Леди Ладлоу

– Мистер Грей, я не стану беспокоить вас сегодня просьбой о проповеди.

Впрочем, ее голос прозвучал не так решительно и твердо, как прежде, и мы опустились на колени, движимые скорее любопытством, нежели облегчением. Мистер Грей прочитал весьма воодушевляющую проповедь о необходимости основать в деревне школу, занятия в которой проходили бы по субботам. Миледи сидела с закрытыми глазами, будто заснула, как могло показаться со стороны, но я совершенно уверена, что она не пропустила ни одного слова священника, хотя ни разу не обмолвилась о проповеди вплоть до следующей субботы. В этот день двое из нас по обыкновению отправились вместе с миледи навестить прикованную к постели женщину, а это довольно далеко от поместья, на самой окраине прихода. Когда мы выходили из ее дома, встретили направлявшегося к ней мистера Грея. На улице стояла невыносимая жара, и он выглядел очень уставшим. Миледи подозвала его и сказала, что подождет, чтобы подвезти до дома. При этом она добавила, что несказанно удивлена его решением предпринять путешествие в такую даль в субботу, ибо после его последней проповеди у нее сложилось впечатление, что он отдает предпочтение иудейской вере. Мистер Грей посмотрел на ее светлость так, словно совершенно не понимал, что она имеет в виду, но правда состояла в том, что, помимо пылких речей в защиту образования и призывов к созданию школ, он продолжал называть воскресенье шабатом на иудейский манер, и посему леди Ладлоу изрекла:

– Шабат – это шабат, то есть суббота. И если бы я пользовалась этим определением священного дня отдохновения, то считалась бы иудейкой, коей на самом деле не являюсь. А воскресенье – это воскресенье, и именно его я считаю священным днем отдохновения, как и положено христианке, ибо смиренно считаю себя таковой.

Поняв наконец намек, содержавшийся в словах ее светлости о дальней поездке в субботний день, мистер Грей улыбнулся, отвесил поклон и заметил, что никто не знает лучше ее светлости, какие именно обязанности отменяют все законы, касающиеся священного дня отдохновения – разного для разных религий. Он также сказал, что должен войти в дом, чтобы почитать старой Бетти Браун, и что не хочет задерживать ее светлость.

– И все же я вас подожду, мистер Грей, – возразила миледи. – Или прокачусь вокруг Оукфилда, чтобы вернуться за вами через час.

Ей, как вы понимаете, совсем не хотелось, чтобы мистер Грей торопился и беспокоился из-за того, что заставляет ее ждать, в то время как ему предстояло утешить старую Бетти и вместе с ней помолиться.

– Чудесный молодой человек, мои дорогие, – произнесла леди Ладлоу, когда мы отъехали от дома. – И все же я попрошу застеклить свое место в церкви.

В тот момент ее слова прозвучали для нас весьма загадочно, однако в следующее воскресенье мы поняли, что она имела в виду. Ее светлость велела снять занавеси, закрывавшие выделенное для семейства Хэнбери место, и приказала установить вместо них стекла высотой в шесть и семь футов. На находившиеся за перегородкой скамьи можно было попасть через дверь со стеклом, которое поднималось и опускалось примерно так же, как в каретах того времени. Обычно стекло было опущено, и мы прекрасно слышали все, о чем говорит со своей кафедры священник, но едва мистер Грей произносил слово «шабат» или высказывался о пользе школ и образования, миледи выходила из своего угла и поднимала стекло настолько резко, что оно звенело и дребезжало на разные лады.

