Подкидыш, или Несколько дней лета

Фёдор сидел на берегу золотого моря, а потом вошёл в воду и поплыл. Далеко внизу, на дне моря росли деревья, стояли города и были рассыпаны деревушки и хутора. Он плыл, но потом понял, что может и пойти по воде, ибо стал лёгким. Воздух вокруг тоже переливался, граница перехода воды в воздух была утрачена. В воде-воздухе были растворены, но всё же чётко обозначены ангелы и люди. Кого-то он не знал, кого-то помнил, кто-то из них умер, а кто-то жил ныне и присутствовал здесь своей частью. Фёдор ничего не делал, он просто был. Никогда и ни с кем он не был так счастлив, ни в одном деянии, ни в совокупности чувств. На поверхности волн и внутри возникали образы, слова и проходили сквозь него. И кроме живого величия и наполненности смыслом, ничего не было. «Как же так», – думал Фёдор, – «а ад, а грешники?», но вопросы смывались, и в паузе бытия Присутствовало что-то, чему не было названия и описания. Вдруг он ощутил рядом кого-то очень знакомого, не увидел, но сразу понял – он здесь:

– Илларион!

– Да, я.

– Я в раю?

– В преддверии. Всё только преддверие.

– Почему мы не знаем об этом? Почему столько муки внизу?

– Никто не мешает познать.

– А ты познал?

– За мгновение до смерти, но целиком и полностью, Бог дал.

– Почему мы охвачены страхом, всё время охвачены страхом ухода из жизни? «Боже мой!» – прошептал Фёдор.

– Многие привыкают жить и не успевают познать. Потеря того, к чему привык – страшна. Но никто никого не судит здесь. Ты теперь это понимаешь.

– Понимаю.

– Никто не помешает тебе в любых обстоятельствах, даже в самых скверных, частично пребывать здесь ни с чем не смешиваясь. Нам мешают руки и ноги. Ногам всё время надо куда-то идти, а рукам что-то брать.

– Но я не успел.

– Ещё успеешь. Ты здесь для встречи со мной. Ты между мирами и должен вернуться.

– У меня есть выбор?

– Нет, ты ещё не вернул долги.

– Какие долги?

– Неоплатные. Жизнь – это возврат долга.

– Я ни у кого не занимал.

– Ты просто принял. Всё тебе дали даром: тело, родителей, возможности, силы, выбор пути, пространство и время. А что ты отдал? Кого благодарил, с кем был искренним? Кого любил и чем пожертвовал ради этой любви? Увидел ли во всём и во всех Его лик? Отдал ли солнцу хоть часть тепла? Сложил ли свой мир, как сложена наша система планет? Воспитал ученика? Принял ли ребёнка? Возделал ли землю? Сделал ли счастливым хотя бы одного? На худой конец, потерял ли страх ради высшего, как это сделал я? А говоришь, нет долгов у тебя.

– Как ты, Илларион?

– С Иисусом я, – и он воссиял. – А что ещё нужно? Тебе в это ушко не войти. Для тебя другое приготовлено. Видишь машину – из Александрова едет в район?

Фёдор посмотрел вниз, и на дне моря увидел чёрный мерседес на всех парах мчащийся в сторону районного центра. На заднем сиденье лежало его тело, в багажнике сотрясались два чемодана, а спереди расположились знакомый водитель и фигура в синем плаще. Они о чём-то оживлённо разговаривали. И судя по всему, смеялись.

– Как же всё это ужасно, – произнёс Фёдор.

– Не чувствуешь сострадания к ним?

– Нет.

– Тогда тебе срочно пора обратно.

– Я не хочу.

– Удивительно. Некоторые умирать не хотят, а ты не хочешь жить. Ты конечно родной и свой, – Илларион обнял Фёдора, – но по знаку свыше вернёшься. Там за твою жизнь борются, спасти хотят, – Илларион улыбнулся и растворился в набежавшей золотой волне. Время сжалось, и Фёдор увидел голограммы событий и судеб многих и многих людей, но почему-то он не хотел смотреть свою.

