Местечко Сегельфосс

– Нет, – ответил Теодор.

– Но вы будете заведовать всем? Вы не соглашаетесь остаться, как прежде, начальником и главою?

– Нет, – ответил Теодор.

– Гм! – кашлянул адвокат.– Я настойчиво обращаю ваше внимание на то, что это предложение исходит персонально от меня, а не от кого другого. Весьма возможно, что оно натолкнется на противодействие со стороны вашего отца и ваших сестер. Но эта возможность не наступит, так как вы отказываетесь от переговоров на этих основаниях. Каково же ваше собственное предложение относительно урегулирования дела?

Теодор ответил:

– У меня нет никакого предложения. Вы и остальные хотите вышвырнуть меня вон, и я говорю: пожалуйста!

– Хорошо, тогда будет так. Дело пока пойдет своим чередом, разумеется, под контролем.

– Под контролем?

– Ваших родителей и сестер. Или моим, по их поручению.

Тогда Теодор усмехнулся совсем криво и сказал:

– Если вы придете и пожелаете контролировать меня в торговле, то, конечно, найдете двери запертыми и опечатанными печатью ленсмана, пока я не получу свое. Этого вы хотите?

– Нет. Я хочу только блага всех заинтересованных, молодой человек. Не давайте воли своему озлоблению, вам выплатят все, что причитается, может быть, к делу будет привлечена Сегельфосская ссудно-сберегальная касса: в лавке достаточно ценностей.

– Вот и чудесно! – сказал Теодор.– Привлекайте свой банк, и чем скорее, тем лучше!

После того, как адвокат ушел ни с чем, в Буа явилась девица Флорина. Она не могла больше ждать. Но Теодор был настроен весьма воинственно и решительно заявил Флорине: деньги будут, когда будет ребенок.

– Как это? Не раньше?

– Нет.

Краткое раздумье, глаза Флорины почти закрыты.

– Тогда я напишу его невесте и все расскажу. Ее зовут Руфь, я знаю.

– Попробуй только, Флорина! Тогда тебя исследует врач, и ты будешь арестована на месте. Попробуй!

Флорина засмеялась:

– Неужто арестуют? Господи, помилуй! Что-то вы стали уж очень сердиты; не оттого ли, что вам приходится уходить из Буа?

В эту минуту Теодору было наплевать на стоявшую перед ним хорошую покупательницу, он тоже ответил грубостью:

– Ступай-ка домой и думай о себе, а не обо мне, потому что я плюю на тебя. У тебя три недели болели зубы до того, как Дидрексон появился здесь проездом на север, тому много свидетелей. Начальство возьмется за дело, и тогда выплывет наружу и то, за что адвокат подарил тебе сберегательную книжку.

Какой тон по отношению к хорошей покупательнице! Ясно, что Теодор боролся за нечто большее, чем справедливость; должно быть, он боролся за крупные кредитки, от которых раздулся его бумажник и которыми он мог распоряжаться. Девица Флорина, правда, несколько изменилась в лице при такой его резкости, Но, верно, это оттого, что она была женщина, принадлежала к мягкосердечному и слабому полу. Она прослезилась и сказала:

– Я не думала, что вы такой бессовестный.

– Если ты еще раз посмеешь разинуть пасть, увидишь тогда, что будет! – пригрозил Теодор, пользуясь своим преимуществом.– Я не желаю больше слышать об этом ни слова! – Он гордо выпрямился, высморкался в носовой платок из искусственного шелка и сунул его в грудной карман, выпустив длинный угол.

– Ну, что ж, авось адвокат мне поможет, – сказала Флорина, вытирая слезы.

– Адвокат? Благодарю покорно! Адвокат и сам то не выпутается из этого дела.

– Напрасно вы в этом так уверены, – сказала Флорина. И после этой сцены Теодор был еще в состоянии пойти в имение Сегельфосс поблагодарить господина Виллаца Хольмсена за его любезность. Он захватил с собою купчую на участок. Принес также и деньги, двести крон. Обидно поддерживать такого человека, как Конрад, ведь он совсем этого не заслужил.

Брови молодого Виллаца Хольмсена слегка нахмурились. Впрочем, в комнате сидел незнакомый господин, так что молодому Виллацу только и оставалось, что нахмурить брови, видя, что его приказания не исполняются.

– Разве вы не прочитали моего распоряжения относительно этих двухсот крон? – спросил он.