Тут я должна немного подробнее рассказать вам о мистере Грее. Назначение на должность священника в приходе Хэнбери осуществлялось при содействии двух попечителей, одним из которых являлась сама леди Ладлоу. Лорд Ладлоу воспользовался своим правом, чтобы назначить главой прихода мистера Маунтфорда, завоевавшего его расположение своим искусством наездника. Впрочем, мистер Маунтфорд не был плохим священником, какие тогда встречались повсеместно: не пил, хоть и обожал вкусно поесть, как и многие из нас. Узнав о болезни кого-то из прихожан, он непременно посылал ему со своего стола то, что любил сам, хотя зачастую эти блюда были для больных равносильны яду. Он по-доброму относился ко всем, кроме инакомыслящих, которых, объединившись с леди Ладлоу, всеми силами старался изгнать из своего прихода. Но более всего он ненавидел методистов, а все потому, что – так поговаривали в округе – Джон Уэсли[1] с неодобрением воспринимал его пристрастие к охоте. Но это, должно быть, случилось давно, ибо, когда я с ним познакомилась, он был слишком тучен и тяжел для того, чтобы охотиться. К тому же епископ также не одобрял это занятие, о чем не преминул намекнуть представителям духовенства. Я же считала, что мистеру Маунтфорду совсем не повредила бы хорошая быстрая прогулка: он слишком много ел и мало двигался. Мы, молодые воспитанницы леди Ладлоу, не раз слышали о его ужасных ссорах со слугами, пономарем и писарем. Впрочем, никто из них не держал на него обиды, поскольку он быстро приходил в себя и старался задобрить их небольшими подарками, размер которых, как поговаривали в округе, определялся степенью его вины. К примеру, пономарь, слывший изрядным плутом (кажется, как и все пономари), рассказывал, что богохульство «дьявол тебя побери!» оценивалось священником в шиллинг, в то время как за восклицание «черт!» он давал какие-то жалкие шесть пенсов.

Мистер Маунтфорд был по натуре очень добрым, не мог равнодушно смотреть на чужую боль, горе и страдания и не успокаивался до тех пор, пока ему не удавалось их облегчить, пусть и ненадолго, но в то же время ужасно страшился всякого рода неудобств и, если бы такое было возможно, предпочел бы никогда не видеть чужих болезней и несчастья. И уж конечно, он не испытывал благодарности, когда ему рассказывали о чем-то подобном.

– И что ваша светлость прикажет мне делать? – сказал он как-то леди Ладлоу, когда та попросила его навестить сломавшего ногу бедняка. – Мне не под силу ее вылечить, поскольку я не лекарь, и ухаживать за ним так, как это делает заботливая жена, я не могу. Разве что поговорить с ним, хотя он понимает мои слова не больше, чем я – язык алхимиков. Мой визит лишь поставит его в неловкое положение. Ему придется сидеть в неудобном положении из уважения к моему сану, и в моем присутствии он не посмеет лягаться, сквернословить и бранить жену, чтобы выпустить пар. Я прямо-таки представляю, миледи, с каким облегчением он вздохнет, едва только я повернусь к нему спиной и закончу свою проповедь, которую следовало бы произнести с кафедры в церкви его соседям, ведь, по его мнению, она предназначена для ушей таких грешников, как они. Я сужу других людей по себе и поступаю по отношению к ним так, как хотел бы, чтобы поступали со мной. В этом и состоит суть христианства. Мне пришлось бы весьма не по душе, если бы лорд Ладлоу – но не вы, ваша светлость, – приехал навестить меня во время болезни. Он, без сомнения, оказал бы мне огромную честь, но по такому случаю мне пришлось бы облачиться в чистый ночной колпак, из вежливости притвориться смиренным и терпеливым, не докучать его светлости своими жалобами. Я был бы ему вдвое благодарен, ежели б он прислал мне какой-нибудь дичи или добрый кусок жирного окорока, чтобы я восстановил здоровье и силы и смог по достоинству оценить ту честь, какую оказал мне своим визитом столь высокопоставленный человек. А посему я лучше стану каждый день посылать Джерри Батлеру сытный ужин до тех пор, пока он не окрепнет, и избавлю бедолагу от своего общества и непрошеных советов.

Подобные речи святого отца приводили миледи в замешательство. Но он был назначен на должность его светлостью, и она не могла подвергать сомнению мудрость решений своего покойного супруга. Она знала, что мистер Маунтфорд действительно посылал больным обеды и частенько присовокуплял к ним одну-две гинеи на оплату услуг лекаря. Он был, что называется, пресвитерианином до мозга костей, ненавидел диссентеров[2] и французов и помыслить не мог, чтобы выпить чаю, не воскликнув при этом: «За церковь и короля! Долой охвостье!»[3] Более того, однажды он удостоился чести читать проповедь перед самим королем, королевой и двумя принцессами в Уэймуте, и король выразил ему свое одобрение: «Весьма, весьма недурно», – что стало подтверждением его заслуг в глазах ее светлости.