Тем временем чёрный мерседес уже въезжал в ворота прославленной районной больницы, где на первом этаже принимали, на седьмом оперировали, там же на седьмом больные пробуждались от наркоза в блоках рядом с операционными, и после пробуждения больных везли на восьмой в реанимацию. Больница напоминала муравейник или город будущего, где никто не ждал указаний и приказаний, каждый старательно занимался своим делом и был предельно требователен к себе, ибо супермен-главный врач поспевал всюду: шарил, рыскал, отчитывал провинившихся, благословлял новичков, проверял, проверял, бегал по этажам, заглядывал в палаты, в истории болезней, иногда улыбался прислонившись к коридорной стене, видимо что-то вспомнив, и бежал дальше. Кому-кому, а Валерию Петровичу крайне необходимы были руки и ноги. Петрович шел по первому этажу, когда в приёмное отделение забежал какой-то мужчина и закричал: «Скорее! В машине человек умирает!», и Валерий в сопровождении санитаров побежал к машине:

– Что с ним?

– Сбила машина.

– Переломы?

– Не знаю.

– Как везли, в сидячем положении?

– В сидячем.

– Это хорошо. Осторожно вынимайте. Документы есть при себе?

– Найдём.

– Хорошо. Ищите пока, – Валерий Петрович давал указания, пока осматривал Фёдора, – Давление упало, сознания нет, пульс слабый. У него травматический шок. Сломаны рёбра, но УЗИ делать не будем, нет времени, судя по всему там кровотечение. Сделайте рентген – и в операционную, – главврач уже поднимался на седьмой, мысленно прокручивая все возможные варианты течения операции включая самый последний, этот вариант он всегда имел при себе как возможный. «В целом, если не задето сердце и лёгкие, а ребро порвало только сосуд, всё не так плохо», – пока он готовился к операции, принесли снимки, и команда в голубых халатах склонилась над распростёртым Фёдором.

В это самое время, фигура в синем плаще незаметно проскользнула в коридоры больницы, и с наслаждением потягивая в себя запахи дезинфекции и лекарств, пошла по этажам, заглядывая в палаты и интересуясь абсолютно всем. Таксист, порывшись в одном из чемоданов, накопал паспорт, полис, водительское удостоверение, оставил их миловидной сестре, принимающей больных, а сам вернулся в машину, сел за руль и закрыл глаза. «Сколько он километров сегодня намотал? Прилично», – он заглянул в зеркало и понял, что не брился и не пользовался косметикой уже несколько дней. С некоторый пор ему расхотелось это делать. Он вынул из бардачка тени, помаду, чёрный карандаш, румяна, три кисточки, накладные ресницы, и выбросил всё это в близлежащий бак для мусора. Ему захотелось курить. Он курил в тёмной машине, не включая свет. На город опустился поздний вечер, переходящий в ночь. В больнице были освещены три этажа – седьмой и восьмой, а также родильное отделение, располагавшееся на пятом, операционная светилась ярче других окон. Он не любил вида крови и не представлял, как можно работать врачом. Ещё думал о том, что врач жертвует частью своей жизни, спасая очередного больного, и именно поэтому врачи живут так мало, но благородно… «Чёрт знает, что. А кто оценит их благородство? Может, их мать, отец, жёны, дети? Но врачи же клянутся, дал клятву – уже не вернёшь…Ладно, многие же подделываются под врачей и дают возможность больным остаться больными. Как всё сложно. И не знаешь, что и лучше. «Да, милый» … Странное обращение «милый», и что интересного нашла во мне эта бабка? Да она и не бабка вовсе, счастливая гениальная душа», – мужчина вынул из-под кресла майонезную банку, вышел из машины, открыл крышку и окрест стал распространяться благовонный дух. «Таких запахов здесь нет», – сделал заключение мужчина, – «Ни одно дерево, ни один цветок, ни смесь ароматов или масел не пахнут так». Внезапно облака расступились и на небо выплыла полная луна очень похожая на медаль с чьим-то портретом. Таксист присмотрелся – и понял, что это портрет священника из недавно сгоревшей Малаховской церкви. Он кивнул луне, и о удивление, изображение священника кивнуло ему. «Ничего себе, батюшка, куда забрался», – таксист закрыл банку крышкой, и опять взглянул на луну. Портрет пропал, стёрся, как будто его и не было вовсе. Мужчина поёжился, попил воды из бутылки и стал прохаживаться взад-вперёд вдоль больничной стены. «Возьму сейчас, вылью на себя содержимое банки, и будет мне счастье. Зачем я так стараюсь, другому его приготовил? Старый дурак. Ну, выживет Фёдор или Андрей, или как его там или не выживет, это уже не моя головная боль! Я и так ему помог. Вот только старухе сказал, что миро не для себя беру, лгал значит, – он закурил ещё одну сигарету, – у меня в машине чемодан с деньгами, да не нужны мне деньги. А что нужно? Человек пытается память сохранить, ибо без памяти он – ничто, но всё равно он всё на свете забывает, когда тело менять приходится. Я не забываю, только какая от этого польза? Какая польза от сил, от знаний, если они счастья не приносят? Как не хочется быть благородным! Да и не благороден я вовсе, зачат от змеи и это не изменишь. Какая разница, от кого зачат.» – он протянул руку к банке, и на луне опять проступил портрет батюшки. «Хочешь сказать, что засвидетельствуешь воровство?», – спросил мужчина вслух у Луны? – «Согласен, воровать низко, то ли дело – подтолкнуть к воровству», – он засмеялся, – «Не пугайся, шучу я всё.» – он бросил банку с драгоценной жидкостью на кресло, сел за руль, нажал на газ и поехал в сторону квартиры главврача, зная о том, что у Софьи Львовны бессонница. Он понимал, что ему надо собрать остатки сил и доделать начатое, ещё он вдруг почувствовал, что устал жить.

