скачать книгу бесплатно
Он спрыгнул обратно в комнату, девушка его обняла, он ответил ей тем же, и прежде, чем уложить её на тюфяк, он спросил немного развязно (чтобы она не подумала, что он боится): «Сколько тебе лет?» Она сказала: «Четырнадцать». С. подумал испуганно: «Она же совсем девочка», но чтобы продемонстрировать свою неиспуганность, прикоснулся губами к её шее…
Добавить ли, что он почувствовал на шее легкую щетину, каковая бывает лишь у мужчин через день после бритья? Или это будет слишком?
* * *
Собственное мнение – самое близкое к свободе рабство.
* * *
О.: «Интеллигент хочет всегда переплюнуть уже наплёванное».
* * *
Достоинства Пруста столь неоспоримы, что интереснее говорить о недостатках, даже если их нет.
Известное дело, недостатки таких величин, едва они замечены, в тот же момент могут быть объявлены достоинствами, к которым мы обычно добавляем два слова: своего рода.
В качестве примера можно бы взять стилистически невыносимые скобки – (подобно броду, через который
надо идти, высоко держа оружие прерванной фразы, чтобы она с тем же автоматическим успехом стреляла на другом берегу) – которые легко становятся своего рода достоинствами.
И, в конце концов, к системе, своей сложностью превосходящей наше разумение, мы не имеем права предъявлять какие-то претензии (если, конечно, она завораживает).
* * *
Можно было бы проследить, как вступают, легко, намёком, как осторожно пробуждаются темы Пруста, как набирают силу и сплетаются, как одна из них вырывается из хора и звучит крещендо под аккомпанемент других, и кажется, что на неё ушли все силы, но она затихает – со смертью ли бабушки или Свана – и порождает в нас досадливое беспокойство – нам жаль расставаться с ней, и мы волнуемся, что другая такой силы не достигнет, но вот появляется Эльстир, Бергот или Вейнтель, и из затухающих всплесков оставленной темы вытягивается новая – так бегуны на дальние дистанции уступают друг другу лидерство, вплоть до финишной прямой оставляя нас в напряжении и неведении, – и по ней, по новой теме, мы, уже наученные опытом чтения, в самом начале пытаемся угадать, кто вырвется вперёд, какие завитки пойдут в рост по мере нарастания темы и какие нити совьются в новый канат, когда звучащая тема достигнет крещендо и исчерпает себя, словно бы робко войдя в салон Германтов болезненным, непорочным и влюблённым мальчиком и выходя из салона Вердюренов мощной, развратной и поверженной фигурой де Шарлю.
* * *
От меня не ускользают нюансы мимоходной жизни. Те нюансы, которыми так элементарно инкрустируют прозу. Поэтому и писательство представляется мне скорее не как избранность и талант, но как болезнь записыванья.
* * *
Если бы я ничего не писал, мне нечего было бы читать.
* * *
Всё что угодно, но не стелить постель.
***************
Эмигрант с двухлетним стажем: «Не зря всё-таки два года пропало!»
* * *
О великий, могучий, правдивый и свободный русский я…
* * *
Психика всегда уже есть.
* * *
Лучше бы пошёл сдал бутылки!
* * *
Как дыхание – физический, так слово – духовный выход из тупика. Слово именует то, что вошло и входит в состав человека; оно неизбежно, как неизбежен выдох после вдоха. Иначе, говоря красиво, выкипает душа, как выкипает в безвоздушном пространстве кровь.
Всё же слово с маленькой буквы, человеческое слово, далеко не всегда неизбежно. Смешанное с выдохом, оно не обязательно благоуханное дыхание младенца.
Быть может, до древа познания оно произносилось на вдохе, лучше сказать – было вдохом, от которого нам осталось неизбежное «ах!» – удивления ли, страха, то есть чистой эмоции открытия или замирания.
На другом полюсе – вторичность, в пределе выражаемая проклятием, слово-плевок, и оно – очевидный выдох, некое «тьфу!».
Как бы там ни было, но из этой смеси почти непроизносимого (но и неизбежного) на вдохе и слишком произносимого (и часто необязательного) на выдохе и состоит
человеческое слово. И оно – дыхание искусства. Порой у одного и того же художника это дыхание прекрасно прослушивается.
