Картинки Волыни

* * *

Переход реки Случ по указаниям старого хохла оказался идеально хорошим и я дал ему три рубля награды. Тут же у пересечения Случа корчма на большой дороге; я заехал туда поесть. Корчму держит поляк. Поляки имеют право торговать водкой и постепенно заменяют здесь евреев. Короткая вывеска «колбасы». Полдень, прохладно, потому что вчера был град, большие круглые облака съёжились в небе и холодно, безучастно смотрят на землю. В кабаке два забулдыги и оба под хмельком. Босой солдат времён Николая I, маленький, старенький, с закисшими глазами, с седой щетиной на лице, в белой рубахе и штанах; другой какой-то косноязычный увалень, с круглыми глазами, ест хлеб, держа его в своей увечной руке и из обросшей физиономии только два больших глаза с большими белками сверкают и неопределённо, беззаботно смотрят, пока хозяин их слушает болтовню солдата, да ест свой хлеб. Солдат раздражён и при моём появлении раздражение его усиливается. Его приятель, с громадным куском хлеба во рту, смотрит на него и толкает его под бока, кивая на меня.

– А мне что? Я хиба ж що кажу?! – говорит солдат – кажу що босый, бо це тильки и заслужив от Бога. Отесенько що е, то и е, а больше нема ничо?го… Ничо?го нема! Ну, извиныть… Що заслужив, то всё туточки…

Солдат стоял уже передо мной и бил себя энергично в грудь.

– Чего же я кажу? Ну пан, та може и я пан?! Що я босой? Та матерь всех нас босых на ций свит выпускае… Ну, служил билому царю, служил, ну…

Хозяйка полька какая-то, не то озабоченная, не то растерянная, толкает старика и говорит:

– Ну, чего там пристал ещё к пану?

– Пани?! – кричит солдат и ежом становится перед ней в позицию.

Пани равнодушно, не обращая внимания, автоматично проходит мимо. Муж её, такой же растерянный, блондин; длинный, с громадными кистями рук, тоже как-то мотался, ничего не соображая. Солдат опять подсел к приятелю, тот мычит, ест хлеб и по временам самым плутоватым образом усмехается. Солдат энергично шепчет ему что-то, но он только скептически благодушно мотает головой.

– А я тебе кажу.

– Ну? – таинственно в блаженном восторге сверкает своими глазами увалень.

– Только б моя воля, – угрюмо настойчиво шепчет солдат. – О!

Лукавые, весёлые, осмысленные глаза увальня, удовлетворённая физиономия. Что Диоген и Сократ перед этим косноязычным и сухоруким философом-хохлом? Узнав, что я инженер, солдат обратился ко мне с следующей просьбой:

– От чего, пан: може ты и пан, може и… ось чего: уж когда ты тут, то покажи мне план… покажи мне, куда девалась моя десятина… Стой, в плану всё как есть прописано… прямо у столба Андрей Остарчук… О! я план добре знаю… О! и давай его сюда… и ходыли до писаря, нехай сбирае, собачий сын, громаду!

Объяснял я, объяснял, что у меня ничего подобного нет; слушал, слушал солдат и говорит:

– Слухай, пан! Ты може думаешь, что я сутяга? Вот тебе крест, що только правды ищу…

Косноязычный не на шутку испугался за приятеля. Ковыляя, он решительно подошёл к нему, дёрнул его за рукав и, когда тот обернулся на него, энергично махнул рукой и сделал соответствующую рожу: дескать – «брось, дурак».

– Ну, ось що, – быстро поворачивается ко мне солдат, – только покажи, вот тебе святой крест, что и словом не обмолвлюсь.

– Да нет же у меня.

– Нет? – с горечью переспросил он и опускает голову.

Через мгновение он торжествующе поворачивается к приятелю:

– Бачишь?!

Тот только кивает головой.

– Бачишь?! Загнув ему сразу таку закорюку, що як рак на мелю выполз.

Косноязычный только с наслаждением сверкает своими белками. Солдат садится рядом с ним и по временам, точно просыпаясь, спрашивает:

– Загнув?

Я дать двадцать копеек солдату, дал косноязычному двадцать. Приятели остались очень довольны, и солдат с убеждением проговорил:

– Ото пан! Бог ему даст панство над панами.

Но косноязычный, боясь за приятеля, только махнул ему рукой. Презренный металл внёс дружбу в наши отношения, даже содержатели корчмы, муж и жена, оживились. Вынесли стол мне на улицу и тут под окном, на большой дороге, в тени я сижу, пью чай и наблюдаю.

