Дети времени (Дети века)

Хольменгро и не думал скрывать, что он виноват в этом несчастье: он слишком сильно запрудил реку для сплава бревен из леса поручика.

Когда поручик пошел на реку, чтобы посмотреть на разрушение, фру Адельгейд от души пожалела его, так тяжело ему было исчезновение мельницы и лесопилки, выстроенных отцом и дедом. Он вернулся домой к обеду, но затем опять хотел идти на место несчастья. Фру Адельгейд предложила сопровождать его, что сначала изумило его, но потом он сказал:

– Благодарю вас за участие. Наденьте высокие башмаки.

Хольменгро же в это время шел с адвокатом Рашем к поручику. Таким образом, произошла встреча.

Река шумела. Они обменялись поклонами, но слов невозможно было расслышать; Хольменгро пришлось говорить очень громко, представляя господина Раша. Было странно видеть, как молодой человек только наклонил голову, кланяясь молча, среди гула.

Все шли медленно к месту катастрофы, – поручик впереди. Когда он остановился, Хольменгро сказал:

– Вот какое несчастье может вызвать невежество! Человек понимающий никогда не запрудил бы реку ради сплавки леса.

Поручик навострил уши.

– Разве вы запрудили реку? Зачем?

– По глупости, к сожалению. Я в отчаянии и прошу теперь только дать мне время, чтобы исправить причиненный вред.

– Что вы намерены сделать?

– Тут была плотина, стояла мельница и лесопилка, я хочу восстановить все это.

Молчание.

– В сущности, это были старые постройки, стоявшие здесь без употребления, – вступился поручик.– Нет, вы не должны тратиться на это.

Ожидал ли Хольменгро такого ответа? Кто знает; сам он ни словом не обмолвился. Он только взглянул на поручика с большим почтением.

– В таком случае, есть другое средство. Мне кажется, что ваша половина реки уже не нужна вам; я заплачу по стоимости.

Молчание.

Поручик соображает что-то и приходит к решению.

– Вы желаете владеть всей рекой?

– Если вы не имеете ничего против.

Поручик идет дальше; все следуют за ним. На перекрестке он останавливается и начинает говорить, – довольно долго он раздумывал:

– Нет, я не продам больше ни кусочка реки. Ожидал ли Хольменгро подобного ответа? Он не удивился и сказал с обычной готовностью идти навстречу желаниям поручика.

– Есть еще третий исход. Я предлагаю вам возместить убытки по стоимости.

Несколько дней спустя Хольменгро шел вдоль реки по своей стороне. Вероятно, у него созрел новый план в голове; он измерял берег глазами, шагал взад и вперед, что-то рассчитывая. Новый план? Да, новый проект.

Часом позднее той же самой дорогой шел поручик. Он шел пешком. Так как он направился на сторону Хольменгро, и никогда ничего не делал тайком, то следовало предположить, что он ищет самого Хольменгро. Время от времени он останавливался, размышляя.

Все эти два дня он думал и думал, и все еще не додумался ни до чего. Казалось, что отказывая Хольменгро в его предположении купить остаток реки, он руководствовался только капризом, или он сразу не понял выгоды; но поручик про себя знал, что он имел веские основания: банк пожелал обеспечить себя и по совещании с бергенскими поручителями предложил ему воздержаться от дальнейшей продажи сегельфосских угодий.

То был долготерпеливый банк, что ждал так долго. Но, во всяком случае, владелец Сегельфосса получил первое напоминание и сильно опечалился. Перед ним в эти дни предстала ужасная перспектива, что он может лишиться всего. Какое же оправдание он найдет перед династией Виллацев Хольмсенов? Все его раздумывание ни к чему не привело, может быть, это еще было не последнее затруднение.

Да, это являлось только началом, пробой. Он сравнивал себя с курами на птичьем дворе: когда курице что-нибудь приходит на ум, она мечется, сломя голову, то в одну, то в другую сторону, и не знает, куда броситься. Это совершенно подходит к его образу действий. Так она хлопочет понапрасну и останавливается, только чтобы сделать еще новую глупость.

Но ничто на свете не заставит ее отказаться от ее воли: она может уклоняться, может ослабевать, но не оглядывается назад.