Весенний берлинский день Годунова-Чердынцева и его памфлет на Чернышевского – суть вдох и выдох.
Сиюминутная сила произведения не измеряется гармоничным соотношением вдоха и выдоха. Скорее уж наоборот: явное преобладание одной из составляющих (особенно – второй) производит неотразимое впечатление на современников. Дисгармония – явление более доступное, более желанное, более отвечающее состоянию человека, а поверхностный читатель (каким почти наверняка современник и является) склонен сводить художественное впечатление именно к совпадению материала с тем, что он более или менее самовлюблённо переживает. (Отсюда и повышенный интерес к авангарду, чья добродетель – элементарная дисгармония.)
Гармония – явление сложное и малопривлекательное, поскольку на вид – скучное. Равнодействующая сил там равна нулю – стоит ли отдавать себя на растерзание разрывающих векторов, если они, взаимоуничтожившись, ничего не прибавят к вектору индивидуальной целенаправленности. Кому нужно это невыгодное чтение? Кто любит забывать себя, любимого?
И всё же и поэту, и читателю иногда ведомо чудо самоисчезновения. Человек, погружённый в чтение, равен пейзажу, с той великолепной разницей, что это пейзаж разума. И его невозможно не полюбить, настолько его нет промышляющего.
«Весь с головою в чтение уйдя, не слышал я дождя».
Ни у поэта, ни у читателя нет цели, но есть цельность, есть созерцание, которое восстанавливает человека, есть разумное небывание.
Критик – худший читатель, а точнее, критик – уже не читатель, он ценитель. Из абсолютной категории влюблённой тишины он переходит в сплошь относительную категорию профессиональной агрессии (восторга ли, разноса – неважно). Он становится невольником впечатлений, идей, мнений и прочих продуктов культурно-хитрящего ума.
Думаю, каждому знакомо музейное состояние растерянности, которое можно сформулировать примерно так: хорошо бы знать собственное мнение!.. – между тем как взгляд, только что оторвавшись от картины и словно бы мгновенно затосковав по цельности, уже тянется к пейзажу за окном. Краткое время зрения, подлинности, растворения, а проще – любви – миновало. Началась культура.
Культура – есть деятельность растерянного человека. Никакого противоречия – деятельность заглушает растерянность. Хорошая мина при плохой игре. Замечательно убийственное определение: деятель культуры. Заслуженный деятель искусств.
Культура не только вторична по отношению к Слову, но она имеет и другой знак. Вот их встреча:
«Пилат говорит Ему: мне ли не отвечаешь? не знаешь ли, что я имею власть распять Тебя и власть имею отпустить Тебя?
Иисус отвечал: ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе».
Пилат в неуверенности (ведь он не находит вины Христа) и в испуге (под напором иудеев) высокомерно угрожает, апеллируя к своей власти. Пилат в состоянии нормальной человеческой раздвоенности. Культурный человек, произносящий не суть, а слова.
Иисус отвечает не слову, но сути, а именно: я прощаю тебя, твою растерянность, тебя сбили с толку, наделив властью, которой на самом деле нет. Иными словами, Пилат говорит: «Я не знаю, что делать», а Иисус отвечает: «Я прощаю тебя» (не угрозы, не жестокость прощает, но раздвоенность, первородный грех).
Христос отвечает всегда как человек, которого словно бы оторвали от чтения книги, относящейся не к заданному вопросу, но к тому, кто задаёт.
Слово – а Иисус и есть вдохновенное Слово – обращает человека к тишине и цельности.
* * *
Я помню чудное мгновенье, передо мной я…
* * *
Интервью – это когда один даёт, другой берёт.
* * *
Зарубежище.
* * *
Человеческая история как возня самцов.
* * *
Тютчевское:
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовётся, –
И нам сочувствие даётся,
Как нам даётся благодать, –
можно прочитать в «противоположном» направлении, а именно: нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся (на что-то), и нам сочувствие (к кому-то) даётся, как нам даётся благодать.
Такое прочтение никак не беднее, между прочим.
