скачать книгу бесплатно
Иван Ильич, как и многие работяги-аборигены, жил в Дебино, на работу в Синегорье каждое утро мотался вахтовым автобусом. Мало удовольствия от езды в полярную ночь в промёрзшем насквозь моторном дилижансе, в стоячем положении, но если тебе и повезло, и ты в бою смог устроить свою задницу на ледяную автобусную сидушку, то твой любимый геморрой с простатой вместе тебе этого никогда не простят, и тебя впереди ждут бессонные и мучительные ночи. И скажешь ты тогда сам себе: «Лучше б я протопал эти 30 км пешочком и с песенкой, чем сейчас стонать и мучиться».
Просто Жека
Одним из первых, с кем я стал на «ты», это был Жека Балбасян. Человек в любой ситуации, обладающий потрясающим чувством юмора, пофигизма и бесшабашности, попросту не мог быть плохим парнем. Нужно заметить, что Женька – чистокровный русак, а «Балбасян» – это у него зоновское погоняло, ставшее на воле второй фамилией. Жека был прописан и жил в том же Дебине, в том же, вросшем в землю по самые окошки времён ГУЛАГа, бараке, что и Иван Ильич, и многие рассказы о тамошних обитателях были мною услышаны именно от него. Вот лишь один из «подвигов» нашего общего знакомого и коллеги Ивана Ильича.
Забухал однова И. И. не с бухты-барахты, не с горя иль радости и даже не от обиды за любимую женщину, и вовсе не от неправедных начальственных укоров, попрёков, а по чисто русскому обычаю, то есть шлея под хвост попала, масть пошла да всё козырная. Квасит И.И по-чёрному уже неделю, забив большой болт на свой любимый буровой станок, на весь «Гидроспецстрой», а на себя, забулдыгу, тем паче.
Однажды его жена-баба, которой уже до чёртиков надоело это зелёное отродье, которое уже начало вовсю шастать по Ильичу, воспользовавшись его беспомощным состоянием, конфисковала всё его состояние в сумме 30 целковых и упылила на работу в стационар, где она трудилась на благо здравоохранения и общества медсестрой.
На следующий, пасмурный, похмельный день И. И., очнувшись от ночных кошмаров, возжелал традиционно опохмелиться, то бишь прогнать ночных визитёров, но, не найдя заначки, он сразу врубился, чьих рук это дело, была бы баба дома, он набил бы ей морду лица, да так, чтоб она и сама сгоняла бы в лавку. А так – ни того, ни другого, хоть плач иль вой.
Узрев ненароком стоявшую на комоде, на кружевной салфетке, розовую, здоровенную гипсовую свинью, он воспарил аки херувим: «Блин горелый, как же я запамятовал, там ведь, чай, не на один ящик набралось?!»
Трепетно взяв её в руки, он сразу ощутил приятную тяжесть трудовых сбережений, это вам не сберкасса, где ни пощупать, ни полапать не дадут. Свинья, хоть и была до сих пор по-детски розовой, да только щель под самым хвостиком оказалась грешно разработанной дальше некуда. Ильич вспомнил, как в своё время по пьянке тужился, проталкивая туда ассигнации и крупные монеты, будто чувствовал приближение чёрных дней. «Э, да там, в том свинячьем анусе, бляха-муха, целый Клондайк, Эльдорадо!»
Начался обратный процесс, поноса у хрюши не было, и потому каждый, добытый из чрева свиньи, бумажный целковый давался с трудом. Монеты, правда, иногда мелким поносом, ручьём выливались, радуя взор Ильича и теша нетрезвую душу.
Идём ко дну, но весело
Но вот, кажется, и хватит. Помня, что всё в этом подлунном мире когда-нибудь кончается, он почти сразу перешёл на режим жёсткой экономии: стал потреблять только тройной одеколон, а уж когда ему вдруг попадался вкусняшка «Огуречный лосьон», то это уже был пир, баловство и извращение, и с этим были согласны все его соратники, хотя отказаться от такого соблазна и радости жизни, были не силах да и не больно и хотели. А чё, вкусно, дешево и сердито, всегда бы так.
Загул продолжался, а жена-баба только диву давалась: откуда у Ильича такие-сякие резервы появились, она пытала его самого. Но он молчал как Зоя Космодемьянская: «Не знаю ни хрена и баста. Мир не без добрых людей, в отличие от некоторых женщинов».
