скачать книгу бесплатно
– Это хуже яда, – очень тихо произнес де Аквила и втянул внутрь щеки. Тогда Жильбер зашевелился на тростнике и сказал нам все, что знал. Как мы уже угадали, это было письмо Фука к герцогу (и не первое); Фук отдал его Жильберу в часовне, и Жильбер думал утром отнести его на один рыбачий барк, который ходил между Певнсеем и французским берегом. Фальшивый, скверный человек был писец Жильбер. А все же, запинаясь и вздрагивая, он поклялся, что владелец барка ничего не знал об этом деле.
– Он назвал меня бритой головой, – сказал Жильбер, – и бросал в меня всякую дрянь, а все-таки он не предатель.
– Я не желаю, чтобы с моим писцом обращались дурно или ругали его, – сказал де Аквила. – Этот рыбак будет избит подле своей же мачты. Прежде всего напиши мне письмо и завтра же утром ты отнесешь на барк приказ бичевать виновного.
Услышав слова своего господина, Жильбер готов был поцеловать его руку. Он не надеялся дожить до утра. Когда дрожь писца немного унялась, он написал письмо от имени Фука герцогу, говоря в нем, что «собачья будка» (иначе говоря, Певнсей) закрыта и что старый пес (значит, де Аквила) сидит подле нее; больше: что все стало известно.
– Пиши всем, что дело открылось, – сказал де Аквила, – тогда даже сам папа лишится спокойного сна. Эй, Джехан, что ты сделал бы, если бы тебе сказали, что изменники открыли твой заговор?
– Я убежал бы, – сказал Джехан.
– Хорошо сказано, – произнес де Аквила. – Напиши, Жильбер, что Монгомери заключил мир с королем и что маленький д'Арси, которого я ненавижу, повешен за ноги. Мы дадим Роберту достаточно материала для жевания. Напиши также, что сам Фук при смерти от водяной болезни.
– Ну нет, – крикнул Фук, висевший в колодце. – Утопите меня сейчас же, только не превращайте в предмет шутки.
– Я не шучу, – ответил де Аквила. – Я только сражаюсь пером за собственную жизнь и за мои владения; ты сам научил меня этому, Фук.
Фук застонал; несчастный весь заледенел.
– Сознаюсь, – сказал он.
– Вот это по-соседски, – протянул де Аквила, перегибаясь через борт колодца. – Ты прочитал о моих словах и поступках, по крайней мере, первую часть записанного, и должен расплатиться за это, рассказав о своих собственных делах и словах. Жильбер, возьми пенал и чернильницу. Тебе предстоит привычное дело.
– Отпустите моих людей, не причиняя им вреда, – сказал Фук, – и я сознаюсь перед вами в измене королю.
– Почему это он стал так нежен к своим воинам? – шепнул мне Гуг. (Фук не славился мягким обращением со своими подчиненными. Он позволял им грабить, но милосердия к ним у него не было.)
– Те-те-те! – произнес де Аквила. – Жильбер уже давно доказал, что ты изменник. Сказанного им было бы достаточно, чтобы повесить самого Монгомери.
– Только пощади моих людей, – повторил Фук, и мы услышали, как он заплескался в воде, точно рыба: ведь был прилив.
– Все в свое время, – сказал де Аквила. – Ночь еще молода, вино старо, и нам хочется послушать веселый рассказ. Начинай же историю своей жизни с того времени, как ты был мальчиком в Туре. Рассказывай хорошенько.
– От твоих слов мне стыдно до глубины души.
– Значит, я совершил то, чего не удавалось сделать ни королю, ни герцогу.
– Отошли прочь своего слугу, – попросил Фук.
– Хорошо, – согласился де Аквила. – Только помни, я, как датский король, не могу отвратить прилива.
– Сколько времени будет вода подниматься? – спросил Фук и снова заплескался.
– Три часа. Этого времени хватит на повесть о всех твоих хороших делах. Начинай, а ты, Жильбер, – я слыхал, что ты иногда довольно небрежен, – не извращай его слов.
Итак, опасаясь смерти, надвигавшейся на него из тьмы, Фук заговорил, и Жильбер, не знавший, какая судьба ждала его, записывал дословно рассказ изменника. Я слыхивал много историй, но ни одна из них не могла сравниться с повествованием о черной жизни Фука, которое мы слушали все из уст самого Фука, висевшего в колодце.
– Жизнь была дурная? – спросил испуганный Ден.