Слышу голос солдата; он кричит своему приятелю, что «тый пан от самого Бога пришев». Философ корчит ему, вероятно, при этом соответствующую физиономию.

Подошло несколько хохлов, рабочих с фабрики. Это уже не шик крестьянина-хохла. Завязался между ними разговор, зашла речь о том, как разжился содержатель фабрики и сколько именно нажил, и хохлы не по обычаю горячатся и очень точно подсчитывают доходы арендатора. Зависть, неудовлетворение, огорчение на всех лицах.

Только из окна несутся счастливые возгласы приятелей: солдата и косноязычного.

Выскочил какой-то хохол из задних дверей корчмы, споткнулся и, упав, так и остался на улице. Поднял было голову, затянул что-то жалобное, но потребность покоя взяла верх. Я слышу уже его храп. Идут прохожие крестьяне, каждый смотрит и обязательно проговорит: «спит себе».

Подошла женщина с ребёнком и заговорила на польском языке какую-то ерунду. Глаза чёрные, смотрят строго куда-то в вечность, золотистые волосы и следы редкой красоты. Это безумная, кто-то сделал её матерью и носит она своего несчастного ребёнка.

– Из Польши привёз её сюда муж, сам умер, а она ходит, – меланхолично объясняет мне хозяйка.

Безумная что-то говорила, слышны. олова: «али так можно», «каждый хлопец шкоду робит», «пан Бог видит».

Я дал ей денег, она взяла, кивнула головой и грустно проговорила:

– Пан добры… мало добрых… много шкоды… каждый шкоду робит… али так можно… пан Бог видит…

Прелестные выразительные глаза, убитая мысль в них, бездна мрака и тоски. Этот маленький ребёнок, прелестный и тихий, внимательно смотрит и приник к груди матери…

На противоположной стороне от меня стоит какая-то старая баба: облокотилась и смотрит на корчму, как голодная собака смотрит – не бросят ли чего.

– Что она? – спрашиваю я.

– Мужа караулит – солдата того старого: буйный во хмелю, вот она и стережёт.

– А подойти не смеет?

– Забьёт, даром, что полтора вершка весь.

В это время показался в дверях солдат.

– Вишь напился, – проговорил он, важно подходя к спавшему на дороге хохлу. – Э-ге-ге! Вот так назюзюкался!

Солдат, подойдя, стоял, покачиваясь, над спавшим и говорил:

– Ты как же, голубчик, напився? Кто же теперь за тебя отвечать будет? А?! Исправник будет ехать, подумает, что это за свинья лежит?! А?!

Солдат заговорил по-русски:

– Ах, ты, мерзавец?! Как же ты смеешь! Палок!! Бей!! Раз… раз! – И солдат изо всей силы стал отсчитывать рукой удары по спине пьяному. Эта цвель времён вдохновилась и вошла так в роль, что ему позавидовал бы любой отец-командир.

Старый пьяный хохол подумал, вероятно, что возвратилось доброе старое время. С хохлацкой покорностью, – возвратилось, так возвратилось, – он, вспомнив вдруг нужное в таких случаях слово, завопил беспомощно:

– Помилосердствуйте!

Но солдат ещё более вошёл в роль и, учащая удары, гремел на всю дорогу:

– Вставать, меррзавец!!

Кричал он и бил до тех пор, пока длинная фигура хохла не встала на свои пьяные ноги, и я с удивлением узнал в ней своего проводника, уже успевшего напиться.

Старый солдат услужливо помогал ему, удовлетворённо, добродушно повторяя, пока тот вставал:

– Встаёт, скотина.

Хохол, встав, качаясь, начал было всматриваться в того, кто ему приказывал. Но психология отца-командира старому солдату была, очевидно, знакома до тонкости: жертве не надо дать время опомниться. И потому, приняв опять решительный вид, солдат повелительно крикнул:

– Ну, марш, мерзавец, марш! Ну?! Палок!!

Хохол, только что принявшийся было что-то соображать, только махнул рукой и, заплетаясь, пошёл прочь.

А солдат кричал вдогонку:

– Марш, марш!!

И хохол, низко опустив голову, маршировал дальше.

С ним маршировала вся его глубокая философия о народах, весь его инженерный гений, а плесень времён молодецки, когда хохол останавливался в раздумье, не довольно ли ему маршировать, встрёпанно выкрикивал ему вдогонку:

– Пшёл, пшёл!!