Однако пьянство ещё никого до добра не доводило, и вот в один из нехороших, похмельно-привычных дней, когда на Колыме было привычно под минус 50, Ильич привычно вытряс из уже хорошо разработанного очка свиньи привычные три целковых и привычной дорогой привычно устремился к открытию пьяной лавочки, как иногда звали магазинчик, торгующий спиртным. Всё в тот день и было бы до тошноты привычно, вот только по привычке спеша в лавку, Ильич забыл запрыгнуть в свои растоптанные валенки, а когда на улице обнаружил, что топает по снегу в одних носках, махнул рукой и продолжил путь как ни чём ни бывало: тут недалече, да и обернусь скоренько, ничо не будет.
Где был, что делал, как шёл домой на автопилоте, кувыркаясь в штормовом снегу, помнит плохо, только вот, когда в тепле ноги стали отходить, заревел от невыносимой боли, как бугай колхозный, которого звали «Зайчик». Ладно, что баба, вернувшись к вечеру с дежурства, сразу принялась спасать да обихаживать своего непутёвого сожителя. Она мазала ему ноги дожидавшимся своего часа гусиным жиром, да и ещё какой-то гадостью, восстанавливая кровообращение, растирала мягкими шерстяными варежками, что-то при этом шепча. Потом она дала ему что-то выпить, после чего он уснул как младенец, пуская пузыри с соплями и причмокивая во сне.
На следующее утро, убедившись, что ноги, хоть и посиневшие, и опухшие, остались при нём, Ильич возликовал и даже перекрестился, глядя в угол с иконкой и небольшой чадившей там лампадкой, что, впрочем, не помешало ему плюнуть в тот же угол от избытка чувствс. Наверное, от такой чёрной неблагодарности к Богу у него чуть погодя отслоились, а потом и отвалились обе подошвы вместе с толстыми, чёрными, потрескавшимися пятками, а ещё чуток погодя слезли, один за другим, и длинные, кривые, чёрные ногти.
И вот уже который день сидит Ильич дома, лечит обмороженные ноги, любуется новенькими пятками, розовыми, мягкими детскими ноготками и мается мыслью о своих душевных ранах. Он считает, что у него сильнейший стресс и хронический сушняк в горле, и что если эти симптомы срочно не устранить, то так можно ведь и помереть ненароком. Так-то оно так, только вот жена-баба, уходя на работу, стала запирать его на большой амбарный замок: «Шиш вот тебе, дорогой Иван Ильич!»
Двойные, а то и тройные окна в северных бараках малы, а форточки и того меньше, а бывает, что для экономии тепла их и вовсе нет. Просто под потолком в стене прорублены отдушины, закрытые зимой деревянными кляпами, обитыми войлоком.
Постанывая от боли, повизгивая от предвкушения выпивки, Ильич кое-как взгромоздился на крепкий самодельный табурет, стамеской выковырял примёрзший кляп и принялся орать в свет божий как в копеечку, в надежде быть услышанным сердобольными соседями-алкашами, и вот оно. Мир не без добрых людей. Через некоторое время у отдушины уже толпились собутыльники, подавая узнику в отдушину спиртное, взамен получая солёные огурцы и куски мяса, выловленные рукой из ещё тёплых щей. Не имей сто рублей, а имей пару надёжных кентов, и всё в этой жизни будет тип-топ.
Надо же так обделаться
Когда жена-баба пришла с дежурства, в квартире был колотун, кляп от отдушины валялся на полу вместе с Иваном Ильичём, который, лёжа на половичке в самой безобразной позе, так же безобразно храпел. В холодной квартире был полнейший бардак, и почему-то воняло мочой и говнищем, как в вокзальном сортире. Женщина, как хорошая ищейка, идя на запах дерьма, нашла в шифоньере под грудой нестиранного белья алюминиевый ковшик, доверху полный отходами жизнедеятельности организма Ивана Ильича.
Это был чудный по своему вонизму аромат с примесью перегара тройного одеколона и чего-то термоядерного. Чуть не теряя сознание, женщина выпулила ковшик в открытую дверь, в сугроб, в Колымский климат. Потом, немного всплакнув о своей женской доле и подкопив злости, она принялась охаживать муженька любимой скалкой, которая во все века являлась главным оружием женского пролетариата. Были ещё чугунные сковородки и ютюги, но это уже тяжёлая артиллерия, и не стоит лишний раз напоминать об этом нашим слабым и нежным женщинам.
Проводя свой антиалкогольный сеанс в сопровождении аналогичной антиалкогольной беседы, она колотила и приговаривала: «Алкаш хренов, пьянь несусветная, вот ужо я тебя подлечу, вовек не забудешь. Вон чё удумал, засранец, в ковшики стал гадить, как щенок блудливый, ведь стоит в сенках для такого случая ведро поганое, так нет же, в ковш насрал, паразит». – «Ну хва, баба, хва, больно ведь дерёшься, вон и волосья-то клочьями на полу валяются». – «Пока ты у меня не посинеешь да лысым не станешь, не успокоюсь, в кои века отыграюсь за всё».