* * *
Диалог Иисуса с самаритянкой.
Когда в ответ на просьбу самаритянки дать живой воды Иисус посылает её за мужем, Он не знает, что мужа у неё нет. (В самом деле, не хитрит же, не «проверяет» её Иисус – да и что проверять?)
Но Он чувствует, что самаритянка как бы не одна. Речь Его приближается к признанию, что Он и есть живая вода, и своим проникновением в человека Он словно бы ведёт его к мгновенному отрыву от мирского, который выражается в данном случае в словах: «У меня нет мужа».
Впечатление такое, что самаритянка не ожидала своего ответа. Ею высказалась эта незначительная правда, и огонь необъяснимого стыда как будто пережёг её связь с внешним миром.
Почему стыда?
Это не обычный стыд человека, который соврал или
собирался соврать (опять же – зачем в данном случае?), но – сокровенный стыд разоблачённого трусливого желания: дай живой воды! Трусливого, потому что не всепоглощающего.
Орфей (вообще – поэт) – несостоявшаяся самаритянка.
* * *
Весёлый человек – потенциальный подлец.
***************
Рай – это отсутствие воображения. (Воображение появляется со слов в Библии: «Будете как…»)
* * *
О.: «Нынешний деятель искусства, когда даёт интервью, непременно оговаривается, что он никто и что слова его ничего не значат. Эта „дающая“ скромность много неприятней утверждения какого-нибудь Дали: я – гений. (Хотя истоки те же.)
Самоирония, став игрой в самоиронию, перешла запретную черту, то есть амбиции писателя настолько велики, что, словно боясь быть уличённым в какой-либо слабости, он предупреждает удар самоотрицанием, вплоть до того, что заявляет: а я никакой не писатель, и то, что я публикую, – никакая не проза. Или, допустим, утверждает, что количество написанного ему важнее качества. Человек искусства непрерывно кривляется…»
* * *
Есть люди, чья порядочность выглядит как мелочность, верность – как трусость, вежливость – как вялость, вера – как ежедневное бритьё, жизнь – как распорядок дня. Чьё-то дарование им немедленно кажется высокомерием.
Умеренность и аккуратность. Молчалин минус подлость. Нечто равное нулю.
* * *
Мафия – вопрос количества. Всюду, где больше одного человека, – мафия.
* * *
Творчество отличается от жизни тем, что в нём непрерывная утрата (любимых, родины, времени, наконец) есть непрерывное приобретение. (Вверх по лестнице, ведущей вниз.) И потому оно всегда чувствует себя виноватым перед жизнью. Должно, во всяком случае, чувствовать. Ввиду своей неуместной победоносности.
Есть и ещё основания для вины. Опускаясь в глубины человеческой души и высвечивая в ней уродцев, существующих, но ещё неведомых, или – воображением творя этих уродцев, творчество рано или поздно пресуществляет их в жизнь. Так, реально гоголевские персонажи со сцены сошли в зал, так, бесы, увиденные Достоевским, не без его творческой мощи и помощи обрели в жизни усугублённые черты. То есть приобретение (новшество) в творчестве может обернуться гримасами в жизни. Грубо говоря, сначала иждивенчество, потом – разбойное нападение.
Но кому придёт в голову винить Эйнштейна в создании оружия уничтожения? Разве что самому Эйнштейну.
При всей чистоте и благородстве замысла, художник знает, что творит, и сожжённые рукописи свидетельствуют о том, какое значение (и, вероятно, не без оснований) он придаёт своему творению. «Я знаю силу слов, я знаю слов набат, они не те, которым рукоплещут ложи, от слов таких срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек».
И гроба сорвались, не так ли?
А вот Лермонтов: «Чтоб тайный яд страницы знойной / Смутил ребёнка сон покойный / И сердце слабое увлёк / В свой необузданный поток? / О нет! преступною мечтою / Не ослепляя мысль мою, / Такой тяжёлою ценою / Я вашей славы не куплю».
Далеко же мы ушли от лермонтовских сомнений.
* * *
Не так страшен гвоздь, как его программа.
* * *
Да хватит уже любить Родину!
* * *