– Нет, как же, прочитал, – с досадой ответил Теодор.– И если таково ваше желание…

– Да, таково мое желание.

Незнакомый господин был приятель Виллаца Хольмсена, его звали Антон Кольдевин, тоже знатный барин с виду; но он так высокомерно смотрел на Теодора, что это было почти несноснее заносчивости Виллаца.

– Я только подумал… я ведь больше знаю здешних людей… но, разумеется! До свидания и благодарю вас за продажу. Я уже работаю на участке. Благодарю вас, нет пожалуйста, не беспокойтесь, я отлично могу пройти и здесь…

Теодор вышел опять черным ходом, как и пришел.

ГЛАВА XI

Оба друга остались одни.

– Ты как будто и не очень пытался проводить его другим ходом, – сказал, улыбаясь Антон Кольдевин.

– Это здешний купец, говорят, толковый малый, – отозвался Виллац.– Он на днях купил у меня маленький участок земли.

– И у вас вышло недоразумение из-за расчета?

– Нет. Я сказал ему, что делать.

Должно быть, Виллац был недоволен собой, оттого и не хотел сказать ничего больше. Да и что это за фантазия, – помогать какому-то бездельнику как раз вопреки своему убеждению! Но, разумеется, приходится держать данное слово, даже если и сделал глупость.

Что, собственно, сделал Виллац? Конрад слонялся бед дела, несомненно, ему приходилось туго. Виллац видел, как по вечерам он спускался с тор, где сушилась рыба, с котелком в руках, потом Конрад перестал ему попадаться, рыба высохла, Конрад остался без работы. Виллац конечно, думал, совершенно правильно: «Какое мне дело до этого человека!» У него был товарищ, по имени Аслак, с тем Виллац рассчитался, Конрад же ничего не получил. Ну, да, но ведь он ничего и не заслужил. Но вдруг человек опять появляется на дороге, и Виллац встречает его; случайно это повторяется два-три раза, и каждый раз человек кланяется, Конрад снимает шапку и кланяется. Виллац посмотрел на него своими серыми глазами и сделал по отношению к бедняге то, что пришло ему в голову, что, впрочем, сделал бы его отец и дед: двести крон порциями по десять крон бедняге.

Но ведь теперь, сверх всего прочего, негодяй придет, протянет руку и поблагодарит, – у него ведь хватит на это смелости!

– Участок, – проговорил Антон, – а что, если бы и я купил у тебя участочек и поселился здесь?

– Тогда тебе не придется быть консулом, как твой отец,™ чуть насмешливо ответил Виллац.

Антон Кольдевин был не из таких, что не умеют ответить.

– Кто может сравняться со своим отцом! Уж не воображаешь ли ты чего– нибудь в этом роде относительно себя? – спросил он.

Вот так тон! Друзья могут быть близкими друзьями, могут шутить, могут выцарапывать друг другу глаза со смехом. Во всяком случае, эти двое были хозяин и гость. Уже с первого дня они усвоили такой тон, и он становился постепенно все вольнее, они расходились все дальше и дальше, дошло уже до приятельской грубости, которая была изумительна и бесподобна. При этом гость все время увлекал за собой хозяина.

Вошла Полина, неся кофе. Нетрудно заметить, куда смотрят глаза Полины, а чужому молодому барину она даже не отвечает, хотя он разговаривает с ней ласково.

– Я живу здесь уже неделю, пора тебе взглядывать изредка и на меня, Полина, – говорит он. А по ее уходе продолжает, обращаясь к Виллацу: – Удивительные глаза у этой девушки!

В общем Антон Кольдевин был веселый человек, смелый, с несколько вульгарной развязностью. Он получил коммерческое образование в Сен-Сире и знал свое дело, вступил компаньоном в отцовское предприятие и проявлял большие способности. Отец мог теперь со спокойной совестью беречь свои силы, обзавестись досугом и двойным подбородком.

Антон и Виллац мало видались по окончании учения, когда съезжались в Сегельфоссе на каникулы, один из Франции, другой из Англии, ровесники, равные по рождению, одинаково способные, но совсем разные. Дружба их поддерживалась перепиской, и, уезжая нынче весной на родину, Виллац пригласил приятеля поехать с ним. Антон ответил, что да, он приедет и попытается отобрать у него Жар-птицу!

– Жар-птицу?