И изредка, как треск бича:

– Палок!!

Я возвращаюсь на ночлег.

Солнце село и запад весь залит прозрачным красным заревом. Редкие сосны на далёком горизонте замерли в нём очарованные, неподвижные, в нежном узоре волшебной фантазии. А там вверху, в зеленовато-золотистом небе повис тонким следом прозрачно-бледного серебра молодой месяц. Что за чудный вид, и будит он что-то былое, и так отчётливо звенит в ушах какой-то мотив, – звенит там, в потухающем небе, в далёких соснах…

А вот и одинокая корчма, в окне мелькнула Сара, я слышу уж её весёлый голос, её «кар». Я смотрю в последний раз на огни чудного заката, вспоминаю безумную с её ребёнком, солдата, старого хохла…

IV

Мой возница Владек – небольшой человечек, жёлтый блондин, с тонкой бородой, которая перегнулась, и видна его худая, высохшая, в мелких морщинках, загорелая шея. С виду ему можно дать минутами тридцать, сорок и пятьдесят лет. В действительности ему было больше. Плоские глаза без формы, просто две дырочки смотрят на нас с выражением умной дворовой собаки из тех, которых крестьяне, заметив их смышлёность, приучают к охоте.

По национальности он поляк, по религии католик, по положению бедный шляхтич, который, после разных мытарств, сколотил себе пару лошадей, дом с комнатами для дачи, имеет полтора морга земли и несомненно не всегда имеет необходимое. Но шляхетский «noblesse oblige» вынуждает, и он тянется, – тянется семья, хотя и ни в чему-нибудь особенному, к чему не имел бы права тянуться даже крестьянин, – чай, мясо, более тонкая одежда, установленное этикетом обхождение: «все так», а это, как известно, закон, самый суровый из всех.

Требовательнее всех к исполнению этого этикета крестьяне. Если пан, так он и должен быть паном. Подпан (чиновник) опять: имеет своё положение. Шляхта – третье сословие; немцы-колонисты – четвёртое; евреи – пятое.

Может быть хороший «жид», хороший немец, хороший шляхтич, хороший пан. Исключение составляет только «подпан» – он не может быть хорошим, потому что собственно идеал «подпана» – неподкупность, но здесь в неё не верят. Они и названы «подпанами» вследствие того, что исполняют беспрекословно волю панов.

И вот мой шляхтич тоже все силы употребляет, чтобы быть хорошим шляхтичем. А хороший шляхтич должен быть добрым католиком, должен уметь добыть копейку, должен уметь сказать своё слово на разные современные вопросы. Вопрос добывания копейки очень трудный для шляхтича, не определённый, не обеспеченный и осложнённый тем, что католик здесь, как известно, лишён некоторых существенных прав. Так, между прочим, он не имеет права служить в правительственных учреждениях, на железных дорогах. Уже этим одним он обрекается на жизнь не на готовом. Он, как и еврей, всегда должен ловить момент, всегда искусно, всегда вовремя, всегда с новым своеобразным приёмом, обусловленным конкуренцией. Но у евреев многовековой опыт, а эти только начинают свою работу.

Слышишь:

– Нет, жид это действительно зло, и мы, русские, погибли, если дадим ему волю.

Или:

– Нет, поляка надо прижать, иначе съедят они нас.

Я не больше других имею шансы пробить брешь в стене современных понятий общества и интересует меня здесь чисто художественная сторона. В лице моего шляхтича передо мной встаёт прообраз того еврея, которого впервые коснулась рука исторической неумолимой судьбы, Это растерянность ребёнка, потерявшего своих родителей, это состояние семьи, которую пришёл описывать неумолимый кредитор. Надо приспособляться к новой жизни.

В сущности, шляхтич мой никто иной, как фактор, ставший с 63 года в положение еврея в крае. Для систематического труда, который удовлетворял бы потребностям, нет средств, нет кредита, нет прав. В силу этого, ни сельское хозяйство, ни служба не могут быть источником жизни.

Источник жизни случайный: сегодня он извозчик; завтра выгодно купит, выгодно продаст. И всегда он зорко следит за случаем, – «счастьем», и в погоне за этим «счастьем» некогда разбирать средства.

Здесь необходимы мирные отношения со всеми властями: и с паном, и с «подпаном»; нужна известная суровость, чтоб у другого вырвать кусок изо рта, сделать это последнее усилие, которое-де, всё равно, кто-нибудь да сделает. И при всём этом потребность натуры – чувствовать около себя хоть иллюзию добра, правды. Если, наконец, к этому прибавить крайнюю путаницу понятий о том, что такое правда, добро, то сумбур и проза такой жизни станут вполне ясными.