Зимой, когда вечера тянулись бесконечно долго, он каждое воскресенье посещал поместье и читал проповеди нам, девушкам, а потом играл с ее светлостью в пикет, и это помогало хоть немного развеять скуку. В такие дни миледи приглашала его отужинать с ней за столом на возвышении, но поскольку ее вечерняя трапеза неизменно состояла из молока и хлеба, мистер Маунтфорд предпочитал садиться за стол с воспитанницами с шутливой оговоркой, что есть постное в воскресенье, этот освященный церковью день, неприлично и богопротивно. Мы улыбались этой шутке, словно он отпускал ее в первый, а не в двадцатый раз, заранее зная, что ее услышим, ведь святой отец принимался нервно покашливать, словно опасаясь, что ее светлость не оценит его чувство юмора, но, казалось, ни он, ни она уже не помнили, когда идея пошутить насчет предпочтений хозяйки дома впервые пришла ему в голову.

Мистер Маунтфорд скончался скоропостижно и неожиданно, и мы все были несказанно опечалены его уходом. Он оставил небольшой капитал беднякам нашего прихода (у него было свое имение), выразив желание, чтобы эти деньги пошли на организацию ежегодных рождественских обедов – из ростбифа и сливового пудинга, отличный рецепт которого приложил к своему завещанию.

Кроме того, он дал наказ своим душеприказчикам хорошенько проветрить и просушить склеп перед тем, как туда внесут его гроб, поскольку всю жизнь боялся сырости и в последнее время топил свое жилище сверх меры, что, по мнению некоторых, и приблизило его кончину.

Вскоре один из попечителей, о которых я упоминала выше, назначил нового священника – мистера Грея, члена совета Линкольн-колледжа из Оксфорда. Вполне естественно, что все мы, считая себя в какой-то мере принадлежавшими к семейству Хэнбери, не одобрили сделанный попечителем выбор, но когда какой-то недоброжелатель принялся распускать слухи, что мистер Грей причисляет себя к моравским методистам[4], миледи изрекла: «Ни за что не поверю в это, пока мне не представят исчерпывающих доказательств».

Глава 2

Однако, прежде чем я начну знакомить вас с мистером Греем, полагаю, будет нелишним рассказать, как мы жили и чем занимались в Хэнбери-Корте. В тот период времени, о котором идет речь, в поместье проживали пять воспитанниц – все девицы благородного происхождения, состоящие в родстве, пусть и дальнем, с теми, кто занимал высокое положение в свете. В отсутствие миледи за нами присматривала миссис Медликот – добрая миниатюрная компаньонка миледи с незапамятных времен и, как я слышала, какая-то ее дальняя родственница. Родители миссис Медликот, истинной протестантки, жили в Германии, вследствие чего она говорила с весьма выраженным иностранным акцентом. Другим следствием этого обстоятельства стало мастерское владение различными видами рукоделия, многие из которых в наши дни утратили свои названия. Она ловко штопала любое кружево и льняные скатерти, штуковала индийский муслин и чулки так, что наличие прорехи нельзя было заметить, даже хорошенько приглядевшись. По части рукоделия ей не нашлось бы равных даже среди монахинь католического монастыря. Она могла взять лоскут французского батиста и, выдергивая из него одни нити и сплетая другие, за считаные часы превратить его в изысканное кружево. Примерно то же самое она проделывала с голландским полотном, из которого получалась узорчатая резная кайма, коей потом обшивались салфетки и скатерти. Большую часть дня мы под ее началом либо трудились в кладовой, либо шили в комнате, примыкавшей к главному залу. Миледи презирала все, что было так или иначе связано с вышивкой, полагая, что цветные нитки годятся лишь для того, чтобы развлекать детей, в то время как взрослым женщинам не пристало увлекаться синими и красными цветами, а удовольствие следовало находить в шитье маленькими изящными стежками. Указывая на старинные гобелены в холле, она говорила, что они созданы ее прародительницами, жившими до эпохи Реформации и посему не обладавшими простым чистым вкусом как в работе, так и в религии. Миледи также не одобряла новых веяний моды, возникших в начале века и заставлявших благородных дам заниматься изготовлением обуви. Ее светлость утверждала, что это стало следствием Французской революции, во многом способствовавшей стиранию границ между сословиями и классами, и теперь содрогнулась бы при виде молодых леди благородного происхождения, управлявшихся с колодками, шилом и грязной ваксой, словно какие-то дочери сапожников.