Зачем поручику оглядываться? Разве он прожил жизнь? Даже органа не купил. Нет, он еще не был разорен; он, а никто другой, владел Сегельфоссом, ему, а не кому иному, принадлежал большой дом с массой драгоценностей; но его владения обременены долгами, а долги – самая невыносимая вещь. Он мог убедить себя принять предложение Хольменгро о возмещении убытков, но насколько это улучшит положение? Даже банку нельзя будет замазать рот, а чем же самому жить дальше? Он не искал извинения себе, единственное, в чем он виноват, – что он не понимал, что тут вмешался рок. Он мог сказать себе, что ничего не выходит, если сорить деньгами, не имея дохода, но ведь он этого не делал.

Конечно, он не скаредничал до того, чтобы употреблять для пасьянса игранные карты, – это было бы смешно, – и, собственно говоря, уж не было такой неотложной надобности в дорогом мундире, который он сделал себе во время поездки в Англию. Это единственный непроизводительный расход, какой он мог упомнить. Теперь мундир висел без употребления: при дворе поручик не бывал, генералу нечего было делать в Нордланде, на что же мог пригодиться мундир? Конечно, если его ждет крушение, мундир, лежащий, как ненужная игрушка, в ящике шкапа, – не единственное, в чем может упрекнуть его жена, фру Адельгейд! И он мог бы сказать кое-что о фру Адельгейд, она не принесла ему счастья в супружестве, но это он мог сказать ей, пока знал себя безупречным. Что, если теперь она имеет право упрекнуть его? Уж так он был создан: он мог выносить незаслуженную обиду, а заслуженной не мог.

Он отправляется к Хольменгро, чтобы принести ему извинение. Тогда он облек свой отказ в резкую форму и хотел объяснить теперь, что некоторые обстоятельства мешают ему продавать еще часть реки. Он, вероятно, не ответил бы так коротко, если бы тут не присутствовала фру Адельгейд; из-за ее присутствия он отказал богачу-землевладельцу.

Он увидал шляпу и спину Хольменгро у реки; теперь тот его уже не станет просить ни о чем… однако, все возможно. Хольменгро! Этот человек глубоко врезался в его жизнь. Поручик во многих отношениях мог считать его себе равным, а во многих других даже стоящим выше себя. Но что такое Хольменгро? Антипод.

Вот он повернулся и идет поручику навстречу. Кто этот человек? Без роду, без племени, как бы вышедший из сказки; из всех стран, – может быть, символ, рок…

Хольменгро поклонился поручику и поручик ответил ему. Между ними все постарому, но богач-землевладелец теперь чувствует себя неуверенно. Не ходит ли Хольменгро здесь, поджидая его? Поручик, по своему обыкновению, начинает сразу.

– Если вы помните, мы говорили о трех выходах. Есть еще четвертый: оставим всякие разговоры об этом.

– Этого я не могу, – отвечает Хольменгро.

– Мне нельзя больше продавать часть реки или участки земли. Препятствуют некоторые обстоятельства, взятые на себя моим отцом.

– Разве это мешает принять от меня вознаграждение за причиненный вред?

– Хм. Это вовсе мне не по душе. Мой убыток ведь не принес вам выгоды.

– Я сейчас ходил туда снова. На реке для меня стояло два препятствия; теперь их нет. Это, может быть, странно слышать, но они мешали мне, а теперь они устранены.

Поручик не понимает и говорит:

– Право, не знаю… просто не понимаю, что вы говорите.

– Очень просто, – поясняет Хольменгро, – если бы мне удалось выстроить вашу плотину, здесь, на моей стороне реки, то она могла бы у меня двигать очень нужную машину. Если позволите обеспокоить вас, то попрошу последовать за мной, и я вам объясню.

Они пошли вверх по реке, разговаривая.

– Что это за машина?

– Приспособление с канатами и тому подобное, избавившее бы меня от применения лошадиной силы, которой я пользуюсь до сих пор.

Поручик спросил что-то о локомотивах и рельсах, и Хольменгро объяснил:

– Да, я проложу рельсы по набережной до мола, – двойной путь. Но мне хочется устроить так, чтобы водопад двигал вагоны.

Они остановились, и Хольменгро указал место, где будет плотина и турбины. Шум от водопада заставил собеседников сойтись как можно ближе, чтобы говорить; это было неприятно поручику, возникало впечатление, будто уже нет никакого препятствия к осуществлению плана, и он отошел от реки.

– Отчего вам и не строить? – сказал он.

– Отчего? Но нет ли такой формы, которая могла бы удовлетворить нас обоих?