Водитель остановил машину, поднялся на этаж, нажал кнопку звонка.

Соня изменилась. Казалось, поменялся даже цвет её глаз, и из светло-серого он превратился в ярко-синий. Изменились жесты, осанка, движения, изменился её запах. Раньше она пахла первым снегом, а теперь чем-то горьким, похожим на полынь. Мужчина кивнул ей, как старой знакомой, вручил миро и сказал: «Это для Фёдора. Ты помнишь его, он спасал Иллариона, когда тот топиться вздумал. Его сейчас оперирует твой муж. Завтра пойдёшь в больницу, в реанимацию поднимешься, выльешь это на него. Если не сделаешь это, он не проснётся. Сейчас принесу чемоданы, там его личные вещи и деньги. Отдашь, если останется в живых они ему пригодятся, а если помрёт, пригодятся вам». Сони не было возле храма в ночь гибели Иллариона, но даже если бы она и была там, то всё равно не узнала бы в пожилом мужчине, стоявшем перед её дверью, светловолосого напомаженного моложавого щёголя.

После посиделок у Бедова прошла неделя, и эти дни Роза-Рыба провела на крыльце Зинаидиного дома. Вокруг кишела жизнь, ночь сменялась днём, день – ночью. Казалось, что Роза не замечает этих перемен, она наконец-то нашла себе занятие – она ждала. Ожидание поглотило её полностью, так, что Зинаида иногда покрикивала на Рыбу:

– Смотри, девка, окаменеешь. Кости срастутся у тебя, и не встанешь больше, и не нужна будешь твоему красавчику. Мужчинам женщины здоровые нужны, крепкие.

Роза ошалело смотрела на Зинаиду. Слова бабушки пугали её, но она не двигалась с места. Ей казалось, что, если она встанет и уйдёт, он, единственный, не найдёт её, и они разминутся навсегда.

– А если он не вернётся? Если что случилось по дороге, что, так и будешь сидеть?

– Так и буду сидеть.

– Вот беда, – бабушка закуривала очередную сигарету, на дым от которой Роза уже не реагировала. – Может попьёшь или поешь чего? Хлебца свежего тебе испечь?

– Не надо. Воды попью.

Зинаида приносила Рыбе воду, которую она жадно пила и тут же начинала плакать.

– Это ты чего делаешь, девка, всё выпитое тотчас выливаешь! – бабушка качала головой и шла по своим делам, ибо дел у неё было много, и её место занимала Светка, которая тоже курила, но и Светкин дым не волновал Рыбу.

На седьмой день, в среду, ранним солнечным утром, на просёлочной дороге показался чёрный мерседес.

– Слава Богу! – перекрестилась бабушка, – Дождались.

Сердце Рыбы забилось быстрей, она задышала чаще, на лице появился слабый румянец, она не встала – вскочила на ноги, будто не было недели сидения, бесконечных дней и ночей. Дверца машины открылась, Зинаида ахнула, а Рыба не изменилась в лице. К женщинам приближался преображённый таксист. Он был не брит, волосы поседели наполовину и потемнели, лицо, округлое и женственное, осунулось и огрубело, холёные руки потеряли утончённость и ухоженный вид, но глаза горели ярко и насмешливо. Он ослепительно улыбался женщинам:

– Простите за потерю фасада. Держать себя в форме сложно, – он обратился к Зинаиде, – Ну вот, бабушка, не поминайте лихом, здравствуйте и дальше, не знаю, может ещё и встретимся на этом свете.