Тут войдя в раж, она, конечно, переборщила, потеряла чувство меры. Ещё пьяный Иван Ильич, обиженный и морально и физически, в долгу не остался и, собрав так грубо попранное мужество, вдруг устроил бунт на корабле и возопил: «Ты, сука, не моги мущину забижать, так как он в семье есть хозяин и добытчик. Скажи лучше, кака твоя любимая каструля, я ещё и в неё насиру!»
Это уже был наглый вызов и перебор с его стороны, это был предел наглости, а потому жена, баба вдруг из просто обиженной и злой женщины превратилась в разъярённую фурию, в русскую бабу, которой уже всё по фигу, которая и в горящую избу войдёт, и коня на скаку остановит, а уж таких вот Ильичей она, как дитёнков малых по попе, отхлещет за милую душу.
Она смогла остановиться лишь, когда на совсем не детские вопли избиенного сбежалось всё население барака. Это было небольшое перемирие, но не конец семейной войны, потому что, едва отдышавшись, она вдруг объявила, что сдаст его в дурдом, а как доказательство его невменяемости отнесёт туда ковшик с дерьмом: «Ведь не может же человек в здравом уме справлять большую нужду в малый питьевой ковшик. Этот ковшик уже много лет висел на гвоздочке, в сенках над бочкой с питьевой водой, и вот на тебе опоганил, паразит, самое святое».
Страхи Ильича
Дурдома Ильич боялся как чёрт ладана, в своё время он уже гонял там чертей после такого же длительного «заплыва», а от смирительной рубашки у него остались тоже не самые лучшие воспоминания. Вытащила оттуда его до срока опять же жена-баба, а теперь вот она же хочет опять упрятать его, наверное, уже на веки вечные. Но не бывать этому!
Едва дождавшись ухода жены на дежурство, Иван Ильич всю избу перерыл в поисках улики, но… В глубокой тоске Ваня уставился в окошко, в котором по скрипучему снежку иногда проходили то пьяные, то совершенно трезвые человечьи ноги. Он их давно узнавал, где чьи: по походкам, по пимам, унтам или просто по тёплым меховым ботинкам. Вот летит, увязая в снегу высоченными каблуками, фифа с пятой комнаты, вот идёт в валенках, шаркая стоптанными подошвами, дед-пенсионер, бывший старатель. На кого он батрачил на золоте всю жизнь – непонятно. Ни родных, ни жилья путного, ни денег, ни здоровья – ничего нет. Говорят, что человек сам кузнец своего счастья, а сколько таких вот старых, обездоленных, никому не нужных «кузнецов» мыкается по белу свету?
Обувь и походка людей – это целая наука, по ним можно узнать пол, возраст, пьян человек или просто болен, можно даже узнать настроение и многое другое. Эти знания поневоле приходят, когда ты сам живёшь как крот или, как говорят, ниже плинтуса, и это является твоим социальным статусом. Возможно, что в этой жизни ты многим помог, многих сделал счастливее, но ты не кузнец своего счастья, в житейских хлопотах ты забыл про себя, и это уже твой удел, фатум, рок, а значит, и твоя судьба, которая предначертана свыше, и уже ничего изменить нельзя.
Вот так, сидя у окошка, Иван Ильич предавался философским рассуждениям, когда его внимание привлекла свора ездовых и дворовых псов, устроивших потасовку за какой-то предмет, но до боли похожий на злополучный ковшик с дерьмом, главную улику его невменяемости.
Для Шариков и всяких там Бобиков с Полканами то дерьмо было, как сало для хохла, но для Ильича это была индульгенция на отпущение всяких там грехов, настоящих и мнимых, прошлых и будущих.
Прыгнув в разношенные пимы, он вылетел из барака, пинками разогнал обидевшихся псов, и вот он, родимый, насквозь алюминиевый и полный по самую завязку замёрзшего отличнейшего говна. «Хвала тебе, о, Господи, – думал он. – Улика, она была уликой, а сейчас вот хрен бабе, ишь чё удумала, в дурдом упрятать». Не бывала она там, а ему и одного раза показалось слишком много, до сих пор жуть берёт. В честь такой нечаянной радости Иван Ильич наковырял из задницы копилки-свиньи на «читок», и жизнь опять стала прекрасна и удивительна.
Вчера у Ильича всё было нештяк, он хотя и опохмелился душевно, но сон вдруг пропал и появилось, так редко посещаемое его, чувство стыда. Стыд и страх, что попрут его с работы, что не видать больше ему любимого трактора, а как жить дальше без железяки, на которой он каждый болтик, каждый трак чуть ли не языком вылизывал, да и он без него станет, что дитя малое без мамки. Заклинит без масла, закипит без воды, поест его ржа всего, начиная с гусениц. Прошибла его пьяная мужская скупая слеза и сползла по давно небритой щеке. «Эхма, жизнь жестянка», – с этой мыслью Ильич и уснул.