– Невероятно, – ответил сэр Ричард. – Однако в рассказе встречалось кое-что, смешившее даже писца Жильбера. Мы же трое хохотали прямо до боли в боках. Раз зубы Фука так защелкали, что мы не могли хорошенько расслышать его слов, и подали ему кубок вина. Он согрелся и правдиво раскрыл нам все свои дела; все хитрости, все измены; свою крайнюю отвагу (он был отчаянно храбр); свои отступления, свою фальшь (он был также невероятно фальшив), поведал и о потере своих богатств и чести; о сжигавшем его отчаянии по этому поводу; о попытках поправить свои дела. Да, перед нами развевались грязные лохмотья его жизни, и он горделиво показывал их нам, точно какое-то знамя. Когда Фук замолчал, мы при свете факелов увидели, что уровень воды дошел до уголков его рта, и что он с трудом дышит через нос.
Мы вытащили его из колодца, растерли, завернули в плащ, дали ему вина и, наклоняясь над ним, смотрели, как он пьет. Он дрожал, но не стыдился.
Внезапно мы услышали сердитый голос Джехана. Мимо него пробрался мальчик и остановился перед нами; в волосах этого юнца торчали обломки тростника, устилавшего зал, и его лицо распухло от сна.
– Отец, отец! Мне приснилось предательство, – закричал он и забормотал еще что-то.
– Никакого предательства нет, – ответил Фук, – уходи, – и мальчик повернулся к двери, все еще не вполне очнувшись от сна. Джехан за руку отвел его в большой зал.
– Твой единственный сын? – сказал де Аквила. – Зачем ты взял с собой ребенка?
– Он мой наследник. Я побоялся доверить его брату, – ответил Фук, и в эту минуту ему стало стыдно. Де Аквила ничего не сказал. Он сидел и обеими руками как бы взвешивал винный кубок: вот так. Через несколько секунд Фук тронул его за колено.
– Устрой так, чтобы мальчик мог бежать в Нормандию, – попросил он, – а со мной поступи, как тебе угодно. Да, повесь меня завтра, прикрепив мое письмо к моей шее, только отпусти мальчишку.
– Молчи, – проговорил де Аквила. – Я думаю об Англии.
Мы безмолвно ждали решения лорда Певнсея; по лбу Фука струился пот.
Наконец де Аквила сказал:
– Я слишком стар, чтобы судить кого-нибудь или доверять кому-нибудь. Я не желаю захватить твои земли, как ты желал завладеть моими, и лучше ли ты или хуже, чем другой вор, пусть решит твой король. Поэтому возвращайся к своему королю, Фук.
– И ты не скажешь ничего о том, что произошло? – спросил Фук.
– Ну, зачем стал бы я об этом рассказывать? Твой сын останется со мною. Если король опять прикажет мне оставить Певнсей, который я должен охранять от врагов Англии, если король вышлет против меня своих воинов, как против изменника, или если я узнаю, что король, лежа в своей постели, задумывает зло против меня или моих двоих рыцарей, твой сын будет повешен вот из этого окна, Фук.
– Да ведь все это не касалось сына Фука, – возразила пораженная Уна.
– Разве мы могли повесить Фука? – сказал сэр Ричард. – Он был нам нужен для примирения с королем. Ради мальчика он предал бы половину Англии. В этом мы были уверены.
– Я не понимаю, – сказала Уна. – Но я нахожу, что это было просто ужасно.
– Фук не нашел этого. Он остался доволен.
– Как? Доволен, что его сына убьют?
– Нет; де Аквила показал ему, каким путем он может спасти жизнь мальчика и сохранить свои собственные владения и почести. «Я сделаю это, – сказал он. – Клянусь, сделаю. Я скажу королю, что ты не изменник, напротив, что ты лучше, храбрее, совершеннее всех нас. Да, я тебя спасу».
Де Аквила все еще смотрел в свой кубок, наклоняя его то в одну, то в другую сторону.
– Я думал, – сказал он, – если бы у меня был сын, я спас бы его. Только, пожалуйста, не рассказывай мне, как ты собираешься действовать.
– Хорошо, хорошо, – ответил Фук, мудро покачивая своей лысой головой. – Это моя тайна. Но будь спокоен, де Аквила, ни один волос не упадет с твоей головы, ни одна былинка на твоей земле не пострадает. – И он улыбнулся, точно человек, задумавший великое, хорошее дело.
– С этих пор, – произнес де Аквила, – советую тебе служить одному господину, а не двоим.
– Как? – возразил Фук. – Неужели я не могу служить честным посредником между двумя сторонами в наши смутные времена?
– Служи или Роберту, или королю: Англии или Нормандии, – продолжал де Аквила. – Мне все равно, что ты выберешь, но теперь здесь же прими решение.
– В таком случае, я выбираю короля, – сказал Фук, – я вижу, ему служат лучше, чем Роберту. Поклясться?