Владек возит мирового посредника, станового, возит всякий народ, так или иначе имеющего соприкосновение с местной жизнью, – возит, разговаривает с ними, сам сообщает и выслушивает.

Выслушивает и, зная вся и всё, заботится с возможно меньшими затратами получить тот кусок хлеба, который нужен ему и его семье.

Поворачиваясь с козел, он продолжает какой-то рассказ:

– Ну, – говорит становой, – я буду бить мужика – не смотри.

Владек пожимает с еврейской манерой плечами.

– Что ж, я ему помешать не могу? Хочет бить – побьёт, а заступлюсь, меня уж не возьмёт.

Владек начинает новый рассказ:

– Ну, Владек, хочешь меня в соседи к себе? – спрашивает мировой посредник.

Владек всегда в отлучке, у него фруктовый сад, соседство посредника – гарантия для его сада, и Владек все силы напрягает помочь посреднику в его стремлении купить новый дом соседа.

Посредник любит продавать дорого, но покупать дёшево.

Всякий человек что-нибудь да любит, и угадать, что именно любит нужный человек, и, угадав, угодить – всё для Владека.

С печальной добросовестностью выжидает он плохого момента в жизни своего соседа, и обоюдными усилиями его и мирового посредника дело сделано.

Владек стегает лошадь и опять, пожимая плечами, кончает рассказ неопределённо:

– Прислал мне два фунта чаю.

Он делает гримасу и поднимает плечо.

Мы едем полями. Тучки набегают. Точно шерсть какого-то седого зверя, волнуется, куда глаз только хватает, вплоть до самого леса, – высокая рожь и сердится, сверкая своей щетиной, на ветер, который гуляет по ней.

А там, далеко, далеко уж вытянулся целый ряд высоких тополей над селом: прижались к ним белые; хатки и точно и они слушают, что говорит мне словоохотливый Владек:

– Я с пятнадцати лет всё вот так, вот как ветром меня колышет: так, так, – а всё вот держусь как-нибудь с самого 63 года… теперь вспомнишь, так страшно станет, а тогда, не приведи Господи: сегодня польское войско, а завтра опять русское. Помню вот как сегодня: только что мы выехали под жито парить в два плуга: брат, я, работник и ещё мальчик, – мы-то с мальчиком погоняльщики, а они – плугатари, как вдруг из лесу поляки верхами. Непременно, если увидят, вербовать станут. Работник говорит: «что ж, я пойду», а старший брат под плуг залез и закидали мы его свитками.

– А работник хохол был?

– Поляк.

– А хохлы были в польском войске?

– Были… им, как война началась, объявили, что где от деревни хоть один человек будет, той деревне вся панская земля навечно отойдёт. Один, два, а уж поэтому шли… Хоть там, конечно, и не надеялись, а всё-таки такое бы дело вышло, что, значит, польское войско взяло бы верх… ну и посылали.

– Что ж, ловило их русское войско?

– Где ловили? Поймают, – скажет силой увели, а уж после войны, так уж мужикам такая вера пошла: на кого укажет, тот и виноват, а на него укажи: наговор по злобе, значит. Мужик хитрый, як чёрт. Он сам про себя присказку говорит, откуда он, значит, вышел. Слыхали, верно?

Я слыхал, но сказал, что не слыхал: мне интересен был рассказ в передаче Владека.

Владек усмехнулся.

– Это шла будто свинья. Ну и вырыла там ямку. Летела ворона, увидала ямку и яйцо снесла. Шёл чёрт, видит, что такое? Свинячья ямка и воронье яйцо: сел и высидел мужика. И вышел мужик глупый, как ворона, хитрый, как чёрт, и прямой, как свинья. Бо свинья как бежит, та и бежит: прямо, да прямо, а мужик себе знает свою землю, он себе одну думку и держит.

– Ну так что ж, показались поляки из леса?