Он ещё не знал, что его посетило такое незнакомое чувство, как совесть, видно она из тех, из рабочих совестей, которые всю жизнь не дают нам покоя, всё куда-то гонят, заставляют что-то делать, творить, заботиться о ближних и даже о своём любимом тракторе. Иван Ильич, вдруг проснувшись, зевнул с подвыванием, сказал себе: «Сволочь, я, сволочь!» После этого глубоко и облегчёно вздохнул и уснул не беспокойным, привычным сном, а глубоким, спокойным сном выздоровевшего человека.
Но даже в таком исцеляющем сне, ему почему-то приснилась не жена со своей скалкой, и даже не горячо любимый трактор, а начальник участка бурения Семёныч. Он размахивал коленчатым валом от его бурового Т-130, и грозился до смерти убить Ильича, если сегодня его не будет на работе. Это было знамение свыше, и поутру Ильич, схватив свою жопу в горсть, ломанулся к автобусной остановке: «Господи, спаси и помилуй раба божия, Илию».
Раскаяние, посыпем главу пеплом
Утром в ожидании вахтовки наша бригада кучковалась в диспетчерской, когда и появился Иван Ильич. По закону подлости тут же нарисовался и начальник участка Семёныч: «Баа, Иван Ильич?! Явление Христа народу!? Пиши объяснительную, но лучше сразу заяву на увольнение, строчи давай, достал ты меня».
Делать нечего, и Иван Ильич трясущемся руками, вспоминая знакомые буквы, стал царапать объяснительную записку. Перо протыкало почему-то сразу по три листа, буквы прыгали и норовили залезть друг на друга словно сохатые во время гона, похмельный пот заливал глаза, разъедая их и мешая писать. Главный экзекутор и начальник Семёныч стоял тут же и всё поторапливал: «Скорей, скорее!». Знал ведь, паразит, сколь тяжка писанина с бодуна, сам ведь такой, но глядя на муки Ильича, он тащился и, наверное, кончал от перевозбуждения, садомазо, в общем.
Объяснительная от Ивана Ильича
«Аж наки десять дней я не был на работе, поскольку тяжело болел обмороженными ногами. В больницу не ходил, потому как санков не было увезти меня туды. На себе баба меня упереть не смогла, поскольку худа больно, и хотя я живу в Дебине двадцать лет, но на меня в больнице даже и карточки нет. А всё с чего началось-то? Припёрло меня до ветру по-тяжёлому, а валенков-то и нетути, жена-баба спрятала кудысь, чтоб я по нечайке за водкой не упылил. Делать неча, я в одних носках вылетаю в сортир, быстренько сотворяю царское дело, а потом пока ноги совсем не задубели, несусь сразу в лавку, а чё зря время терять?
За всеми этими хозяйскими хлопотами даже не заметил, как и ноги отморозил. Утром-то нужно на работу ехать, да ноги в пимы совсем не лезут, распухли, значит. Тут и пошло у меня лечение всякое домашнее, баба же у меня врачихой работает, полы по кабинетам моет, она многое знает, многое умеет. Вот и меня на ноги поставила, только пока печати у неё нет на справки ставить. Прошу понять, вникнуть, простить и допустить к работе. Ваш до гроба, И.И.»
Семёныч, читая объяснительную, хохочет и хлопает себя по толстым ляжкам толстыми ладонями: «Ну Ильич, ну писака, Шолохов, однако, нет, нет, ты – Жюль Верн, вот кто ты». Тот тоже всё здорово врал, да многое из того правдой обернулось. «Ладно, фантазёр, иди работай, а бумага эта пусть пока у меня полежит, я, может быть, с ней в сортир сбегаю при случае, а может и ход дам».
Врал всё Семёныч, он давно знал о запое Ильича. Пусть себе мужик попьёт, покуражится, дурь из себя выгонит, а самый лучший работник, это провинившийся, а потом прощёный мужик. Он потом для тебя, благодетеля, горы свернёт. А фамилия у того Семёныча была Корнев, и сам он был из сибиряков, из купецкого роду-племени, оттого и дело туго знал. Знал он, как скрутить или приручить человека, он всё мог, но не мог только заставить работяг полюбить себя, зауважать. Другая у него выходит кость.
Арсен, Жека, и «К»
Колымская повесть
Обитатели энного барака славного Колымского посёлка, можно даже сказать города были далеко не однородны по социальному положению, вероисповиданию и т. д. Кто-то считал барак временным пристанищем и жил надеждой что когда-нибудь его снесут, хотя давно известно что нет в мире ничего долговечней временных сооружений, коим этот барак и являлся.