Тон и тогда был чересчур откровенен, и Виллац выбранил себя, что пригласил приятеля, «Жар-птица» – это было название нового железного баркаса фирмы Кольдевинн, там оно было уместно, но не здесь; ведь взрослым Антон встречал фрекен Хольменгро всего раза два мельком в Христиании. Да и можно ли вообще думать так по-купечески о ее золоте!

– Ее нельзя взять, ее можно только получить, – ответил тогда Виллац.

– Я не знаю ни одной, которую бы нельзя было взять!– возразил на это Антон.

Оказалось, что годы развели друзей очень далеко, в дружбе их очень быстро обнаружились трещины, и хорошо, что Антон мог бросить дело всего на две недели, а потом должен был спешить домой. Но и в отпущенное им короткое время, приятели причиняли друг другу много неприятностей.

Вначале Антон вел себя в доме господина Хольменгро тихо и мило, настолько сдержанно, что фрекен Марианна решила напомнить ему, что они старые знакомые. Это сразу подействовало.

– Вы все смотрите на мое кольца, почему вы смотрите? – весело спросила она.

«Соображает, сколько они стоят», – подумал Виллац.

– Я смотрел на вашу руку, – ответил Антон.

– Что же вы смотрели? Выйду ли я замуж?

– Ха-ха, вы хотите сказать – сколько раз?

– Ах, что вы! Фи!

– Да, вот он какой! – сказал Виллац.– Хорошенького господинчика я заполучил в дом!

Все трое засмеялись, Антон несколько принужденно.

– Я не очень гонюсь за тем, чтоб казаться изящным, – сказал он, или изображать знатного барина, или англичанина. Я француз, я натурален.

– Я норвежка, – сказала Марианна.

– Потому-то мы вас и любим, фрекен.

Вначале Виллац думал вырвать у приятеля жало слишком большой откровенности, он узнал теперь Антона и знал, чего от него можно ждать. Но Виллац скоро перестал следить за ним, пусть Антон сам разделывается, если зайдет слишком далеко.

– Ну, вы теперь так хорошо освоились друг с другом, что я могу уйти, – сказал он.

На это они опять засмеялись, но Марианна недовольно протянула:

– Партитура! Он занят какой-то вечной партитурой!

– Он – вундеркинд, – сказал Антон.– Он счастливчик, родился в рождественский сочельник и почти сразу же заиграл на рояле. Но с ним происходит, должно быть, то же, что со всеми такими детьми: когда ребенок вырастает, чудо исчезает. Не правда ли, Виллац?

Это задело почти что за живое. Марианна низко опустила голову, Виллац ответил:

– Хе-хе, весьма возможно, что ты прав! Ну, прощайте пока! И будьте паиньки!

Но Антон очень скоро заметил, что ему следовало уйти вместе с Виллацем. Марианна смотрела ему вслед в окно и говорила уже невесело. Немного помогло и то, что Антон по всему был очень остроумен, говорил приятные вещи и признавался, что приехал сюда исключительно для того, чтобы увидеться с нею; Марианна отвечала:

– Да не может быть! Неужели это правда? Положим, я постаралась произвести на вас неизгладимое впечатление лет десять, двенадцать тому назад.

Антон ежедневно ходил к господину Хольменгро и приносил с собой молодость, веселость и развязность. Он замечал, что Виллац продолжает стоять на его пути, – этот человек с усадьбой и музыкальным талантом, в остальном же – совершенное ничто, тогда как у него самого настоящее дело. Ведь это же все чепуха, из Виллаца ни черта не выйдет, почему же он все-таки пользуется предпочтением? На что это похоже? Однажды, когда они сидели все вместе и разговаривали, она сняла с его плеча пушинку, и можно было подумать, что пушинка пристала к ее собственному плечу, так спокойно и естественно она ее сняла.

Мы прощаем тем, кто выше нас, да, это так. Но мы не прощаем равному, если он в чем-либо превзойдет нас. Антон привык идти вперед без задержки, – здесь он споткнулся. Это не образумило его. У него были даже точки соприкосновения с хозяином дома, с господином Хольменгро, они с интересом разговаривали о войне на Востоке, о пароходстве в Южной и Центральной Америке, о тоннаже, – во всех этих вопросах Виллац был, практически говоря, полнейший неуч и только слушал. То, что он – нуль, должно было бы повредить ему, умалить его шансы до минимума, – ничего подобного! Боже, что за чепуха! А ведь господин Хольменгро еще смотрел на Антона с таким уважением во время этих разговоров.

– Ваши расчеты на Южную Америку, конечно, совершенно правильны, господин Кольдевин, – если вам повезет!