Довольно часто одну из нас приглашали в кабинет к миледи, чтобы почитать ей вслух что-нибудь полезное. Обычно она довольствовалась новыми номерами журнала «Спектейтор» Джозефа Аддисона, но, насколько я помню, однажды нам пришлось читать «Размышления Штурма». Эту переведенную с немецкого языка книгу порекомендовала ее светлости миссис Медликот. Мистер Штурм давал советы, о чем думать каждый день года, и в итоге книга получилась невероятно скучной, но, как мне кажется, очень понравилась королеве Шарлотте. Это обстоятельство и не давало миледи уснуть в процессе чтения. В список рекомендуемых к прочтению произведений входили так же «Поучения миссис Шапон» и «Советы доктора Грегори молодым леди».

Что до меня, то я с радостью оставляла шитье и чтение вслух (хотя оно позволяло мне проводить больше времени с моей дорогой миледи), для того чтобы отправиться в кладовку, где надо было расставить по полкам домашние заготовки и лечебные отвары. На несколько миль вокруг не было ни одного доктора, поэтому мы под чутким руководством миссис Медликот, всегда державшей под рукой сборник рецептов доктора Бухана[5], готовили снадобья и во множестве рассылали по округе. При этом следует заметить, что настойки наши были ничем не хуже тех, что продают в аптеках. Как бы то ни было, я не думаю, что эти домашние лекарства причинили кому-то вред, ведь если какое-то из них оказывалось на вкус крепче обычного, мы по просьбе миссис Медликот разбавляли его водой или кошенилью, чтобы, как она говорила, все остались целы. Таким образом, наши настойки теряли свои лечебные свойства, но аккуратно наклеенные на бутылочки ярлыки выглядели весьма загадочно для тех, кто не умел читать, и помогали настойкам делать свое дело. Я уж и не припомню, какое количество бутылочек с подкрашенной соленой водой разослала по округе.

Если же не находилось дел в кладовке, миссис Медликот поручала нам заготавливать пилюли из хлеба, чтобы не растерять сноровки, и, насколько я могу судить, действовали они весьма эффективно. Ведь прежде чем отдать коробочку с пилюлями больному, миссис Медликот рассказывала, каких симптомов следует ожидать, и на мой вопрос о самочувствии больные почти всегда отвечали, что им стало лучше. Помню одного старика, каждый вечер принимавшего по шесть таких пилюль, чтобы заснуть. Когда его дочь забывала уведомить нас о том, что все пилюли вышли, несчастный становился очень беспокойным и нервным, и ему начинало казаться, что он не доживет до утра. Полагаю, мы занимались тем, что сейчас называют гомеопатией.

Кроме того, мы учились готовить всевозможные пироги, печенья и сезонные блюда. К примеру, на Рождество мы подавали на стол овсянку со сливами и пироги с рубленой говядиной, на масленичной неделе – блины и оладьи, в материнское воскресенье – сладкую пшеничную кашу с корицей, на Страстной неделе – фиалковые кексы, в Пасхальное воскресенье – пудинг из пижмы, на Троицу – треугольные пирожки, и так далее в течение всего года. Все эти кушанья готовились по старинным церковным рецептам, доставшимся миледи в наследство от одной из ее прародительниц-протестанток.

Каждая из нас проводила часть дня в обществе леди Ладлоу и время от времени выезжала с ней вместе на прогулку в запряженной четверкой лошадей карете. Она отказывалась выезжать со двора, если кучер запрягал лишь двух лошадей: считала это ниже своего достоинства. К тому же только четыре лошади могли вытянуть тяжелую карету из вязкой грязи проселочных дорог. Это средство передвижения было слишком громоздким для узких тропок Уорикшира, и я частенько думала, как хорошо, что в округе не так много графинь, ведь если бы на нашем пути вдруг встретилась столь же высокопоставленная леди в запряженной четверкой карете, мы попросту не смогли бы развернуться, разъехаться или сдать назад. Однажды, когда мысль об опасности встречи с другой графиней на узкой, изрытой глубокими колеями дороге окончательно лишила меня покоя, я решилась поинтересоваться у миссис Медликот, как пришлось бы поступить в таком случае. И та ответила, что дорогу, конечно же, уступил бы тот, кто был происфетен постнее[6]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Уэсли Джон (1703–1791) – английский священник, богослов и проповедник, основатель методизма. – Здесь и далее примеч. пер.

2

В Англии X–X вв. так называли лиц, не согласных с вероучением и культом официальной англиканской церкви.

3

Охвостьем именовали парламент при Кромвеле.

4

Протестантская секта.

5

Бухан Уильям (1729–1805) – шотландский врач, автор популярного во второй половине XVIII в. пятитомного «Домашнего лечебника».

6

Произведен позднее.