– Уж не знаю. Банк запрещает мне продавать.

– Банк запрещает? – спросил Хольменгро.– Я вас освобожу от банка.

Поручик остановился. Для него мелькнул проблеск надежды: его барской душе было приятно, что он может удовлетворить банк наличными.

– Сумма большая, – ответил он, – вся моя земля заложена. Я уплатил кое-что, но остается еще четырнадцать тысяч.

– Старыми деньгами?

– Да, к несчастью, четырнадцать тысяч большой старой монетной единицей, – талерами.

Хольменгро, очевидно, постепенно перенял у поручика манеру отвечать все короче и короче.

– Есть вексельное обязательство?

– Да. За поручительством землевладельцев.

– Я выкуплю его.

Замечательно, что здесь решалось большое и важное дело, но сказано было мало, – только самое необходимое. Когда они расстались, все было решено. Сговорились также о цене за реку и все озеро на горе. Хольменгро купил все это.

Поручику захотелось посмотреть свои лесные участки здесь, на западном берегу реки, раз уж он попал сюда. Он повернулся и пошел снова к развалинам своей плотины, миновал их и направился вверх по реке до горного озера. Да, хороший здесь лес, лет через пятьдесят он будет большим дорогим лесом. Виллацу нечего беспокоиться. Вообще все опять налаживается.

Важное событие совершилось пополудни: долг банку был уплачен, а в руках снова очутились деньги. Что за человек этот господин Хольменгро? Он являлся, как провидение, и всегда выручал. Поручик изумлялся. А самое лучшее, что Хольменгро не оказывал ему услуг даром, а только покупал у него. Неприятно быть обязанным за даровую услугу? Покупка не так тяжела, как дар!

Годы умудряли поручика. Куда девалась неподатливость, его строптивость былых лет? Лишь изредка огонь вспыхивал под пеплом. Так, должно быть, уж полагалось. Он присел на минуту, раздумывая. Он философ, и спешить ему некуда. Встав, он снова пошел в лес и стал осматривать: много свежих пней от последней порубки, но также много хорошего молодого леса. Со временем он вырастет, и Виллац обогатится!

Поручик поднялся на пригорок, остановился и стал смотреть на усадьбу Хольменгро внизу; дом большой, но новый и с оттенком чужеземного; огромная крыша, далеко выдающаяся вперед, как бы для прохлады, – будто это необходимо! Крышу подпирают колонны. Но все имело вид еще не законченный; по саду бродили куры, а на дворе виднелись одни кусты.

Из дома, с его задней стороны, вышла фру Адельгейд, – вероятно, ходила играть на рояле. За ней следом вышел Хольменгро и провожал ее по дорожке до калитки на дворе. Как странно: он вел ее, обняв за талию. Они сели на скамью под кустом.

И там внизу был также хороший лес, но не один сосновый, а также и лиственный. Если, действительно, Хольменгро искал соснового воздуха, почему он построил себе дом в смешанном лесу? Прежде такой вопрос не приходил на ум поручику, но теперь он обратил на это внимание. Он пошел дальше, чтобы спуститься к реке, и остановился на мосту. Тут еще стоял кирпичный завод, забытый всеми, даже разливом реки, – единственное старое здание, уцелевшее на берегу.

Когда поручик лежит на диване в своем кабинете, он уже не вскакивает и не вызывает звонком Давердану; он отвык от многих привычек; он воспитывает себя: но это еще не значит, что ему живется плохо; он поседел, но это от лет; он читает гуманистов, но только по склонности к ним. Когда поручик звонит в редких случаях, приходит Готфрид.

Маленький, тщедушный Готфрид с детскими руками.

Несколько лет тому назад поручик приказал ему прийти; мальчик был очень доволен, и мать отвела его в усадьбу. Поручик обошелся с ним ласково, разговаривал и сказал, что он может остаться. Чудак-поручик привел потом мальчика к жене и спросил ее мнение, – может ли он остаться в усадьбе. «Конечно!» – ответила фру Адельгейд. Так и остался Готфрид в барском доме. Он теперь одет хорошо и всегда сыт; вид у него, как у барчука, хотя он и одет казачком: на нем курточка со светлыми пуговицами. Его обязанность чистить господских верховых лошадей и седла, но, кроме того, он исполняет много мелких и полезных работ. Он стал исключительно слугой хозяйки и хозяина; никто другой не приказывал ему и не распоряжался им. Хозяйка немало пользовалась его услугами. Когда ей вздумалось поучить его немного по-французски, то Готфрид оказался очень способным учеником. Иногда она глубоко чувствовала свое одиночество, и у нее являлось желание поговорить с кем-нибудь. Готфрид был под рукой. Вероятно, она в это время думала о Виллаце и разговаривала, собственно, с ним; иногда она читала вслух письма сына, и это было большой радостью для Готфрида.