Антон отвечал:

– Баркас, наверное, будет счастливым – он называется «Жар-Птица»!

Так прошла первая неделя.

И вот теперь друзья сидят вдвоем и чувствуют, что дружба их стала довольно прохладной. Антон повторяет, что у Полины какие-то необыкновенные глаза, но говорит, что это почти все, что у нее есть.

– Ты имеешь в виду приданое? – язвительно спрашивает Виллац.

– Может ли она заведовать хозяйством? – спрашивает Антон.– У нас есть дача, там коровы и сепаратор. Это величайшая комедия: по вечерам, когда коровнице некуда спешить, она со сна чуть сама не валится в сепаратор, по утрам же, когда ей некогда, она крутит ручку, как угорелая, чтоб поскорее отделаться. Может, и Полина в таком же роде?

– Нет, – сказал Виллац.

Антон посмотрел на него и усмехнулся:

– Извини, что я слегка усмехнулся: ты делаешь некоторые вещи так же, как делал твой отец. Ты его копируешь.

Виллац собрался уходить. Антон выразил изумление, что хозяин так бесцеремонно обращается с высокочтивым гостем: позволяет себе уйти от него. Что же в таком случае делать гостю?

– Если бы ты, например, пошел опять к господину Хольменгро, – сказал Виллац, – ты избавил бы меня от необходимости сидеть здесь и слушать твои грубости.

– Наверное, опять партитура?

– Да. Партитура.

– Вечная партитура, как сказала фрекен Марианна. Нет, во-первых, я не собираюсь сегодня к господину Хольменгро. Ты с такой готовностью отправляешь меня к ним, почему это? Потому что я насколько безвреден?

– Ты не совсем безвреден. Ты вредишь самому себе.

– На это то ты и надеешься. Знаешь что, я не чокнулся с тобой этим последним глотком ликера, я допью его один.

– Постыдись! Ведь ты мой гость.

– Нет, я не пойду сегодня сразу к господину Хольменгро, – продолжал Антон.

– Туда я пойду попозже, а сначала в другое место. Как зовут этого молодого господина, что был здесь?

– Ты спрашиваешь про Теодора? Теодор Иенсен, Теодор из Буа, лавочник.

– Отлично. Я обдумал и чувствую себя оскорбленным, что ты обошелся с ним так свысока. Что он тебе сделал?

– Ничего.

– Этот молодой человек – торговец, деловой человек, в некотором роде мой коллега, разумеется в меньшем и более узком масштабе. Я оскорблен за него, ты его не проводил.

– Нет.

– Почему?

– Потому что не хочу, чтоб он ко мне приходил.

– Ведь ты сам назвал его толковым человеком? Разумеется, он гораздо дельнее тебя. Человек, у которого есть почва под ногами. А ты ведь – ничто.

– Отсутствие коммерческого воспитания мешает мне ответить тебе, – сказал Виллац.– Ничто? Что за чушь! Это звучит странно, но даже и самый ничтожный человек – кое-что. Возьми, например, дельца, посредника: он покупает не для потребления, а для перепродажи с прибылью. Представь себе, что все люди начнут сами покупать все нужное для своего потребления, и посреднику конец. Так легко его устранить. Тебе и Теодору Иенсену конец. Вы и есть то ничто, о котором ты упомянул. Но все-таки кое-что вы собой представляете, вы, например, обладаете способностью одного пускать к себе в дом, а другого не пускать.

– Я пойду сделаю ему визит, – сказал Антон.– Извини, что я не слышал ни слова из твоего философского рассуждения. Ты, кажется, сказал, что обладаешь способностью не пускать в свой дом, кого хочешь? Это надо понимать вообще?

– Перестань говорить глупости.

– Если это относится к моему коллеге Иенсену, то относится и ко мне.

– Ты хочешь заставить меня вспылить? Этого ты хочешь? – спросил Виллац с особым ударением.

– Мне все равно, что бы ты ни сделал! – ответил Антон.– Выйдем вместе, нам немножко по пути. Я иду к моему коллеге. Пожалуйста, не воображай, что я раздумаю.

А Антон Кольдевин действительно пошел в Буа, будто бы за табаком, и имел долгую беседу с Теодором. Его познакомили с положением: Буа находится в состоянии раздела, здесь будут торговать две сестры и поверенный по делам, а сам Теодор открывает дело рядом, – все это, конечно, безумие и самоубийство, но неотвратимо. Антон был очень любезен с Теодором, а Теодор в свою очередь чуть не лопался от важности перед приезжими гостем.