Другие наоборот не мыслили свою жизнь вне этого барака, и случись вдруг что он сгорит по какой либо причине то эта часть аборигенов усядется на ещё тёплом и дымящемся пожарище, посыпет в знак величайшей скорби головы пеплом и будет ровно три года сидеть и ждать чуда в виде вдруг воскресшего своего жилища.
Но пока этой напасти нет, всё идёт своим чередом. Люди и здесь живут, рождаются и умирают как и в современных домах без клопов, тараканов, и даже с тёплыми сортирами. Как в старых бараках так и в новых домах кто-то к чему-то стремился, работал на износ копя тяжёлую Колымскую деньгу.
Эти трудовые сбережения были как индульгенция, пропуск в рай, в мечту т.е, на материк в дальнейшую безбедную жизнь, в тёплых краях с большим домом и садом с мандаринами, апельсинами или на худой конец с зелёным лучком, красной редисочкой, а потом осенью и со всякими вареньями соленьями. И да сбудется, голубая мечта всех этих проклятых Колымских лет.
Мечты наши и надежды, как вы дороги почти осилившему эту дорогу длинной во много лет, человеку потерявшему былое здоровье и забывшему былое родство. Мечта или химера, но жизнь ушла хотя человек этого ещё не сознаёт, ибо он по-прежнему слепо верит и надеется.
Солидные, ну очень солидные сбережения и весьма приличная северная пенсия давали людям уверенность что жизнь прожита не зря, ведь они пришли к финишу до которого многие и многие их ровесники так и не добежали. Они также прошли сквозь мясорубку Колымы, они также батрачили на приисках, валили лес, горели, тонули не ради романтики, мало романтики в выживании. Деньги, деньги, деньги будь они прокляты. Они прошли все круги ада и предстали перед господом богом в том же в чём и пришли в этот так несправедливо устроенный мир.
А вот эти аборигены не так скучны
Другая категория Колымчан, да и не только их, хотя в этой бренной жизни и были изгоями, белыми воронами, но были мудрее. Они жили полноценной жизнью сегодня, и сейчас, им было глубоко наплевать как на материковские тёплые края, так и на райские кущи обещанного попами рая в садах Эдэма. Никто оттуда не вернулся и не рассказал по чём там водка и так ли в натуре там всё прекрасно.
Это беспокойное племя аборигенов и примкнувшие к ним пришлые неудачники, тунеядцы и воры всех мастей по началу всегда кучковались у злачных мест, и как правило, этот местный бомонд забулдыг забивал стрелку у винной монопольки Рыбкоопа. Потом это сборище отщепенцев всех мастей, перекочёвывало в какой ни будь кильдым, где нет ментов, где можно душевно опохмелиться каким ни будь суррогатом, засадить какой ни будь такой же косой и весёлой «тёлке» которая не станет спрашивать у тебя не только фамилию, но даже как тебя дразнят по имени не спросит, она и про своё ФИО тоже скромно умолчит. Всё произойдёт по обоюдному согласию после чего они вырубятся до следующего протрезвления, нового дня и новых хлопот.
Однажды попав в такую малину, я поневоле вспомнил строки: – На полу лежали женщины и мясо. Женщин там всегда хватало, а мясо если когда кто и видел то только собачатину.
Прости Господи, не ведаем что творим
Иногда какая ни будь ленивая аборигенка, любительница болонок или ещё какой ни будь другой блохоты по утру выпускала без конвоя псинку пописать или покакать на зелень скверика, то прости прощай брат наш меньший иль сестра, всё едино на сковородке не разобрать кто есть кто, лишь бы на всех хватило. Мы человеки всегда были пожирателями всго живого, древнейший инстинкт выживания правит нами и сейчас. А потому господа-товарищи не делайте скорбных, презрительных и брезгливых рож, голод всех нас уровняет, он опять сделает из нас животных, коими впрочем мы и являемся. Не обольщайся хомо сапиенс, зверьё всё равно разумней тебя разумного, порядочней и чище во всех отношениях.
Ну а сейчас у «добытчиков» бичей пир горой, рекой льётся брага и самогон, упоительно пахнет жареным мясом, а непривычному едоку кажется что каждый кусочек на шипящей от жара сковородке скулит и тявкает. И хотя уже после первого стакана пойла, никто не слышит немых собачьих мольб, у этого мяса всегда будет привкус той нечеловеческой боли и слёз; эх вы, хомо сапиенс. Это был реквием, молебен по невинно убиённым собачьим душам. Аминь.