Поручик давал мальчику различные поручения вне дома» Готфрид приносил письма из конторы на пристани и относил их туда; он кормил голубей горохом. Ведь и это надо было кому-нибудь делать. В общем, в большом доме было немало всякого дела. Когда господа выходили из дому или возвращались домой, Готфрид стоял у входа, готовый выполнить, что от него потребуют. Но вообще поручик и его жена были хорошие господа по отношению к прислуге, а Готфрид, к тому же, был такой маленький. Иногда, например, поручик звонил Готфриду, чтобы послать его вниз по главной лестнице, взглянуть на термометр. Когда мальчик возвращался и докладывал, сколько градусов, поручик кивал, и тем все заканчивалось. Так хорошо жилось Готфриду. И теперь Паулина, сестра Готфрида, всегда ходившая, опустив глаза, тоже пожелала поступить в услужение к господам. Этому ничто не препятствовало. Мать девушки привела ее в усадьбу.

– Спрошу у хозяйки, – ответила экономка.

– Я поговорю с мужем, – сказала фру Адельгейд.

– Если у вас есть дело, то я со своей стороны не имею ничего против, – ответил поручик.

– Приведите девушку сюда, – сказала фру Адельгейд.– Как тебя зовут? Паулина? Мы тебя оставим здесь. Сколько тебе лет? Подними глаза, Паулина.

Так поселилась Паулина в поместье. Народу в Сегельфоссе было и без того много; одним больше или меньше, – не все ли равно.

Время, между тем, шло.

Поручик совершал свою ежедневную прогулку, объезжая свои земли, поля и леса; он обсуждал с Мартином-работником хозяйственные дела; по временам вызывал торпарей на экстренные работы, и все это делал на свой добрый старый лад.

Но мертвые зимы тянулись бесконечно. В своей комнате по временам он не слышал другого звука по всему дому, кроме собственных глухих шагов. Да, зимы были длинные и мертвые. Виллац продолжал посещать школу в Англии, а фру Адельгейд играла на рояле у Хольменгро.

Совершенно особенный человек этот Хольменгро. Теперь ему принадлежала река. Он мог строить плотину и ставить турбины, но он этого не делал. За два года он не выстроил ничего и однажды объяснил поручику причину: ему пришлось отказаться от этого плана, народ пострадал бы от того; возчики лишились бы куска хлеба.

– Мой план рушился, – сказал Хольменгро.

Да. А что касается проекта о локомотивах, движимых водой, – думал ли он когда-нибудь серьезно об этом?

Но одно было несомненно: господин Хольменгро стал владельцем Сегельфосса, реки, леса и земли. Поручик знал это.

В первый раз, когда это открылось ему во всей ужасной ясности, Хольмсен содрогнулся; он даже еще больше поседел за короткое время. Он вывел из этого заключение, что придет день, когда он очутится на дороге господина Хольменгро, и в своем страхе он старался читать в глазах своего кредитора. Но Хольменгро ни в чем не изменился, он был по-прежнему, как в первый день, вежлив и предупредителен с землевладельцем Сегельфосса. Так загадка оставалась загадкой. Прошли месяцы, прошел год, и не произошло никакой перемены, – из усадьбы все по-прежнему доставлялось молоко Хольменгро, и он платил за него! Поручик же, со своей стороны, ему аккуратно выплачивал проценты по своему векселю, хотя, в сущности, Хольменгро тем или иным способом доставлял ему деньги для того.

Но это еще не все, – мало ли находилось чего другого? Как, например, забыть орган, который решено было купить? И не являлся ли тут прежде всего вопрос о расширении церкви, необходимом для того, чтобы поставить орган на галерее? Поручик упрекал себя, что это дело продвигается так медленно вперед; ведь может показаться, что у него не хватает для того средств. Не начал ли он терять энергию? Неужели он лишился лучшего дара Божьего?