Он собирается устроить осенний праздник, говорил он, пикник с музыкой и угощением на моем птичьем острове…

– У вас есть и птичий остров?

– О-о, мало ли что у него есть: тресковые промыслы, птичий остров, генеральная агентура «госенского» масла, театр…

– Подумайте, птичий остров! С гагарами, гагачьим пухом?

Теодор кивает: чудеснейший товар, первоклассный. Маленькая избенка на острове. Если б он осмелился питать надежду, что такой человек, как господин Кольдевин, согласится принять участие в празднике…

– Отчего же, спасибо, что невозможно. Подумать только, пикник на птичьем острове, да ведь это все равно, что молоть бриллианты на еду! Когда же это будет?

– Через несколько времени. Нельзя раньше осени, пока птицы не улетят с острова…

– Я спрошу фрекен Хольменгро, не поедет ли и она, – сказал Антон.

Впрочем, Антон Кольдевин сделал этот визит не только ради своего коллеги Теодора, но и ради его сестры, той, что служила камеристкой у консула Кольдевина в Вестландии. Надо же было Антону из вежливости навестить ее родных, но он не особенно распространялся на эту тему.

– Вам кланяется ваша сестра, – сказал он.

– Благодарю вас, – ответил Теодор, – она скоро приезжает, и тоже будет выбрасывать меня вон!

Антон отправился к господину Хольменгро и застал там Виллаца. Виллац пошел туда, а совсем не на кирпичный завод, к своей партитуре! Вот хитрая душа, черт знает! Антон больше не станет с ним считаться и уедет раньше срока! Виллац, конечно, мог бы сгладить впечатление, если б объяснился, но нет, он не объяснился; он мог бы сказать, что попробовал работать, как и было на самом деле, но ничего не вышло, он не сдвинулся с места и сегодня, как уже за много дней до того, поэтому пошел на люди, чтоб немножко освежиться. Он не сказал ни слова. Это было его английское кривляние – молчать. Антон от души презирал английское кривляние.

– Я был у купца Иенсена, – сказал Антон.– Он пригласил меня на праздник, который устраивает осенью на своем птичьем острове. Это наверное будет забавно, я принял приглашение. Я приеду опять и непременно буду.

«Отлично, значит, ты опять к нам приедешь! – мог бы сказать Виллац.

«Возьмите меня с собой на праздник! – могла бы сказать фрекен Марианна.

Никто из них не сказал ни слова.

– У адвоката тоже будет осенний праздник, – проговорила наконец фрекен Марианна.—Ты пойдешь, Виллац?

– А меня пригласят? – спросил он. Молчание.

– Это на тебя не похоже, – сказала вдруг Марианна, – добиться приглашение только для того, чтоб отказаться.

Антон посмотрел на обоих с изумлением; выходит, что они в ссоре, грызутся?

Пусть делают, что хотят, он не желает больше слушать.

– Извините, фрекен Марианна, – сказал он, – я, собственно, пришел к вашему отцу. Как вы думаете, могу я поговорить с ним минутку?

– Посиди и подожди, он наверное придет, – ответил Виллац и собрался уходить.

– Отец на мельнице, – сказала Марианна.– Я не знаю, когда он вернется. Отчего бы нам не пойти туда всем вместе, может, мы его встретим?

Пошли все вместе. Виллац немножко неохотно и посмотрел сначала на часы.

Они вышли на большую проезжую дорогу между мельницей и пристанью, там стоял человек и ждал. Это был Конрад. Он поклонился и шагнул вперед, словно собираясь заговорить, но остановился один Антон, остальные прошли дальше.

– Зачем ты так сказала? – спросил, смеясь, Виллац.– Он подумает, что мы поссорились.

Глаза Марианны сделались длинными и узкими, почти совсем закрылись.

– А пусть себе думает! – сказала она.– Не все ли равно! – и перешла к другому: – У нас опять нелады с рабочими.

– Опять?

– Я не знаю в точности причины, да много ли для этого нужно? Насколько я понимаю, они разобиделись из-за какой-то бумажки, записки в Буа. Они брали там товары и записывали их на счет мельницы; теперь папа распорядился, чтоб на мельницу не отпускали никаких товаров без записки от заведующего мельницей или рабочего старосты. Вот эту-то записку рабочие и требуют отменить: это, говорят, издевательство, все равно, говорят, что наклеивать на себя ярлык.