– Неужто забираешь Розочку нашу?

– Забираю, если она этого захочет… А спросим ка у неё – А узнала ли ты, краса-девица во мне дужка-братца своего? А пойдёшь ли со мной краса-девица на край света, ко серебряной реке? А захочешь ли со мной, краса-девица век вековать? А простишь ли мне наперёд, краса-девица, все мои промахи, всю мою исподнюю нечистоту? А увидишь ли во мне то, без чего жить не сможешь? А повяжут нас по рукам и ногам, не закричишь ли, не предашь ли меня? А не возненавидишь ты меня, когда увидишь голого да босого? А не побежишь ли спасаться, когда заболею смертельно или душу потеряю? А не станешь ли гибели желать, когда с ума сойду? А не разлюбишь ли, когда узнаешь всё, что натворил я на этой земле, может не достоен я тебя, чистой да красивой, и всё это ложь.

И отвечала Рыба голосом густым и приятным:

– Узнала я в тебе отца, брата, сына и дом. И куда бы ты ни пошёл – там дом мой. И если ты возле серебряной реки остановишься, там же и я остановлюсь. И буду рядом, когда состаришься, когда покалечит тебя жизнь. И буду рядом, если отвернутся от тебя, и буду с тобой в нужде и сытости, счастье или беде.

– А раз так, краса-девица, прогуляемся мы с тобой ко серебряной реке, пройдёмся по сорочьему мосту, к Пастуху и Ткачихе наведаемся, нам с тобой здесь делать больше нечего. Бери мою руку. Я теперь твоя часть, а ты – моя. Долго же я ждал, когда же тропинки наши в бесконечной чаще лет встретятся.

Зинаида смотрела на странный обряд, который совершался на её глазах, и она уже не понимала, снится ли ей всё это, или происходит наяву. Таксист заключил в объятия Розу, потом взял её за руку, и они было собрались отправиться, но тут бабушка опомнилась, и закричала вдогонку:

– Милый! А как звать тебя? Поминать тебя в молитвах как?

– Лучше не поминай, – отвечал мужчина, – а если поминать будешь, зови Людвигом, – он обнял за плечи Рыбу, и они пошли прямо по воздуху по направлению к восходящему солнцу. Они шли очень быстро и долго не пропадали из виду, ибо небо было ясное, но на полдороге к солнцу, исчезли, словно вошли в какую-то дверь. Свидетелями этого чуда были Зинаида, Аркадий, который в это время как раз собирался на работу, и Юля, которая стояла рядом с матерью в своём дворе. Аркадий думал о том, что чрезвычайно богата талантами деревня Малаховка, а Юля заворожённо смотрела вслед уходящим и плакала от того, что она не одна, в мире есть такие же, как и она, люди, и от того, что не может больше подниматься на высоту. Бабушка решила подойти поближе к оставленной чёрной машине, ибо она была любопытна, но мерседес растворился в утреннем воздухе, как будто и не было его никогда.

Степан Семёнович увидел глаз петуха. Как часто прежде он встречался взглядом с глазами животных! Так часто, что и замечать перестал. Был обычный летний день после бессонной короткой ночи. Так и не заснув, он вышел на лавку подышать и посидеть в тишине. Ночь была очень тёмная и вся насквозь усеянная звёздами. «Это какая же красота!», – восхищался Семёныч. Раньше он и не успевал смотреть и слушать, а теперь вдруг не мог оторваться от наблюдений и вслушивания. Он долго сидел и смотрел в небо. Через час или два, небо как будто начало приближаться, земля ушла из-под ног, Семёныч потерял равновесие и оказался среди звёзд. Звёзды, как цветы вишен или яблонь, окаймляли тёмные стволы пустоты. Старик, который редко заглядывал в книги, вдруг стал декламировать чьи-то стихи. Он читал так проникновенно, что был сам поражён, откуда он их знает? Какой-то яркий пучок света был направлен на него, и Семёныч висел в луче посреди пустоты, и знал точно, что этот луч – чей-то взгляд. Потом, он вернулся на лавку. Сон-видение прекратился, а с неба, как лепестки цветущих деревьев в ветре, падали звёзды. Они падали куда-то за горизонт, очень далеко. Степан Семёнович вернулся в дом, прилёг, и на сей раз быстро заснул. Утром ему надо было зарубить петуха для семьи. Он без труда поймал его, но замешкался, вовремя не нанёс удар. Петух смотрел на него круглым глазом с тёмной каймой и жёлтой серединой, и в нём, как в зеркале, он увидел себя. Там, в зеркале, он сам, Семёныч, держал себя за горло и приготовился резать. – Нет, так не годится, – погуляй пока, – сказал он петуху и отпустил его.