– Да… подъехали: «хлопцы, кто хочет за нами?» Работник сейчас «я», говорит. – «О-то молодец». Дали ему сейчас саблю, лошадь. Сел и готов. «А где же у вас ещё работник?» спрашивают. – «На деревню ушёл». – «Ну, а ты что ж не идёшь?» Это меня спрашивают. Я говорю: «какой же я вам воин, когда мне всего пятнадцать лет». – «Ничего». – «Нет, – говорю, – господа, так нельзя, – это уж неволя выходит». А у самого так и похолонуло всё. Им тоже, конечно, неволить не приходится, меня возьмут, слух пойдёт, – отстали, с тем и уехали. А на другой день как раз русские. И меня взяли, и брата. Охотно шли все – тут уж, по крайней мере, живой останешься и после не повесят. Потом в солдаты я попал на Кавказ. Кончил службу, приехал домой: никого нет, – родители померли без меня; брат только двоюродный остался и тот калека. Колотится, сердечный, двое детей, ни угла, ничего… Подумал я, подумал и отдал ему, значит, дом отцовский и землю – четыре морга, живи: уж хоть Бог тебя: обидел, чтоб от брата не было обиды. Тут сперва у одних стариков поселился: дочка у них молоденькая была, – увидели они, что по вкусу мне пришлась, надеялись, что женюсь, ну и сперва и так, и сяк, и хороший, и всё там, а уж как увидели, что я на попятный, ну и прогнали.

– Отчего же на попятный?

– Да вот отчего. Девушка действительно всем взяла и так просто по вкусу мне пришлась, но одно… Так, я заметил, что не проживёт она долго. И через год всего после этого, скоро тут вышла замуж и померла… И так муж её разогорчился после этого, так разогорчился… и тоже достал себе чахотку… и от неё же… и помер.

– Ну, потом что?

– Потом женился я, дети пошли, вот и колочусь так: когда хорошо, когда худо, а всё Господь. Наше дело такое: сделали тебе худо – не ругайся. Только и скажи: пускай тебя Бог, как знает, так и судит. И это верно: чем больше вот живёшь, тем оно и виднее. Раз достал я себе такое дело: приехал барин какой-то. Ничего не сказывает, тихий этакой; вышел с вокзала, глянул на извозчиков и прямо ко мне: «Ты, говорит, можешь меня отвезти до Корчика? сколько?» – «Три рубля». Пошёл назад, вынес чемоданчик, сел и поехали. Молчит тот, я молчу. «А дальше Корчика повезёшь?» – «Куда?» – «Куда я скажу, расчёт повёрстно». – «Извольте», говорю. Поехали. Пять дней ездил с ним. В план смотрит, чего-то запишет там в книжку, дальше опять.

– Кто же он такой?

– Не знаю, – он не говорит, спросить тоже не приходится.

– Может шпион?

– Действительно, что на лбу не написано: его грех… Так с тех пор и пропал, как в воду канул. Привёз я его назад на вокзал, дал мне пятнадцать рублей, кормил, поил меня, лошадей, – слава Богу заработал.

V

За Случом местность сразу, как по волшебному мановению жезла, изменяется.

Это уж болотистая Волынь; ещё сто вёрст, и начнутся топкие болота-леса.

Точно и небо ниже стало, и природа беднее. Но культурная рука уже работает: много ещё болот, подмокший хлеб, но много уже остатков только от бывших лесов. Остатки, разбросанные по засеянным полям, а где ещё торчит лесок, там и эта трудолюбивая рука спешит, судорожно спешит покончить с ним. Период междупарья и везде идёт корчёвка. И везде немцы, немцы и немцы. Земля перегорожена заборами, дренажными канавками. Аборигены страны – полещуки, нечто вроде зубров, – тоже единственные в своём роде и производят сильное, оригинальное впечатление.

Вот едут они в телеге – и муж и жена, и вся их семья. Сидит с маленьким острым лицом человечек в шапке без козырька, из толстого сукна, покроя – не то какие носят ксендзы, не то наши арестанты. В таком же роде халат – длинный, неуклюжий, в котором маленькая фигурка полещука выглядывает на свет Божий, как укутанная обезьянка. Зато голова его бабы представляет из себя окружность, диаметр которой средней величины колесо. Это местная причёска, местные шиньоны. Дамы Полесья не прихотливы: материалом для шиньона служит… солома. Солому эту в изобилии набивают они себе под волосы, в волосы, в платок, а искусный местный куафёр придаёт всему этому пышный вид колеса, обмотанного громадным платком. Причёска, вследствие своей сложности, делается раз на всю неделю: от бани до бани. Свежему человеку страшно и подумать, что сделалось бы с его головой, если бы нацепить на неё такую тяжесть, заставив его при этом работать, и как работать – и в дождь, и в жару, когда и без того кровь молотом бьёт в голову, когда и без грязи в голове эта голова чешется от выступающей испарины, а тут ещё и почесать рукою нельзя, а тем более нельзя достать того зверя, которому так на руку нечистоплотная голова.

