скачать книгу бесплатно
Минуту-другую мистер Хейл не отвечал. В замешательстве он беспокойно перебирал бумаги на столе, несколько раз открывал рот, но закрывал его снова, не находя в себе мужества заговорить. Маргарет не могла дольше вынести этого ожидания, которое терзало отца больше, чем ее саму.
– Но почему, папочка? Скажи же мне!
Внезапно он посмотрел ей прямо в глаза и произнес медленно и с напускным спокойствием:
– Потому что я больше не имею права оставаться священником Англиканской церкви.
Маргарет предполагала, что ее отец наконец-то получил продвижение по службе, которого так желала ее мать, – ведь только это заставило бы его оставить замечательный, любимый Хелстон и переехать, возможно, в один из величавых и тихих особняков, которые Маргарет видела время от времени неподалеку от кафедральных соборов. Такие места невольно внушали почтение и трепет, но перебраться туда означало навсегда покинуть Хелстон, что причинило бы огорчение и даже боль. Но эта предполагаемая боль не шла ни в какое сравнение с тем потрясением, которое испытала Маргарет от слов отца. Что он имел в виду? Загадочность этих слов только усугубляла положение. Его лицо, искаженное мукой и взывающее к состраданию, едва ли не умоляющее о милосердии и доброте собственное дитя, вызвало у нее внезапную дурноту. Мог ли он быть вовлечен в то, что сделал Фредерик? Фредерик был вне закона. Неужели естественная любовь к сыну заставила отца потворствовать какому-нибудь…
– О! В чем дело? Говори, папа! Расскажи мне все! Почему ты не можешь больше оставаться священником? Наверняка, если епископу рассказать все, что мы знаем о Фредерике, и тяжелое, несправедливое…
– Это не имеет отношения к Фредерику. Епископ не смог бы ничего с этим поделать. Дело во мне самом. Маргарет, я расскажу тебе об этом. Я отвечу на все твои вопросы сейчас, но после сегодняшнего вечера мы больше не будем об этом говорить. Я могу столкнуться с последствиями моих мучительных сомнений, но для меня слишком тяжело говорить о том, что послужило причиной моих страданий.
– Сомнения, папа! Сомнения в религии? – спросила Маргарет, потрясенная еще больше.
– Нет, нет, не сомнения в религии, ничего подобного.
Он замолчал. Маргарет вздохнула, как будто стояла на грани какого-то нового ужаса. Он начал снова, говоря быстро, чтобы покончить с мучительным признанием:
– Ты бы не смогла понять всего, если бы я рассказал тебе – о своей тревоге все эти долгие годы, когда я не мог решить, имею ли я право исполнять обязанности викария, о своих попытках погасить тлеющие сомнения в авторитете Церкви. О Маргарет, как я люблю святую Церковь, от которой должен быть отторгнут!
Он не мог продолжить минуту или две. Маргарет хранила молчание. Все казалось таким же непостижимым, как если бы отец обратился в мусульманство.
– Я сегодня прочел о двух тысячах человек, что были изгнаны из своих церквей, – продолжил мистер Хейл, слабо улыбнувшись, – пытался позаимствовать у них немного мужества, но это бесполезно, бесполезно, я не могу не чувствовать этого.
– Но, папа, ты хорошо все обдумал? О! Это такой ужас, такое потрясение, – сказала Маргарет и внезапно расплакалась. Единственное крепкое основание ее дома, образ любимого отца, казалось, шатается и колеблется. Что она могла сказать? Что могла сделать? Ее отчаяние заставило мистера Хейла самого собраться с силами, чтобы попытаться успокоить ее. Подавив душившие его сухие рыдания, шедшие из глубины сердца, он подошел к книжному шкафу и вынул томик, который читал довольно часто в последнее время и который, как ему казалось, придавал ему силы, чтобы вступить на избранный им путь.
– Вот, послушай, дорогая Маргарет, – сказал он, обхватив ее одной рукой за талию.
Она схватила его руку и крепко сжала ее, но не могла ни поднять головы, ни даже осмыслить, что он читает, – так велико было ее внутреннее смятение.