– Незачем, – ответил де Аквила и положил руку на исписанный Жильбером пергамент. – Часть наказания моего Жильбера будет состоять в обязанности начисто переписать интересную историю твоей жизни – десять, двадцать, может быть, сто раз. Как ты думаешь, сколько голов скота дал бы за этот рассказ турский епископ? А твой брат? А монахи Блуа? Менестрели превратят рассказ в песни, и твои собственные саксонские рабы станут распевать их, склоняясь над плугами, а также и воины, проезжая через твои нормандские города. Отсюда и до Рима, Фук, люди будут хохотать над этой историей и над тем, как ты рассказывал ее, вися в колодце, точно утопленный щенок. Так я накажу тебя, если узнаю, что ты ведешь двойную игру относительно твоего короля. До поры до времени пергаменты останутся вместе с твоим сыном в Певнсее. Сына я верну тебе, когда ты примиришь меня с королем. Пергаменты же никогда не попадут в твои руки.
Фук закрыл лицо и застонал.
– Святители! – со смехом заметил де Аквила. – Жестоко ранит перо. Своим мечом я никогда не заставил бы тебя стонать.
– Но пока я не разгневаю тебя, моя история останется тайной? – спросил Фук.
– Именно. А это тебя успокаивает, Фук? – проговорил де Аквила.
– Какое же другое успокоение оставили вы мне? – спросил он и вдруг заплакал безнадежно, как ребенок, прижав лицо к своим коленям.
– Бедный Фук! – сказала Уна.
– Я тоже пожалел его, – сказал сэр Ричард.
– А вот тебе в утешение! – сказал де Аквила и бросил Фуку три слитка золота, которые он вынул из нашего маленького ящика подле кровати.
– Знай я о золоте раньше, – произнес Фук, задыхаясь, – я ни за что не поднял бы руки на Певнсей. Только недостаток в этом желтом веществе заставил меня действовать так неудачно.
Светало. В большом зале, внизу, зашевелились люди. Мы отправили вниз кольчугу Фука, велев ее вычистить, и, когда он в полдень уезжал под своими собственными знаменами и под знаменем короля, этот рыцарь казался великолепным и величавым. Он пригладил свою длинную бороду, подозвал своего сына и поцеловал его. Де Аквила проводил Фука верхом до новой мельницы. Прошедшая ночь казалась нам сном.
– А как он поступил относительно короля? – спросил Ден. – Сказал, что вы не изменники? Вот о чем я спрашиваю.
Сэр Ричард улыбнулся.
– Король не прислал новых требований в Певнсей, – сказал он, – не спросил он также, почему де Аквила не послушался его первого гонца. Да, это было делом Фука. Я не знаю, как он действовал; во всяком случае, наш недавний враг хорошо и быстро исполнил свое обещание.
– Значит, вы ничего не сделали его сыну? – спросила Уна.
– Мальчишке? О, это был сущий бесенок. Он прогонял от дверей наших сторожей; пел скверные песни, которым научился в лагерях баронов, этакий дурачок; стравливал собак в зале, поджигал там тростник, чтобы, по его словам, выгнать оттуда блох; раз чуть не ударил кинжалом Джехана, который за это сбросил его с лестницы. Верхом на лошади он ездил по полям спелого хлеба или между овцами, распугивая их. Но когда мы поколотили его и раза два взяли на охоту, он стал бегать за нами, как молодая, преданная собака, и звал нас «дядюшками». В конце лета за ним приехал его отец, но мальчику не хотелось расставаться с Певнсеем; он ждал предстоящей охоты на выдр и пробыл у нас до времени травли лисиц. Я дал ему коготь болотной выпи на счастье в охоте… Ах, какой это был бесенок!
– А что было с Жильбером? – спросил Ден.
– Ничего. Его даже не побили. Де Аквила сказал, что он охотнее согласится держать умного, хотя бы и фальшивого писца, чем верного дурака, которого пришлось бы заново учить его собственному делу. Кроме того, с памятной ночи, мне кажется, Жильбер стал так же сильно любить, как и бояться, лорда Певнсея. Как бы то ни было, он не захотел расстаться с нами, даже когда Вильям, клерк короля, предложил ему стать ризничим аббатства Бетль. Фальшивый малый, но, по-своему, отважный.
– А все-таки Роберт сделал высадку близ Певнсея? – снова спросил Ден.
– Пока король Генрих сражался со своими баронами, мы хорошо охраняли берег; через три-четыре года, когда в Англии воцарился мир, король отправился в Нормандию и так побил своего брата, что излечил его от желания сражаться. Многие отправились на эту войну, сев на суда близ Певнсея. Помню, что приехал Фук, и мы все четверо опять в маленькой комнате вместе пили вино. Де Аквила говорил правду: нельзя судить или осуждать людей. Фук был весел. Да, он много смеялся.