– Спасибо, – ответил петух.

Степан Семёнович не поверил, что петух говорит, и пошёл за ним в курятник. Когда петух переступил порог курятника, там начался настоящий переполох. Счастливые курицы поздравляли его, что он остался невредимым, и говорили ему нежные слова, и даже молодые петухи были воодушевлены и радовались. Старик подошёл к жене и дочери и сказал, что он не будет больше резать животных. Обеспокоенная дочь собрала всю семью, но и под напором близких Семёныч не сдался, а посоветовал всем варить борщи без мяса, а в картошку и каши добавлять жаренный лук.

– Папа! – почти кричала дочь, – в деревне кроме тебя никто не умеет рубить животных, подумай о других, если не хочешь думать о нас!

На что Степан ничего не отвечал, вышел за околицу, и мелкими шажками стал удаляться от дома. Он медленно шёл вдоль села, будто пытаясь всё запомнить: дома, огороды, деревья, дороги и траву, миновал дом Гавриила, приблизился к реке, долго стоял возле воды, перешёл Кишу, обогнул пепелище, бывшее храмом, остановился, тяжело вздохнул, перекрестился и отошёл к Богу.

Что-то огромное и сияющее возникло в высоте над Фёдором и приближалось к нему с невиданной скоростью. На него падала сверкающая капля величиной с дом. Капля поглотила Фёдора и ещё каких-то людей, и потащила за собой куда-то вниз. Он быстро летел по прозрачной трубе и рядом летели какие-то люди. Фёдор вытянулся в одну линию, закрыл глаза и вспомнил удар от машины, когда он вышел на дорогу возле парка Пушкина в городе Александрове. Он вернулся в этот удар и невыносимая боль разлилась по всему телу. Потом он медленно открыл глаза и увидел счастливую Соню с пустой банкой из-под майонеза в руках. «Слава Богу, проснулся», – говорила Соня и гладила его руку. Из Фёдора отовсюду торчали трубки и говорить он не мог. Больше ничего не напоминало ему ни о золотом свете, ни о беспредельной лёгкости, только чудесный запах, распространявшийся по всей больнице от летучей жидкости, которая стекала у него по лицу, была на руках, ногах, на всём теле. В эту ночь Смерть погуляла по восьмому этажу, где находилась реанимация и забрала троих, прооперированных Валерием Петровичем, пациентов, но, странное дело, утром, уже после констатации смерти, когда тела везли по коридорам в морг, они вдруг ожили, все трое, встали из-под простыней и сильно напугали санитаров и медсестёр. Валерий Петрович, который собственноручно констатировал смерть, стал свидетелем своей непростительной врачебной ошибки.

Юля встретила Веру пред началом рабочего дня, когда Рукомойникова собиралась открывать магазин. Она вдруг, подошла к Вере, и повинуясь внезапному порыву, обняла её. Объятия согрели Веру, и через мутное стекло стали проступать очертания веток, облаков, а потом она рассмотрела Юлю, которая крепко держала её и не отпускала. Она увидела близко Юлин нос, похожий на гладкий холм, две дуги бровей, окаймляющих впадины, откуда сияли глаза, увидела бледные не накрашенные губы. Несколько морщинок пробегали по лбу почти параллельными линиями, пригоршня веснушек была рассыпана по щекам и носу, уши смешно торчали, так как Юля была лопоуха. Юля дышала и выдыхала тепло.

– Здравствуй, Юля, – сказала Вера и заплакала. Она плакала впервые за долгие дни, изменившие её, не от обиды, а от облегчения. Вера увидела исколотые швейными иголками неухоженные пальцы, спинной хребет выпирал, на спине у Юли почти не было мышц. «И в чём только у неё душа держится», – удивилась Вера. Огромный и плотный ком, копившийся возле горла, выходил кашлем и слезами. – Я очень одинока, вдруг сказала Вера. У меня никогда не было друзей.