– Это речь одного из приходских сельских священников, такого же, как я. Она написана мистером Олдфилдом, священником из Карсингтона в Дербишире, около ста шестидесяти лет тому назад. Его испытания закончились. Он вел честную борьбу. – Последние два предложения он произнес тихо, будто для себя. Потом стал читать громко: – «Когда вы не можете больше продолжать свою работу, не оскорбляя Бога, не позоря религии, не греша против чести, не раня совесть, не разрушая свой мир, не рискуя потерять свое спасение, – словом, когда условия, в которых вы должны отправлять (если вы будете отправлять) свои обязанности, греховны и не оправданы Словом Божьим, вы можете, нет, вы должны верить, что Бог предназначил вам молчание, отрешение и уход в сторону к вящей славе Своей и торжеству благого Евангелия. Когда Бог не желает использовать вас одним образом, Он будет использовать вас по-иному. Душа, что желает служить Ему и почитать Его, никогда не упустит возможности сделать это, к тому же вы не должны ограниченно понимать завет Израилев, думая, что у Него есть только один путь, которым вы можете Его прославлять. Он может принять ваше молчание так же, как и молитвы; ваш уход так же, как и ваш труд. Прославлять Бога без притворства есть великая служба и исполнение тяжелейшего долга, что отпустит наименьший грех, хотя этот грех учит нас и дает нам возможность исполнить этот долг. Не будет тебе благодарности, душа моя, если ты примкнешь к извращающим Слово Божье, к дающим ложные обеты и будешь притворяться, что можешь еще оставаться священником».
Пока он читал это, усматривая в тексте нечто большее, что нельзя было выразить словами, он принял решение для себя, чувствуя, что утвердился в своих помыслах и уверовал в свою правоту. Но, замолчав, он услышал подавленные всхлипывания Маргарет, и его отвага уступила место острому чувству жалости.
– Маргарет, дорогая, – сказал он, привлекая ее к себе, – вспомни о первых мучениках, вспомни о тысячах страдальцев.
– Но, отец, – сказала она, внезапно поднимая покрасневшее, залитое слезами лицо, – первые мученики страдали за правду, тогда как ты… О милый, милый папа!
– Я страдаю во имя совести, мое дитя, – сказал он с трепетным достоинством, которое происходило от острой чувствительности его характера. – Я должен делать то, что велит мне моя совесть. Я долго мирился с самобичеванием, которое пробудило бы любой ум, менее вялый и трусливый, чем мой. – Он покачал головой, продолжив: – Твоя бедная мать так желала перемен, но ее желания оказались подобны содомским яблокам, они привели меня к этому трудному решению, за которое я должен быть и, надеюсь, буду благодарен. Уже почти месяц, как епископ предложил мне другую должность. Если бы я принял ее, мне нужно было бы заново подтвердить свою приверженность догматам нашей Церкви. Маргарет, я пытался сделать это. Я пытался удовольствоваться простым отказом от повышения, тихо оставаясь здесь, заглушая голос моей совести. Да простит меня Бог!
Он встал и заходил туда-сюда по комнате, жестоко порицая себя, но Маргарет его почти не слышала. Наконец он сказал:
– Маргарет, я вернусь к прежнему печальному известию: мы должны покинуть Хелстон.
– Да, я поняла. Но когда?
– Я написал епископу, по-моему, я уже говорил тебе об этом, но я забываю сейчас некоторые вещи, – сказал мистер Хейл, упав духом, как только разговор зашел о прозе жизни. – Я написал ему о своем намерении уйти в отставку. Он был достаточно добр, он уговаривал меня, но все бесполезно, бесполезно. В сущности, он повторял все мои доводы. Я буду вынужден довести до конца вопрос о снятии сана, и я лично навещу епископа, чтобы попрощаться с ним. Это будет испытанием, но горше, намного горше будет расставание с моими дорогими прихожанами. Уже назначен помощник викария, некий мистер Браун. Он приедет завтра и остановится у нас. В следующее воскресенье я проведу свою прощальную службу.
«Стоило ли это предпринимать так поспешно? – подумала Маргарет. – Но возможно, поспешность и к лучшему. Промедление только доставило бы лишние муки. Пусть лучше вот так сразу оглушит, чем переносить все эти приготовления, которые теперь, похоже, близки к завершению».