Еду мимо, смотрят на нас и смеются.

– Чему они смеются?

Владек смущённо машет рукой и говорит:

– А, дикий народ, – палец ему покажи, смеяться станет…

Однако этот дикий народ почти до последних мгновений сохранил в целости строй, который и до сих пор ещё для многих является идеалом народной жизни.

Да, полещук гордится, а с ним гордятся и его друзья, что он, века вывариваясь в своём тесном общинном соку, сохранил всю свою старину, весь свой быт и до сих пор, как и при святом Владимире, ничего не продаёт, ничего не покупает. И до сих пор денежного рынка почти для него не существует. Эта шапка, сапоги, пышный убор – всё, всё своё.

Донимал было бесхитростного полещука поляк, еврей, но более сильная рука взяла его под опеку, и поляк, и еврей сидят теперь на цепи и скалят голодные, но безвредные уже зубы на недосягаемого полещука.

Если случайно попал бы, да ещё с женой такой полещук в более культурные места, там будут хохотать, конечно, над этими выходцами из прошлой, везде в других местах уже отлетевшей жизни. Но ведь и полещук умеет хорошо смеяться над тем, кто и к ним забредёт.

Забрели немцы: вежливые, тихие, в диковинных платьях. И много смеялись тогда в Полесье… Но когда эти немцы стали предлагать за болота, в которых только черти да лешие водились, утаскивая в эти болота пьяных, добродушных полещуков, и стали давать за десятину этих болот сто – двести рублей, безумные деньги, то от смеха всё Полесье задрожало. Продали немцам и болота, и леса, и с интересом дикарей ждали, что будут делать немцы дальше.

Это было давно и теперь дело рук немцев на виду: болота высушены, леса выкорчеваны и железным кольцом охвачены разросшиеся в своих деревнях полещуки.

Тесно полещуку, задыхается он в своём наряде, в своём уборе, в железном кольце сильного своей культурой народа. Это уж не слабосильный поляк и еврей.

Мы остановились в селе, и я слушаю печальную раздражённую повесть о том, что было и что стало. И земли нет, и то, что есть – от рук отбилось.

Выбивается из сил на своей ниве пахарь, выбивается из сил его изнурённая кляча, безнадёжно вытягиваясь за немецким плугом, шутя увлекаемым четвёркой сытых лошадей.

У полещука земля старая, истощённая, пашня мелкая, у немца – земля новая, чищобная, да ещё навозом сдобренная.

И бросает полещук землю.

Но как же быть? Как возвратить полещуку его утерянный рай? Нет времени полещуку думать над этим: за леском уж синеет дымок – время обеда кончилось, пора идти на завод, и он укладывает в торбу свой недоеденный кусок. Это дым из трубы железного завода. Есть такие же трубы у стеклянных, бумажных и разных других фабрик. Есть сахарные заводы, рафинадные, и я, ваш покорный слуга, уже делаю изыскания для железной дороги.

Проклятие! Три проклятия! Что же делать? Отнять у немцев землю, уничтожить фабрики, заводы, не строить железные дороги? Что делать? Не признавать всей этой жизни или признавать, что жизнь идёт не по тому или иному желанию, а по своим вечным неумолимым, как сама природа, законам? Что делать? Упрямо верить в свою утопию и этим, встав в противоречие со всей жизнью, с самим собою, выбросить себя из строя живых, или заняться изучением этих вечных законов движения вперёд и, понимая их, работать уж не как гений-самоучка, а во всеоружии великой постигнутой науки – законов движения вперёд человеческой жизни? Я размышляю, а в это время мой возница Владек выясняет с полещуками какой-то заинтересовавший его вопрос. Я прислушиваюсь. Действительно интересно, – как-то так выходит, что даже эти готовые из своего материала костюмы стоят на рынке дешевле, чем сырой материал, из которого они делаются. Вся тяжёлая работа бабы, таким образом, не только ничего не стоит, но убавляет даже первоначальную стоимость товара.

– Мусите поэтому старую одёжу бросаты, а вот такую уже заводить, – показывает на свою фабричную мой возница Владек.

Но некогда обедавшим с нами полещукам отвечать. Белый пар опять и свисток, и пока в своих ещё костюмах – уродика-арестантика – полещуки спешат, точно погоняемые какой-то неведомой роковой силой, туда, где виднеется из-за леса дымок…