Юля только кивала и гладила Веру по волосам, по плечам, по рукам и лицу.

– И когда я потеряла Аркадия, – продолжала Вера, – я потеряла связь со всем, и высыхаю, как озеро, – Вера подбирала слова, – Мне ведь и поговорить не с кем… Когда Аркаша болел, я чувствовала, что нужна ему, а теперь не понимаю, зачем я. Кажется, что это именно мне нужна была его болезнь, его страхи, а как прошла болезнь, жизнь моя закончилась.

– Не закончилась, не закончилась, – быстро говорила Юля, – Аркадий не может без тебя, он только о тебе и говорит! Он без тебя и дня не проживёт.

– А ты? Ты без него проживёшь?

Юля не ответила.

– Ты можешь рассказать мне о нём?

– О ком?

– Об Аркадии. Какой он сейчас? Я давно его не видела.

– Вы же живёте вместе.

– Нет, не живём. Он приходит – я уже сплю. Он просыпается – меня уже нет дома. Я живу одна. И он живёт один радом со мной.

– Что я могу сказать, кроме того, что он прекраснее всех? И не может моя душа вместить всей радости, какую он дарит мне даже не зная об этом. Не могу ни с кем его сравнить, и он не поддаётся описанию.

Женщины уже заходили в магазин. Вера заварила крепкий чай и разлила его в гранёные стаканы: – Выпить хочется, но нельзя мне, беременная я. И уйти от него не могу – куда я пойду?

– Я многое готова раздать, даже жизнь, по капле, но отказаться от Аркадия не готова, – бери у меня что хочешь, – предложила Юля Вере.

Неожиданно Вера вскочила и засобиралась: – Я хочу пойти к тебе домой, сейчас, – она подхватила Юлю, и они пошли по вьющимся дорогам к Юлькиному дому.

Дома у Юли вера увидела чистоту и отсутствие роскоши. Деревянный крашенный пол кое-где поскрипывал. В банках на подоконнике стояли букеты из свежих полевых цветов, как будто их было мало в огородах и на улицах. На стенах – картины Зинаиды, и на одной из них была изображена летящая женщина.

– Это ты? – спросила Вера.

– Это я. Но уже не летаю. Разучилась.

– Я ненавидела тебя, – Вера ходила по дому Юльки и дотрагивалась до стен, пола, предметов, – А теперь мне кажется, даже люблю. И теперь я смогу жить дальше, мне не будет так страшно.

Женщины стояли возле открытого окна. Каждая из них думала о своём, но они были объединены одной тайной. Они обе носили в себе новую жизнь и их, такие непохожие прежде судьбы на время обрели одно русло. Говорят, что души некоторых детей сначала облетают вокруг Солнца, потом входят в его центр, а потом уже летят к матерям.

– Значит так, – сказал Аркадий Бедову, – к сентябрю библиотека должна быть готова. Ты работаешь с сегодняшнего дня, возражения не принимаются. По средам собирайтесь, где хотите, а в остальные дни недели, кроме понедельника, ты на работе с одиннадцати утра до семи вечера, хватит побираться, пора человеком становиться.

Бедов хотел было возразить, из-за волнения изо рта вырвался нечленораздельный звук, который был принят Аркадием, как знак одобрения.

– Книги, компьютер, стеллажи, стремянку, всё, что нужно завезли, а также столы и стулья в читальный зал. Если ты не знаком и не дружишь с тряпками и шваброй, придётся познакомиться и подружиться. Книги мы хорошие привезли, грех им в грязи стоять, даже Библия есть, и Коран нашли и Алмазную, как её там, сутру, и ещё много чего. Каких книг не хватает – составишь список, со временем всё раздобудем. Собирайся, я тебя подброшу.