Была одна вещь, которую поручик решил сделать во что бы то ни стало: он не скрывал от себя самого, что ему необходимо переговорить серьезно с Виллацем, когда тот приедет домой на каникулы. Уже подросший мальчик все был такой же хороший и добрый, но у него не было твердого характера и воли, какие должен был иметь Виллац Хольмсен. Что случилось с мальчиком? Он захотел учиться рисованию и живописи, задумал стать художником, – настоящим художником! Ну, что же? Будь художником. Нет, он пожелал стать моряком, – флотским офицером. «Это еще лучше, гораздо лучше, мой мальчик, служи некоторое время моряком, пока не возьмешь в свои руки Сегельфосс!» Но у Виллаца было еще много других фантазий, он желал испытать и то и другое, и, наконец, решил всецело посвятить себя музыке. Это уж было самой неразумной из его выдумок, и он больше не упоминал о ней.

Но не знал отец того, что в настоящее время Виллац был весь поглощен музыкой и днем и ночью. Это у него уже было в крови, – склонность к музыке ему передала мать.

ГЛАВА XIV

Виллац вернулся домой.

Он – здоровый красивый молодой человек в сером английском костюме и гамашах. Увидав этого юношу, своего родного сына, мать сильно взволновалась: много, видно, лет прошло с его рождения; годы, вероятно, и на нее повлияли так же, – она состарилась. Как эта мысль показалась ей странна и удивительна. «Боже мой! Да, кажется, у мальчика уже растут усы!» – подумала она. И мать несколько дней смотрела с недоверием на сына, уже вышедшего из детского возраста.

С Виллацем приехал еще другой молодой человек, – товарищ с детских лет, – Антон Кольдевин, сын консула. Фредерика. Молодой Антон несколько лет посещал Сен-Сирскую школу, как некогда его отец. Он должен был идти по коммерческой части, по стопам отца.

Наконец-то один Кольдевин снова попал в Сегельфосс. Консул Фредерик послал своего представителя, – почти взрослого сына. Боже, сколько лет уже, должно быть, прошло! Фру Адельгейд с таким же неудовольствием смотрела на высокую фигуру гостя, как на собственного сына.

Между молодыми людьми было мало сходства; однако, они были друзьями: если один хотел чего-нибудь, то второй желал другого, – оба были упрямы. Антон побывал везде, – на мельнице, на пристани, у Хольменгро, в домах у торпарей. Виллац только из любезности иногда сопровождал его, но он уже настолько проникся английским духом, что предпочитал стоять по целым часам на берегу реки и с идиотским видом удить горную форель. Вообще Виллац представлял из себя какую-то смесь. Он также играл и пел с матерью, и как взрослый, беседовал с отцом. Он втихомолку привез несколько собственных сочинений, романов, разных мелких вещей. Ведь мать всегда знала, что он гений, рожденный в рождественскую ночь. Она пела эту юношескую музыку и возносила ее своим меццо-сопрано до неба и рая. Тогда она забывала, что он перерос ее, что она состарилась; она стала его другом. Иногда они вместе ходили к Хольменгро играть на рояле, и Виллац проводил время с детьми.

Маленькие индейцы тоже выросли. Наружность у них была самая оригинальная; они были черноволосые смугляки, черные глаза так и сверкали. Чувствовалось, что в них больше индейского, чем допускал отец. В походке Марианны было что-то скользящее, как у дикарей; руки у нее лениво болтались вдоль тела, как у того кочевого народа, от которого она происходила. Виллац сначала поразился ей, а потом влюбился в нее.

Как странно он себя чувствовал! Он весь как будто проникся блаженством, стал кротким, в сердце он чувствовал уколы и сладкую истому. Марианна же, вероятно, уже опередила его; эта тринадцатилетняя девочка гладила его по куртке, стояла и смотрела на него. Что же это может значить? Однажды, встретившись, они улыбнулись друг другу и покраснели до корней волос, – стали совершенно пунцовыми. Он слегка поцеловал ее, почти не прикоснувшись к ней, но во рту у него остался удивительный аромат. И, Боже мой, как его смутила его собственная дерзость, он готов был провалиться сквозь землю! Он не мог оторваться от Марианны, но спрятал лицо, и оба они спрятали лица, уткнувшись в затылки один другому. Однако, надо же было отпустить друг друга, посмотреть друг другу в глаза. Невозможно! Ну как смотреть друг другу в глаза средь белого дня? Невозможно! Хоть бы было темно! Неужели нет спасения?