О Жеке
В одном из таких кильдымов частенько гостят и Жека с Арсеном. Жека крепкий сорокалетний Колымский мужик прошедший как и многие в этих краях суровую жизненную школу, зоновский беспредел, барачные драки и поножовщину, тонул да не утонул, горел да не сгорел, убивали да не убили, видно и здесь ангел хранитель подсобил, выручил.
Женька пахал в нашем «Гидроспецстрое» бурильщиком на врезке в машинный зал ГЭС, трясся на перфораторе зарабатывая приличные «бабки» и кучу неизлечимых болячек связанных со спецификой этой работы. У него была верная красавица жена, и немного уменьшенная копия мамы, почти взрослая дочь. Они были больше похожи на сестёр чем на маму и дочь. Казалось бы живи Евген, как все человеки, люби ненаглядную жёнушку, выдай за хорошего человека дочь, дождись внуков и устрой себе с бабой с хорошую спокойную старость, пусть даже и на Колыме, ведь для вас обоих всё равно нет места краше чем сама река, сопки поросшие багульником и сосняком, тундры с морошкой, а где ещё есть такие хайрюза да таймени? В общем, живи не хочу. Ан нет! Спокойная жизнь не для нас, одним видно ветром меня с ним забросило в Южную Якутию на БАМ, но это уже совсем другая история.
Обретение друга
Эту небольшую историю о ссыльном кавказце абреке мне рассказал Женя но получилось что рассказ был обо всех, и обо всём понемногу, но больше о жизни, о той неизвестной которая никому не приснится и в страшном сне, но тем не менее это тоже жизнь, и она не лучше и не хуже других. Это зависит от того, кто ты сам, какой путь ты прошол в жизни, что испытал, как ты смотришь на те или иные вещи, где ты родился, и живёшь сейчас?
А может тебя всё устраивает и тебе и так хорошо в том говне в котором живёшь с детства. Где больше подлости и цинизма, в безопасном амёбоподобном аморфном состоянии в говне, или в жизни полной событий и опасностей. Жить ради жизни, борясь и выживая, или выживать как опарыш в дерме, в ожидании пока оно совсем не высохнет, что означает что шансов у тебя ноль, ведь ты и сам полное дерьмо и таков твой удел, и третьего не дано.
Во, повело меня всё раскладывать по полочкам, а может я не прав и всё не так? Лучше буду рассказывать, расписывать о человеческих доблестях или подлостях, о героизме и трусости, о предательстве женщин, о их любви и изменах, обо всём из чего состоит жизнь, но выводы делать не мне, а тебе, это и будет твоё понятие жизни и бытия.
Оттянул Арсен свои 25 от звонка до звонка, и хотя многие знали о его серьёзной статье и в посёлке он жил очень давно, никто не мог сказать что знает его, или ему что-то известно о прошлом Арсена, для всех он был просто бывший зэк, абрек, человек без прошлого. Когда кто ни будь из самых «любознательных» пытался по пьянке что-то выпытать, у Арсена, глаза того делались белыми, из-за голенища сапога мгновенно появлялся огромный тесак, и у любопытного отнимался не только язык но и ноги. Доверял он только Женьке, который в тяжкую для Арсена минуту ни секунды не колеблясь, как таран врезался в кучу пришлых пьяных старателей решивших разобраться с «чуркой» раз и на всегда. Разобрались!
Вскоре два, уже кунака и побратима сложили тех в штабель и пошли обмывать новое родство, так Женька неожиданно обрёл друга и брата готового идти за ним в огонь и воду.
Арсен. Жить или умереть
Кунак может доверится только кунаку и постепенно Женя немного узнал о прошлой жизни Арсена. В той жизни было всё, и украденная по кавказскому обычаю невеста красавица горянка, и кровная священная месть, и солидный срок за то что убил слишком важного человека имевшего на горянку свои виды.
После чего и потянулась череда тяжёлых без малейшего просвета жизнь, в войну просился на фронт в надежде на достойную смерть, но даже умереть как мужчине, ему и то не дали, не позволили Даже туда не пустили, сказали: – В герои рвёшься, или в побег? Лучше тут сдохни, а мы тебе в этом поможем. И опять этапы, пересылки, были и неудачные побеги, но куда с Колымы бежать, жаль только что конвоиры не убили.
Арсен как и тысячи, десятки, сотни тысяч узников ГУЛАГА, бил шурфы, валил лес, его заваливало в золотоносных шахтах, стоя по пояс в горных ледяных ручьях он черпал со дна песок чтоб лотком намыть норму на кусок черняшки и миску баланды, неизвестно зачем но он пытался выжить. Через все круги ада пришлось пройти Арсену. Давно, очень давно он потерял счёт дням и ночам, месяцам и годам, и когда его однажды вызвали в «контору», и вручили справку об освобождении, но без права выезда за пределы Магадана, у него подкосились ноги, он сел и заплакал. Он плакал как мужчина, старый, чудом выживший в аду мужчина. СВОБОДА!