– А что вы делали потом? – спросила Уна.
– Вспоминали прошедшие времена. Это могут делать все люди, когда они состарятся, маленькая девица.
Через луг донесся слабый звон колокола, который звал детей к чаю. Ден лежал в лодке «Золотой хвост». Уна сидела на корме; на ее коленях была раскрытая книга, и она читала стихотворение под заглавием «Греза раба». Первые строки гласили:
И снова в тумане и тенях сновидений,
Он увидел родную землю.
– Я не знаю, когда ты начала читать, – сонно сказал Ден.
На средней скамье лодки, рядом со шляпой Уны, лежали лист дуба, лист тиса и лист терновника; вероятно, они упали с деревьев, а ручей смеялся, точно был свидетелем какой-то забавной шутки.
Центурион
У Дена вышли неприятности из-за латыни, и его оставили в классной; вот поэтому-то Уна и ушла одна в Дальний лес. Сделанная Хобденом катапульта Дена хранилась в дупле огромного бука на западной опушке леса. В честь книги «Песни древнего Рима» дети назвали это дерево «Волатерре», по имени твердыни, о которой говорилось в стихотворениях о Риме.
Когда же Хобден наложил валежника между большими корнями бука, Ден и Уна дали старику прозвище «Руки Исполина». Это название было из той же книги.
Уна проскользнула в устроенную детьми лазейку в изгороди, поднялась на склон холма, села и нахмурила брови. Холм Пека находился ниже ее; все изгибы ручья, который, выйдя из леса Виллингфорд, вился между полями хмеля, виднелись ясно, как на плане. Юго-западный ветер (в этом месте всегда бывал ветер) несся со стороны обнаженной каменной гряды, на которой стояла ветряная мельница.
А, пролетая через лес, ветер всегда шепчет, что должно случиться нечто необыкновенное; именно поэтому в ветреный день каждый способен остановиться на склоне высокого холма и приняться выкрикивать отрывки римских песен, которые так под стать шепоту ветра.
Уна вынула из тайника катапульту Дена и приготовилась встретить армию царя Порсены, крадущуюся через побелевшие осины подле ручья. По долине пронесся порыв ветра. Уна прочла четверостишие, говорившее, что все долины опустошены, что храбрые стражи убиты.
Но ветер не достиг леса; он повернул в сторону и закрутил одинокий дуб на лугу фермера Глизона. Там он притих, улегся в траве, помахивая вершинами былинок, как кошка кончиком своего хвоста перед прыжком.
– Теперь добро пожаловать, Секст, – пропела Уна, заряжая свою метательную машину. – Сюда, сюда, здесь дорога в Рим!
Она выстрелила в место затишья, чтобы разбудить притаившийся ветер, и вдруг услышала раздавшийся из-за терновника на лугу стон.
– Батюшки! – громко сказала Уна (она заимствовала это выражение у Дена). – Кажется, я угодила в корову Глизона.
– Ты маленький звереныш! – раздался голос. – Я научу тебя бить твоих господ.
Уна осторожно посмотрела вниз и увидела молодого человека в бронзовой броне, горевшей посреди кустов. Больше всего Уну восхитил его большой бронзовый шлем с красным, развевавшимся по ветру, лошадиным хвостом. Она слышала, как длинные волосы скребли по блестящим наплечникам.
– Что хотел сказать фавн, – вполголоса произнес молодой человек, – уверяя меня, что раскрашенный народ изменился? – Он заметил белокурую головку Уны. – Видела ли ты раскрашенного стрелка? – спросил он.
– Нет-нет, – ответила Уна. – Но, если вы видели пулю…
– Видел ли? – крикнул он. – Она пролетела на волосок от моего уха.
– Стреляла я, и мне очень жаль…
– А разве фавн не сказал тебе, что я приду? – с улыбкой спросил ее человек в блестящей броне.
– Вероятно, фавном вы называете Пека? – ответила Уна. – Нет, он мне ничего не говорил. Я приняла вас за корову. Я… я… не знала, что вы… А кто вы такой?
Он откровенно засмеялся, показав ряд великолепных зубов. У него было смуглое лицо, темные глаза и брови, которые соединялись над большим носом, образуя одну черную полосу.
– Меня зовут Парнезий. Я был центурионом седьмой когорты тридцатого легиона Ulpia Victris. Значит, именно ты метнула в меня свинцовый шарик?
– Я. Это катапульта Дена, – ответила Уна.
– Катапульта? – сказал он. – Я знаю кое-что о метательных машинах. Покажи мне.