– По дороге кто-то идет, – сказала Марианна.

– Где? – спросил Виллац, слегка поворачиваясь.

– Там, на дороге, он что-то несет. Да, несет мешок, разве ты не видишь, что это мешок?

При этом они отдаляются друг от друга.

– Какой у вас огромный петух, – говорит Виллац и смотрят мимо нее. Еще много времени пройдет, прежде чем они в состоянии будут смотреть друг другу в глаза.

Марианна оглядывается во все стороны, ища петуха, и спрашивает:

– Где же он?

Виллацу приходится ответить, что он видел петуха накануне, но что это великолепный петух.

– Да, красивый, – соглашается Марианна. – Гребень у него торчит прямо вверх, не у всех петухов такие гребни.

Тут к ним подошел Феликс, и они были спасены… на этот раз.

Какое чудное, удивительное время переживалось!

Когда теперь Виллац ездил верхом, то уже не для того, чтобы на него смотрели из домов по дороге; он совершал длинную дорогу исключительно чтобы иметь возможность видеть дом и сад Марианны. Мягкая летняя погода и сверкающие глаза! Он жил в мире сладкой истомы; она гнала его в лес, в горы, обратно в дом, на прогулки без цели. Где он лежал по ночам? В траве, на сене, на детских качелях в саду – везде, везде понемногу, а иногда в постели, не раздеваясь, обессиленный.

Он стал непостоянен и обеспокоен; у него не хватало терпения довести чтонибудь до конца. Он уже не просиживал по целым часам на реке с удочкой. Может быть, и прежде, предаваясь этому пустому занятию, он разыгрывал из себя большего англичанина, чем был на самом деле.

Готфрид был его товарищем в это время, он терпеливо выслушивал его излияния и участливо относился к нему. Паулина? Ну что же, конечно, она… Паулина ходила теперь хорошо одетой, как брат, она хорошо питалась и имела вид здоровый. Но она по-прежнему оставалась застенчивой, напоминая собой нежный цветок. Она даже ни разу не спросила его, Виллаца, который час, так что он не имел случая показать ей свои часы. Готфрид же расспрашивал по своей простоте и об Англии, так что Виллац мог рассказывать. Готфрид успел выучиться порядочно французскому языку, так что уже не представлял из себя полного ничтожества.

– Я видел, что Антон опять пошел к Хольменгро, – сказал Виллац равнодушным тоном.

– Да, пошел? – спросил Готфрид.

– И вчера он был у них. Решительно не понимаю, что он там делает целый день Марианна сама сказала, что он ей надоел.

– Да? Так он, должно быть, ходит к Феликсу.

– Может быть, но я видел, что они встретились с Марианной. С полчаса тому назад. Должно быть пошли за курятник.

– Я сбегаю, посмотрю, если хочешь.

– Нет, ты не думай, чтоб я этим интересовался! Пусть их себе!… Да, что я хотел сказать? Правда, что Белла очень статная лошадка?

– Да, и ужасно умная, – отвечает Готфрид и рассказывает о том, как он ходит за лошадью.– Она стоит так тихо, когда я ей мою копыта – и оборачивается, смотря мне вслед, когда я ухожу.

Виллац не слушает: его мысли заняты другим, и он вдруг спрашивает?

– Умеешь ты молчать?

– Молчать?

– Да, молчать, как могила. Если можешь, то я попрошу тебя оказать мне большую услугу.

– Да, я умею молчать! – торжественно уверяет Готфрид.

– Лучше не обещай, если не сможешь выполнить. Это очень важная вещь. Дело в том, чтобы передать это письмо.

– Я его передам.

– Передать в ее собственные руки. Ты видишь, кому оно адресовано?

– Да.

– Мне нужно, чтобы ты сделал это скорее. А главное – под секретом. И поскорее… ах, нет, я не то хотел сказать… я рассеян… Но ты понимаешь, как это важно. Если застанешь там Антона, так подмигни ей, и она сплавит его.

– Хорошо.

– Только, чтоб Антон ни в коем случае не заметил.

– Не заметит!

Готфрид пропадал очень долгое время; казалось, конца не будет его отсутствию, и Виллац пошел ему навстречу. Он встретился с ним на мосту. Готфрид был осторожен и лег под кустом. Он вынул письмо.