– Что говорит мама? – спросила она, глубоко вздохнув.
К ее удивлению, отец, не ответив, вновь заходил по кабинету. Наконец он остановился и произнес:
– Маргарет, я жалкий трус, я не могу причинять ей боль. Я хорошо знаю, что и без того замужество твоей матери оказалось не тем, на что она надеялась, что имела право ожидать, а это окажется таким ударом для нее, который у меня не хватит мужества и сил нанести. Ей необходимо объяснить, хотя бы сейчас, – сказал он, с тоскою глядя на дочь.
Маргарет была ошеломлена тем, что ее мать ничего не знает, хотя дело зашло уже так далеко.
– Да, в самом деле нужно, – ответила Маргарет. – Возможно, она не… О да! Она, конечно же, будет потрясена. – Маргарет снова ощутила всю силу удара, когда попыталась представить, что почувствует мать. – Куда мы едем? – спросила она наконец.
– В Милтон, на север, – ответил он с унылым безразличием, так как почувствовал, что хотя любовь дочери ненадолго принесла ему утешение, сама она тем острее ощущала болезненный удар.
– На север, в Милтон! Фабричный город в Даркшире?
– Да, – ответил он тем же подавленным, отстраненным тоном.
– Почему туда, папа? – спросила она.
– Потому что там я смогу заработать на хлеб для семьи. Потому что там я не знаю никого и никто не знает Хелстон, никто не напомнит мне о нем.
– На хлеб для семьи! Я думала, что у вас с мамой есть… – Она остановилась, увидев глубокие морщины на лбу отца.
Но он, движимый мгновенным чутьем, увидел на ее лице, как в зеркале, отражение его собственного уныния и подавил его усилием воли.
– Я все расскажу тебе, Маргарет. Только помоги мне сообщить об этом матери. Я сделаю все что угодно, кроме этого. При мысли о ее страдании мне делается дурно от страха. Если я расскажу тебе все, возможно, ты сможешь передать это ей завтра. Меня не будет весь день – пойду прощаться с фермером Добсоном и бедняками в Брейси-Коммон. Тебе это очень не по душе, Маргарет?
Маргарет это было совсем не по душе, она больше всего на свете хотела избежать подобного объяснения. Она не смогла ответить сразу, и ее отец снова спросил:
– Тебе это очень неприятно, да, Маргарет?
Она собралась с силами и сказала решительно:
– Это тяжело, но должно быть сделано, и я постараюсь это сделать. Тебе предстоит еще много неприятных дел.
Мистер Хейл уныло покачал головой и пожал ей руку в знак благодарности. Маргарет снова чуть не расплакалась от расстройства. Чтобы избавиться от тяжких дум, она сказала:
– Теперь расскажи мне, папа, какие у нас планы. У тебя и мамы есть немного денег независимо от приходского жалованья, не так ли? У тети Шоу есть, я знаю.
– Да, я полагаю, у нас есть независимый доход – сто семьдесят фунтов в год. Семьдесят из них мы всегда отправляли Фредерику, с тех пор как он уехал за границу. Я не знаю, нужно ли ему столько, – продолжил он колеблясь. – Он что-то получает на службе в испанской армии…
– Фредерик не должен страдать, – сказала Маргарет решительно, – в чужой стране, так несправедливо отторгнутый своей родиной. Остается сто фунтов. Не могли бы мы – ты, я и мама – жить на сто фунтов в год в очень дешевой, очень тихой части Англии? О, я думаю, могли бы.
– Нет! – сказал мистер Хейл. – Это не выход. Я должен что-то делать. Я должен заняться делом, чтобы держаться подальше от нездоровых мыслей. Кроме того, в деревенском приходе мне было бы больно вспоминать о Хелстоне и о моих обязанностях здесь. Я бы не вынес этого, Маргарет. И сто фунтов в год – очень мало на все необходимые нужды по содержанию дома, на то, чтобы обеспечить твою мать всеми удобствами, к которым она привыкла и которых достойна. Нет, мы должны ехать в Милтон. Это решено. Мне всегда лучше решать самому, а не под влиянием тех, кого я люблю, – сказал он, будто отчасти извиняясь за то, что многое решил сам, прежде чем сообщить кому-то из членов семьи о своих намерениях. – Я не могу слышать возражений. Они лишают меня уверенности.