Но что делать с этой свободой, как жить? Кому он ещё нужен в этой жизни, кто из его родных остался в живых, кто помнит о нём? Он давно умер для всех, он давно умер для себя, он труп, он опустошён морально и физически, осталась лишь телесная оболочка с бездумными пустыми глазами. И он не первый кто выйдя из зоны был похож на зомби, после того страшного конвейра смерти под названием ГУЛАГ где все чудом уцелевшие были такими, их там сделали такими.
Колымчане хоть и суровые даже порой безжалостные люди, они всё же сердобольны, и ни о чём не спрашивая приютили обогрели подкормили, помогли с работой, поддержали морально и физически. Да, это те люди которые сами прошли в жизни через многое сохранив в душе сострадание. Это истинно русские люди, это сибиряки, северяне, Колымчане. Странно, но как многие другие, они его не боялись, они были такие же.
Арсен, абрек, мулла и поп, целитель и пьяница
Зимой Арсен отогревал казалось на веки поселившуюся в нём стужу у топки кочегарки, за одно обогревая и тех кто ещё не понял истинной цены физического тепла и тем более душевного. К нему шли как паломники к святым мощам в поисках того и другого, и неважно было людям какой он веры, он оказывал им помощь, давал силу и веру. Он лечил словом, он был мудрей и сильней многих, но и он учился у людей вере и мудрости.
Летом, в котельной, как правило шёл ремонт но одно другому не мешало, работа пьянству, а пьянство наставничеству и исцелению ищущих, сомневающихся и заблудших душ.
О каждом обитателе того барака можно было написать целую повесть, да не больно откровенны и разговорчивы были эти не всегда добрые люди особенно когда разговор заходил о их прошлом. Об одном из рядовых дней той безалаберной жизни, тех безалаберных, но не до конца потерянных людей и пойдёт речь. Всё это было бы смешно если б ни было так грустно, а впрочем, как на это посмотреть.
В тот день, Жека получив нехилую зарплату Колымского буровика решил устроить по такому случаю, небольшой сабантуйчик. Обычно такие игрища устраивают сельчане в честь окончания посевной или уборочной, но получи они хоть раз такие бабки, они бы сотворили целый сабантуище размером как минимум в неделю. Да, он не сеял не пахал, он бурил что было не менее важно чем сельская страда, и на жалкое подобие настоящего сабантуя имеющего статус почти рядовой пьянки, смахивающей на банкет, бурильщик Женя, имел полное право. И так, вперед!
Заходит Жека в комнатуху к Арсену, это жилище аскета, где мутное оконце засиженное мухами, в короткой занавеске похожей на мини юбку тощенькой фифы. На столе клеёнка смахивающая на дырявую юбку нищенки, для гостей у стола стоит чудом не падая, кривоногая табуретка с первой группой инвалидности, но шконка с серым солдатским одеялом опрятна и аккуратно застлана, а щелястый пол чисто выметен. На кухонном столе старая электроплитка, облупленный эмалированный чайник и насквозь прочифирёная якобы алюминиевая кружка.
Жека:
– Арсен, на «бабки», хватай свой «гюрзак» и дуй за пойлом, да меньше ящика не бери, неча потом косым, зря ноги топтать, порожняк гонять, да закуси а бы какой прихвати, не алкаши ведь рукавом занюхивать.
Было бы сказано другом, и как словом так и делом, старый Арсен схватил видавший виды и знававший лучшие времена рюкзак и помёлся вдоль по штрассе в сторону сельпо. Справедливо в общем-то, чьи-то ноги, чьи-то деньги, да и не резон Жеке лишний раз на улице светится, или баба засечёт или толпа жаждущих увяжется, с хвоста не сбросить, у них нюх что у ищеек.
Слух у них тоже ничуть не хуже, только сделай хоть одну «бульку» в стакашек, да ещё звякни горлышком о стакан, и вот они тут как тут, с сухими глотками, тряскими руками и бегающими просящими глазками. Это уж как водится. С Арсеном дела совершенно другие, о его бешеный взгляд разбивались многие надежды, хотя многие уже давно знали что Жека с Арсеном будут бухать, и что как правило, меньше ящика они не берут.
Так было всегда, но может быть сегодня всё будет иначе, больно сегодня настроение хорошее. Женька сидит на завалинке барака, весь прикинулся пеньком, с понтом совсем не при делах и никого не ждёт а просто «курит бамбук» и никакого Арсена он не знает. Гонит Женька понты а сам прекрасно знает что за ним десятки глаз секача давят.