– Да, они стали ужасно щепетильны, – сказал Виллац.

– Но потом все успокоилось, и по весьма основательной причине. Оказывается, Оле Иоган не умеет писать, и вот рабочие сами пишут вместо него и выписывают, что хотят. Ха-ха-ха, ну, как же не смеяться! Никто не ходил за записками к Бертелю из Сагвика, потому что он умеет писать, все ходили к Оле Иогану. А в конце концов не стали ходить ни к кому, а писали сами; тогда у Теодора возникли подозрения, и дело раскрылось. Сегодня к папе пришли двое и сказали: пусть виновные заплатят за товары, которые они получили обманным образом! – Я их уволю, – сказал папа. На это они не согласились. И папе пришлось пойти с ними на мельницу для переговоров.

– Он пошел с ними договариваться? – спрашивает Виллац.

– Что же ему было делать!

– Не понимаю, что за охота твоему отцу возиться с мельницей.

– Наверно, у него есть свои причины, не знаю.

У каждого свои причины. Мне следовало бы дать ему зятя, который бы ему помогал, – сказала Марианна, – а я этого не делаю.

– Попробуй только! – шутливо сказал Виллац.

– Вообще, мне надо дать ему зятя, – продолжала Марианна, – но я, конечно, этого не сумею.

Виллац засмеялся громко и уверенно, как собственник:

– Подожди еще немножко, – сказал он, – месяц или около этого, а может быть и меньше. У меня ведь не все дни неудачные.

– Мы ждем партитуры. Вот чего мы ждем.

– Мне хочется достигнуть чего-нибудь большего, чем теперь, к тому времени, когда ты удостоишь меня согласием. Оцени хорошенько эту благородную черту твоего почтительнейшего слуги.

Марианна, видимо, не могла поддерживать тот же шутливый тон, а может быть и не хотела. Ей следовало бы понять по манере Виллаца, что веселость его деланная и весь легкий тон его речи неискренен. Разве она не видела, как дергались его брови? И дергались тем сильнее, чем определеннее она говорила. Эти обнаженные фразы, конечно, оскорбляли его, – она ведь вовсе не стремилась пристроиться. Ах, эти необдуманные выражения, когда она оставит их! Он отлично знал, что по натуре она совсем не груба, до сегодня она была нежна и ласкова, как в дни детства, когда просила, чтоб он поцеловал ее «длинную-длинную минутку». Но он знал также, что ее путешествия и позднейшие знакомства изменили многое в ее взгляде. Она бывала иногда дерзка, дерзостью современной Норвегии, кое-что из новых нравов привилось и ей. Одобрение, с каким она встречала в обществе какую-нибудь смелую, откровенную фразу, составляло для него муку, много раз это отдаляло их друг от друга и кончалось ревностью и размолвками.

Но Марианна – о, она была коварная, как ее прабабушка-индианка, и отлично знала, что делает. «Гнуться или ломаться!» – верно думала она.

Марианна сказала:

– Антон, я слышу, остается. Нет, – продолжала она, – уж если ты вбил себе что-нибудь в голову, Виллац, этого из тебя не выбьешь.

– Да, я очень скучный, – согласился он. Тогда у нее вырвалось:

– Мне кажется, мы слишком уж привыкли к тому, что в течение стольких лет нас предназначали друг для друга.

Должно быть, это было непререкаемо верно, потому что он несколько раз кивнул. Антон догнал их бегом.

– Извините, что я отстал, – сказал он.– Виллац, меня просили передать тебе благодарность.

Виллац нахмурился. Он, конечно, понял, чего дожидался Конрад, и умышленно прошел мимо, как бы не заметив.

– Да, меня просили передать тебе благодарность, – продолжал Антон, не смущаясь.– Я не передам ее без квитанции. Ты только смотришь на меня?

– Да. Я, так сказать, смотрю на тебя.

– Что бы ты ни делал, – продолжал Антон, – в наших местах такое поведение тебе не сошло бы с рук. Приходит человек и хочет поблагодарить тебя за что– то, а ты даже не слушаешь его, не видишь его.

Виллац ответил:

– Ты побеседовал с ним. Ты умеешь, обходиться с народом.

– Господи, можно ли до такой степени ломаться! – от души воскликнул Антон.

– Не понимаю, что тебе за охота! Твой отец поступал так или иначе, потому что это было в нем, искренно; но ты – ты просто в роде управляющего величием, оставленным твоим отцом.