Маргарет решила хранить молчание. В конце концов, не все ли равно, куда они поедут, если отъезд ужасен сам по себе.
Мистер Хейл продолжил:
– Несколько месяцев назад, когда я уже не мог молча бороться со своими сомнениями, я написал мистеру Беллу. Ты помнишь мистера Белла, Маргарет?
– Нет, мы никогда не встречались. Но я его знаю. Он – крестный Фредерика, твой старый наставник в Оксфорде, не так ли?
– Да, он член научного совета в колледже Плимута. Насколько мне известно, он уроженец Северного Милтона. Во всяком случае, у него там есть собственность, которая очень поднялась в цене с тех пор, когда Милтон стал большим промышленным городом. Ну и у меня есть причины полагать… представить… лучше мне ничего не говорить об этом. Но я уверен в симпатии со стороны мистера Белла. Не скажу, что он так уж подбодрил меня. Он сам без особых забот провел большую часть жизни на одном месте – в своем колледже. Но он отнесся ко мне с большой добротой. Благодаря ему мы и едем в Милтон.
– А именно? – спросила Маргарет.
– Ну, у него там есть арендаторы, дома и фабрики. Хотя он и не любит это место, слишком суматошное для человека его склада, он вынужден поддерживать там связи, и он сообщает мне, что слышал, будто там есть хорошая вакансия частного учителя.
– Частного учителя! – воскликнула Маргарет насмешливо, – Для чего промышленникам античная история, литература или воспитание, которое подобает джентльмену?
– Ну, – ответил ее отец, – некоторые из них действительно кажутся неплохими людьми, осознающими свои недостатки, – а это больше, чем могут похвастаться многие выпускники Оксфорда. Некоторые хотят учиться, хотя и имеют солидный доход. Некоторые хотят, чтобы их дети были лучше образованы, чем они сами. Во всяком случае, есть вакансия, как я сказал, для частного учителя. Мистер Белл рекомендовал меня некоему мистеру Торнтону, своему арендатору, очень умному человеку, насколько я могу судить по письмам. И в Милтоне, Маргарет, я найду себе занятие, если не счастье, встречусь с людьми и событиями настолько иными, что мне не придется вспоминать о Хелстоне.
Маргарет догадалась, что это был его тайный мотив. Все будет другим. Все, что она слышала о севере Англии, о промышленниках, о диком и холодном крае, внушало отвращение. Однако Милтон будет отличаться от Хелстона, и ничто там не напомнит им о любимых местах.
– Когда мы едем? – спросила Маргарет, немного помолчав.
– Я не знаю точно. Я хотел поговорить об этом с тобой. Видишь ли, мама еще не знает ничего, но я думаю, через две недели. После того как моя отставка будет принята, я не имею права оставаться здесь.
Маргарет едва не лишилась дара речи.
– Через две недели!
– Ну, не с точностью день в день. Ничего ведь еще не готово, – сказал отец, заметив тень тоски, затуманившей ее глаза, и внезапно побледневшее лицо.
Но она немедленно опомнилась.
– Да, папа, лучше действовать быстро и решительно, как ты сказал. Только мама ничего не знает об этом! И это самое большое затруднение.
– Бедняжка Мария! – с нежностью произнес мистер Хейл. – Бедная, бедная Мария! О, если бы мы не были женаты, если бы я был один в этом мире, как легко было бы! Маргарет, я не смею ей рассказать!
– Нет, – сказал Маргарет печально. – Это сделаю я. Позволь мне до завтрашнего вечера выбрать время. О папа! – вскричала она неожиданно. – Скажи, скажи мне, что это кошмар, ужасный сон, а не явь, не безжалостное пробуждение! Ты ведь не думал, что действительно собираешься покинуть Церковь, оставить Хелстон, быть навсегда отделенным от меня, от мамы, уехать далеко из-за какого-то наваждения, соблазна?! Ты ведь не это имел в виду!
Мистер Хейл посмотрел ей в лицо и ответил медленным, хриплым и размеренным голосом:
– Я имел в виду именно это, Маргарет. Ты не должна обманывать себя, не должна сомневаться в реальности моих слов, в моих намерениях и решениях.
Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, и Маргарет наконец поверила, что все окончательно решено. Она поднялась и направилась к двери. Когда она взялась за ручку, отец позвал ее. Он стоял у камина, опустив голову и ссутулясь, но, как только она подошла, выпрямился во весь рост и, положив руки ей на голову, торжественно произнес:
– Да благословит тебя Бог, дитя мое!
– И да примет Он тебя в Его Церковь, – ответила она от всего сердца.
В следующий момент она испугалась, что такой ответ на его благословение может быть истолкован как неподобающий, непочтительный в устах дочери, и она обвила руками его шею. Он прижал ее к своей груди. И она услышала, как он бормотал про себя:
– Мученики и проповедники претерпели даже большую боль, и я не отступлю.
Оба вздрогнули, услышав, как миссис Хейл зовет свою дочь. Они отпрянули в стороны, полностью осознавая то, что им предстояло сделать. Мистер Хейл поспешно сказал:
– Иди, Маргарет, иди. Меня завтра не будет. К вечеру ты расскажешь все матери.
– Да, – ответила она и вернулась в гостиную, потрясенная до глубины души.
Глава V
Решение
Я прошу тебя о понимающей любви,
Чтобы неизменно встречала
Радость счастливой улыбкой,
И вытерла заплаканные глаза,
И тем утешила и успокоила
Мне сердце на досуге.
Неизвестный автор
Миссис Хейл рассказывала дочери о том, как планирует помочь бедным этой зимою. Маргарет не могла не слушать, но каждый новый проект все глубже ранил ее сердце. К тому времени, как грянут первые морозы, они будут уже далеко от Хелстона. Ревматизм старого Саймона станет сильнее, а зрение – хуже, и не будет никого, кто пришел бы и почитал ему, кто принес бы ему горячий бульон и теплую одежду. А если кто-то и придет, то это будет незнакомый человек, и старик станет тщетно высматривать на дороге ее. Маленький сынишка Мэри Домвиль, калека, будет подползать к двери, напрасно ожидая, что Маргарет вот-вот выйдет из леса. Ее бедные друзья никогда не поймут, почему она покинула их, а кроме них, есть и другие.
– Папа всегда тратил часть от своего заработка на нужды людей в приходе. Я, возможно, посягаю на будущие доходы, но зима, похоже, будет суровой, и нашим бедным людям нужно помочь.
– О мама, давай сделаем все, что можем, – сказала Маргарет, думая лишь о том, что это будет последняя возможность помочь своим дорогим друзьям, – мы здесь долго не задержимся.
– Ты не заболела, моя дорогая? – спросила миссис Хейл с беспокойством. – Ты выглядишь бледной и утомленной. Это все сырой нездоровый воздух.
– Нет-нет, мама, это здоровый воздух. Он самый чистый, самый свежий – особенно после дыма Харли-стрит. Но я устала, наверно, пора ложиться.
– Еще не так поздно, только половина десятого. Но тебе лучше лечь, дорогая. Попроси у Диксон сварить тебе овсяной каши. Я приду навестить тебя, как только ты ляжешь. Боюсь, что ты простудилась или это плохой воздух от стоячих прудов…
– О мама, – сказала Маргарет, улыбаясь через силу и целуя миссис Хейл – Я хорошо себя чувствую, не тревожься обо мне, я просто устала.
Маргарет поднялась наверх. Чтобы унять беспокойство матери, ей пришлось съесть тарелку каши. Она обессиленно лежала в кровати, когда миссис Хейл пришла сделать последние распоряжения и поцеловать дочь, прежде чем пойти к себе. Но как только Маргарет услышала, что дверь в комнату матери закрылась, она вскочила с кровати, накинула домашний халат и принялась расхаживать по комнате, пока скрип одной из половиц не напомнил ей, что не следует шуметь. Тогда она устроилась в нише окна. Этим утром, когда она бросила взгляд сквозь стекло, ее сердце танцевало при виде яркого чистого света на башне церкви, что предсказывало хороший и солнечный день. Этим вечером – уже прошло больше шестнадцати часов – она сидела слишком переполненная горем, чтобы плакать, но с тупой холодной болью в сердце, которая, казалось, навсегда лишила ее юной жизнерадостности. Визит мистера Леннокса, его предложение были сном, чем-то далеким и несущественным. Ее отец позволил сомнениям войти в свою душу и стал еретиком, изгоем. Все это превратило ее жизнь в одно огромное горе.