Бедов не ожидал такого скорого развития событий, и, не успев согласиться или отказаться, нырнул к Аркадию в джип. Через пять минут быстрой езды, Виктор был доставлен в управу, на своё рабочее место, где его встречали горы книг, пустые стеллажи, ведро, тряпки и печать «Библиотеки номер один посёлка Малаховки», которой надо было проштамповать всё имеющееся богатство, но прежде – всё промыть и вытереть пыль со стеллажей, ибо «ангелы любят чистоту», – так сказал Аркадий на прощание и скрылся. И пока Витя менял воду в ведре и мыл, он думал о своей жизни, и на ум приходили невесёлые мысли, а потом и вовсе, великая печаль охватила его. Он стоял на обочине жизни с свершениями, событиями, радостями и горестями, и только хоронил. Вначале отца, потом – мать. Сам он не создал семью, хотя влюблялся, и периоды влюблённости длились ровно два года. Да и какую семью он мог создать, если ничего не умел и жил на подаяния по средам. За все годы любительской писанины он не создал ещё ни одного мало-мальски удачного стихотворения. Все стихи, написанные им, после того, как у него в руках появилась рукопись Иллариона, он сжёг и удалил, и только писательские посиделки, которых он ждал всю неделю, хоть как-то оправдывали то, что он ест, пьёт, дышит и совершает бесславные движения в пространстве. Бедов даже подумывал о самоубийстве, но вовремя встретил Веру Рукомойникову и два года фантазировал и писал ей оды, но ни одна из этих од не заслуживала ничьего внимания, в том числе и Веркиного, и он сжёг оды вместе с остальными подделками под стихи. Сейчас, когда влюблённость в Веру прошла, его могла спасти работа над книгой батюшки и сердечная молитва, но молиться в своём доме у него не получалось, не помогла и икона, подаренная Зинаидой. Он уходил к бывшему храму, в пустующий дом Иллариона, молился там на коленях, закрыв глаза, но это тоже, как и стихи, было пустым сотрясанием воздуха. После переломов, полученных от любви, он ничем больше не болел и не чувствовал своей сопричастности к великой игре, где были правила, которые он плохо понимал. Приступы несчастья сменялись периодами отупения. Он знал, что рано или поздно всё закончится смертью, и его беспокоила собственная неизрасходованность, никчемность и ненужность, и, хотя многие считали его учителем и обожали, Бедов с грустью констатировал, что живёт несколько часов в неделю, а остальное время притворяется, что живёт. Он сменил уже пять вёдер, вымыл полы и окна, и домывал последний стеллаж, когда понял, что день подошёл к концу. Животных Виктор не держал, поэтому торопиться домой не было нужды. Он открыл книгу под названием «Философские тексты Махабхараты» на 177 странице и прочитал: «Нет разума для несобранного, и нет для несобранного творческой мысли, для не имеющего творческой мысли нет мира, а для не имеющего мира откуда быть счастью?». «Это про меня», – подумал Бедов, – Надо сходить за рукописью и попросить Аркадия купить мне раскладушку». На следующий день Витя пришёл в библиотеку с иконой и листочками батюшки, и решил часть времени посвящать упорядочиванию книг, а часть – работать над рукописью Иллариона. На четвёртый день Виктор уже не помнил, о чём он думал в первый. Он перестал думать о себе, вернее, думал о себе и о своём несчастье меньше, и мысли о самоубийстве оставили его. На седьмой день он решил распределить своё время так, чтобы у него оставались минуты для создания хотя бы одной строчки. Он писал одну строчку, а потом, стирал её. Виктор ел раз в день, когда возвращался домой, а когда Аркадий купил ему раскладушку, и вовсе забывал о еде. Скоро книги выстроились в красивые безупречные ряды. Каждую из них он помнил в лицо, помнил автора, цвет обложки, год издания и издательский дом. На десятый день Витя опять открыл «Философские тексты Махабхараты», но на этих страницах не было текста, они разделяли части книги. На двенадцатый день в библиотеку пришёл Аркадий, вручил исхудавшему и заросшему Бедову аванс и выгнал его в баню. Приближалась осень, ночи были ещё тёплые, полные неги, но к сладким летним запахам примешивались запахи осенних огней и костров. Поздним вечером вторника Бедов шёл домой после бани, чистый и лёгкий. Надежда Васильевна прибрала у Виктора в доме, принесла и поставила ему на стол букет георгин. В этот самый вечер Бедов переполнился благодарностью, к кому или к чему, он ещё не понимал, но точно знал, что это его лучшая молитва. Он не видел ангелов, они даже не снились ему, но снились обрывки фраз, прочитанных, услышанных или рождённых им самим. Он не мог остановить сны, и не записывал слов на бумагу. Он смотрел им вслед, как смотрят вслед улетающим птицам.