мы останавливаемся. Но солдаты всегда недовольны. В первый же день перехода мои подчиненные стали жаловаться на нашу британскую рожь, измолотую водой. Они уверяли, что она менее питательна, нежели зерна, смолотые на римских мельницах, приводимых в действие волами. Тем не менее им пришлось принести себе нашу муку и съесть ее.
– Принести? Откуда? – спросила Уна.
– С этой вновь изобретенной водяной мельницы, ниже кузницы.
– Да ведь это кузничная мельница, наша мельница, – сказала Уна и взглянула на Пека.
– Да, ваша, – заметил Пек. – А как ты думаешь, сколько ей лет?
– Не знаю. Кажется, сэр Ричард Даллингридж говорил о ней?
– Да, говорил, и в его дни она уже была старая, – ответил Пек. – При нем ей было несколько сотен лет.
– При мне она была новая, – сказал Парнезий. – Мои люди смотрели на муку, наполнявшую их шлемы, точно на гнездо ехидн. Они жестоко испытывали мое терпение. Но я обратился к ним с речью, и мы стали друзьями. Говоря по правде, они научили меня римской маршировке. Видите ли, я служил только с быстромарширующими «вспомогателями». Легион же двигается совершенно иначе, большими медленными шагами, которые не изменяются от восхода до заката солнца. Тише едешь, дальше будешь, так говорит пословица. Двадцать четыре мили за восемь часов, ни больше, ни меньше. Голова и копье подняты; щит на спине; ворот кирасы открыт на ширину ладони; так проносят орлов через Британию.
– И у вас были какие-нибудь приключения? – спросил Ден.
– Южнее стены никогда ничего не случается, – ответил Парнезий. – Мне только пришлось явиться к судье, там, на севере, когда один странствующий философ осмеял римских орлов. К счастью, я сумел доказать, что этот старик умышленно загородил нам дорогу, и судья сказал ему (кажется, прочитав это в своей большой книге), что, каковы бы ни были его боги, он обязан оказывать цезарю уважение.
– А что вы делали потом? – спросил Ден.
– Двинулся дальше. Зачем было мне заботиться о подобных вещах? Я думал только, как бы достигнуть указанного мне поста. Переход занял двадцать дней.
Понятно, чем дальше продвигаешься на север, тем безлюднее делаются дороги. Наконец, выходишь из лесов, поднимаешься на обнаженные горы, где в развалинах наших разрушенных городов воют волки. Не было там красавиц; не встречалось мне больше веселых судей, в молодости знавших моего отца; не слышали мы также интересных новостей в храмах и харчевнях; нам рассказывали только о диких зверях. В этой глуши часто встречаешь охотников и ловцов животных для цирков, которые водят с собой закованных медведей и волков в намордниках. Лошади их боятся; солдаты смеются.
Вместо вилл, окруженных садами, попадаются укрепления со сторожевыми башнями из серого камня и просторные овечьи дворы с крепкими каменными оградами, охраняемые вооруженными британцами с северного берега. Среди обнаженных гор, там, за обнаженными дюнами, где тучи играют, точно несущаяся кавалерия, видишь клубы черного дыма из копей. Все еще тянется твердая дорога; ветер поет, пролетая через перья шлема; путь ведет мимо алтарей, воздвигнутых легионами в честь позабытых генералов; мимо разбитых статуй богов и героев; мимо тысяч могил, из-за которых выглядывают горные лисицы и зайцы. Эта огромная лиловая область вереска, испещренного камнями, раскаляется летом, замерзает зимой.
И как раз в то время, когда начинаешь думать, что перед тобой конец мира, замечаешь дым; он тянется от востока к западу насколько хватает зрения, а под ним, тоже насколько видит глаз, виднеются дома, храмы, лавки и театры, бараки и овины, позади же них то поднимается, то падает, то опускается, то показывается ряд башен. Это стена.
– Ах!.. – еле переводя дыхание, в один голос сказали дети.
– Можете удивляться, – заметил Парнезий. – Даже старики, которые чуть ли не с детства служили под орлами, говорят, что в империи нет ничего удивительнее стены, когда впервые ее видишь.
– И она только стена? Ограда? Вроде той, которая окружает наш фруктовый сад? – спросил Ден.
– Нет, нет; другой такой стены нет в мире. На ней – сторожевые башни; между ними – башни маленькие. Даже в самом узком ее месте по ней могут идти рядом трое людей со своими щитами. Маленькая ограда, всего до шеи человека, бежит по ее краю, так что издали видишь только, как шлемы часовых скользят вперед и назад, точно блестящие бусы. Стена имеет тридцать футов высоты; с пиктской стороны, то есть с северной, – ров, усеянный лезвиями старых мечей и наконечников копий, вделанных в древки, и соединенные цепями ободья колес. Низкорослые пикты приходят сюда красть железо для своих стрел.