Маргарет всматривалась в темно-серые очертания церковной башни, тонущие в темно-синей вечерней дымке. Она чувствовала, что могла бы так вглядываться вечно, с каждым мгновением видя все дальше, но не получая знамения от Бога. В этот момент ей казалось, что земля безлюдна и пустынна, словно накрыта железным куполом, за пределами которого может царить несказанный покой и слава Всевышнего. Эти бесконечные глубины пространства в их неподвижном спокойствии были более обманчивыми, чем любые материальные границы. Они заглушали вопли земных страдальцев, мешая им подняться в бесконечно великолепный простор и затеряться – затеряться в нем навсегда, прежде чем они достигнут Его престола.
Погруженная в свои мысли, она не услышала, как вошел отец. Лунный свет был достаточно ярким, и мистер Хейл увидел свою дочь в необычном месте и необычной позе. Он подошел к ней и дотронулся до ее плеча, прежде чем она осознала, что он здесь.
– Маргарет, я услышал, что ты не спишь. Я не мог не прийти и не попросить тебя помолиться со мной, попросить Бога, чтобы Он был добр к нам обоим.
Мистер Хейл и Маргарет преклонили колени перед окном, он смотрел вверх, она смиренно склонила голову. Бог был там, рядом с ними, Он слышал произносимые шепотом слова отца. Ее отец мог быть еретиком, но разве не она в своих отчаянных сомнениях не более пяти минут назад показала себя еще большим скептиком? Она не произнесла ни слова, но прокралась к себе в кровать после ухода отца, как ребенок, стыдящийся своей вины. Пускай мир был полон ошеломляющих неожиданностей, она не утратит веры, но будет лишь молить о том, чтобы Бог позволил ей принимать правильные решения в нужный момент. Мистер Леннокс, его визит, его предложение, воспоминания о которых были вытеснены последующими событиями, завладели ее снами в эту ночь. Он залез на дерево невероятной высоты, чтобы достать ветку, на которой висела ее шляпка. Он падал, она пыталась спасти его, но ее удержала чья-то невидимая могучая рука. Он был мертв. И тут же она оказалась в гостиной на Харли-стрит и разговаривала с ним, как в былые времена, осознавая, что она только что видела его мертвым, распростертым на земле.
Несчастная, беспокойная ночь! Скверное преддверие наступающего дня! Вздрогнув, она проснулась, не чувствуя себя отдохнувшей, понимая, что действительность гораздо хуже ее ночных кошмаров. Все опять навалилось на нее: не просто горе, а ужасный разлад. Куда и как далеко забрел ее отец, ведомый сомнениями, которые казались ей искушениями дьявола? Она продолжала вопрошать, но мир не слышал ее.
В такое прекрасное свежее утро миссис Хейл чувствовала себя особенно хорошо и счастливо за завтраком. Она разговаривала, делилась своими планами благотворительности, не обращая внимания на молчание мужа и односложные ответы Маргарет. Прежде чем со стола убрали, мистер Хейл поднялся, оперся одной рукой о стол, как будто поддерживал себя:
– Меня не будет дома до вечера. Я собираюсь в Брайси-Коммон и попрошу фермера Добсона дать мне что-нибудь на обед. Я буду к чаю в семь.
Он даже не взглянул на них, но Маргарет знала, что он имел в виду. К семи она должна все рассказать матери. Мистер Хейл отложил бы этот разговор до половины седьмого, но Маргарет была скроена по-другому. Она не могла весь день носить в душе эту тяжесть, лучше скорее покончить с этим. День слишком короткий, чтобы успокоить мать. Но пока Маргарет стояла у окна, размышляя, как приступить к делу, и ожидая, когда служанка выйдет из комнаты, миссис Хейл поднялась наверх собрать вещи, чтобы идти в школу. Она спустилась уже одетая, более оживленная, чем обычно.