Однако стена не диковиннее города, находящегося за нею. В прежние времена с южной стороны возвышались большие укрепления и рвы, и никому не позволялось в этом месте строить себе жилищ. В нынешнее время часть укреплений срыта и заново выстроена от одного конца стены до другого; таким образом, вырос узкий город в восемьдесят миль длины. Только подумайте. Этот город полон рева, шума, петушиных боев, волчьих травлей, лошадиных скачек, и он тянется от Итуны на западе до Сегедунума на холодном восточном берегу. С одной стороны – вереск, леса и развалины, в которых прячутся пикты, с другой – огромный город, длинный, как змея, и злобный, как змея. Да, он совсем как змея, которая греется на солнце около горячей стены.
Мне сказали, что моя когорта стоит в квартале Гунно, в том месте, где большая дорога проходит в северную провинцию к острову Валенции.[8 - Остров близ юго-западного берега Ирландии (Валенция – Valentia). – Примеч. пер.] – Парнезий презрительно засмеялся. – Провинция! Подумаешь! Мы шли по дороге в Гунно и вдруг остановились, изумленные. Это место казалось ярмаркой, ярмаркой, полной людьми из всех уголков империи. Некоторые устраивали конские состязания; некоторые смотрели на травлю собак или медведей; очень многие, столпившись во рву, любовались петушиным боем. Юноша чуть-чуть постарше меня (я видел, что он офицер) остановил передо мной свою лошадь и спросил, что мне нужно.
– Найти место моей стоянки, – ответил я и показал ему щит. – Парнезий поднял свой широкий щит, на котором виднелось изображение трех букв, похожих на букву икс.
– Счастливое предвестие, – сказал он. – Твоя когорта в соседней башне с нашей; но все солдаты смотрят на петушиный бой. Это счастливое место. Пойдем, вспрыснем орлов. – Это значило, что он предлагает мне выпить.
– Прежде я передам кому следует солдат, – ответил я. Я был рассержен и пристыжен.
– О, ты скоро отделаешься от этих детских понятий! – крикнул он. – Но все равно: я не хочу разрушать твоих надежд. Иди к статуе богини Рима. Тебе это необходимо. Это лучшая дорога на север. – Он засмеялся и уехал.
Не более как в четверти мили от себя я видел большую статую и пошел к ней. Большая дорога ведет на север и к Валенции, но она преграждена из-за пиктов, и кто-то там, под аркой, нацарапал слово «конец». Когда я достиг этого места, мне почудилось, что передо мной пещера. Я и мой маленький отряд в тридцать человек ударили все вместе в землю копьями; эхо прокатилось под сводами, но никто не вышел к нам. Скоро я заметил дверь с нашим номером. Мы вошли в нее. Я увидел спящего повара и приказал ему накормить нас; потом взобрался на гребень стены, взглянул на страну пиктов и, – прибавил Парнезий, – кирпичная арка со словом «конец» особенно подействовала на мое воображение и потрясла меня; ведь я был почти мальчик.
– Как это ужасно! – сказала Уна. – Но почувствовали ли вы себя лучше, после хорошего… – Ден остановил ее, подтолкнув локтем.
– Лучше? – спросил Парнезий. – Когда солдаты моей когорты вернулись с петушиного боя без шлемов, держа своих петухов под мышками, и спросили меня, кто я, был ли я счастлив? Нет, но я заставил и мою новую когорту почувствовать себя несчастной… Моей матери я написал, что счастлив, однако, мои друзья, – он вытянул руки на своих обнаженных коленях, – я не пожелал бы худшему врагу страдать так, как я страдал в течение первых месяцев жизни на стене. Подумайте, в числе офицеров вряд ли был хоть один, кроме меня (как я думал, потерявшего милость моего генерала), вряд ли один, не сделавший чего-нибудь дурного или безумного. Один убил человека, другой украл деньги, третий оскорбил богов или обидел высоких сановников, а потому был послан на стену, в это убежище от позора и страха. Солдаты оказались не лучше офицеров. Кроме того, стену наполняли представители всех племен и народностей империи. Не находилось двух башен, в которых люди говорили бы на одном и том же наречии или поклонялись бы одним и тем же богам. В одном отношении только между всеми нами царило равенство. Какое бы оружие мы ни носили до появления в этом месте, на стене мы превратились в лучников, точно скифы. Пикт не может убежать от стрелы или проползти под нею. Он сам лучник. Он знает.
– Вероятно, вы все время сражались с пиктами? – заметил Ден.
– Пикты сражаются редко. Около полугода я не видел ни одного воюющего пикта. Мирные пикты сказали нам, что все они ушли на север.
– Что значит мирный пикт? – спросил Ден.
– Это такой пикт (их было много), который умеет сказать несколько слов на нашем языке и перебирается через стену, чтобы продать лошадь или собаку-волкодава. Без лошади, собаки и друга человек погиб бы на стене. Боги даровали мне все эти три дара, а нет дара лучше дружбы. Вспомни об этом, – Парнезий обратился к Дену, – когда сделаешься взрослым молодым человеком. Твоя судьба зависит от твоего первого истинного друга.