А тут и этот хрен моржовый не вовремя из-за угла вываливает, он идёт как канатоходец по канату широко расставив руки, балансирует ими словно под ним не тундра Колымы а знаменитый Американский каньон глубиной триста метров. —Арсен, абрек хренов, ты что ползёшь как баба на сносях, или свои тухлые яйца боишься растрясти? – Дык душа моя Жека, груз то больно ценен, не ровён час споткнёшся, обороните мой Аллах с твоим Христосом, от беды столь великой.
Неудавшийся визит, или «Кобра и Хромой»
Женька сегодня больно добр, а это значит не к добру; – Не ссы Абрек, ещё разок смотаешься, ничего страшного. Гляди-ка Арсен-джан, небо чевой-то хмуриться, может в кичман к Кобре завалим, она баба жёсткая «хвосты» в миг обрубит, посидим хоть спокойно, да и упасть там можно спокойно ежели что. – Айда.
Собутыльники дружненько рулят в такой же вросший по самые окна барак, на крыше которого произрастает трава хоть сенокос учиняй. В этой избушке без курьих ножек проживает некая особа с погонялом «КОБРА». Никто не знал её истинного имени, для всех она была просто тётей «Коброй». Худая, не очень-то и старая, (этот спорный факт напрямую зависел от литража выпитого) но испитая женщина жила в комнатухе где был закуток с печью, с грубым кухонным столом со стоящей на ней электроплиткой и тазом с грязной посудой, какими-то полками на стене, и несколькими чурбаками вместо стульев.
За грязной якобы ширмой, на стене в якобы спальне красовался якобы ковёр, с грязно-серыми лебедями и пышнотелой красоткой в лодке размером с эсминец. У девы было громадное вымя с сосками в розовый огурец, витая коса деревенской девушки размером с коленвал и громадные похотливо-блудливые глаза фары. Да и вся она больше смахивала на трактор, так и хотелось что ни будь у неё открутить или разбить.
Из хилого берегового тростника застенчиво подглядывал за девой не то Сатир, не то Кентавр, больше похожий на беззубого зебро-тигра мутанта размером с бугая, и с толстой задницей из под которой выглядывали копыта с кастрюлю. А вот передними, лапами, почему-то с громадными когтями, он рыл землю с понтом: – Щас прыгну. Конечно он не хотел её скушать, потому как зубы она ему ещё раньше выхлестнула своим девичьим кулачком, теперь ему нужно было что-то другое, это было ясно и дураку. Ох опасная затея.
Этим произведением искусства тётя «Кобра» очень гордилась, ведь по её мнению это была единственная по настоящему ценная вещь в её апартаментах. С Коброй жил выпущенный из дома «Хи-Хи» жертва неудачного аборта, её сын, дебильный здоровенный парень с кликухой «Косой-Хромой».
Богом обиженный «Косой»
Да, он был таким, бог обошёл его стороной когда мозги раздавал, вот ведь фраер, нет бы всем поровну, так нет же, валил мимо бормоча; – зато от армии откосит а я потом его сразу в апостолы произведу, а со временем и сам Шойгу к нему на поклон придёт.
Так раздавая дары свои божьи он «канал» не оглядываясь, а чертяка хиляя в кильватере за главным бог-менеджером, кого-то делал хромым, кого-то слепым, а кого-то сразу и косым. Дойдя до нашего уже пускающего пузыри знакомца, он его пожалел оставив крохи разума, но окосил его, охромил, а потехи ради и по своей сатанинской вредности наградил детородным органом больше ишачьего и яйцами по графину каждый.
Толи это было наказание, толи милость, ведь теперь он мог жить припеваючи просто показывая за деньги сей данный сатаной феномен. Но и опять же в этой истории всё непросто, оглянись вокруг и ты увидишь сколько дураков вокруг тебя, видно не одного соискателя на ум, боженька обошёл стороной, а сейчас они плодят себе подобных хромых, косых и бестолковых, хотя родине нужны герои.
Косой-Хромой конечно не Распутин, но многие женщины знали о природном феномене и мечтали хотя бы одним глазком взглянуть на это чудо природы, им казалось что после этого на них сразу снизойдёт божья благодать.
Про все эти женские козни и происки, Кобра знала и когда была в себе, пресекала как только, так сразу. – Мал ещё сынок у меня, тридцать лет всего-то, испортить его хотите шалавы. Но ежели на обшарпаном столе появлялся огнетушитель старого Бургундского, (бормотухи) а то и два, то: – Иди сынок тётей за печку иль в кусты зелены, покажи тёте что она хочет, и тогда «Косой» сопя послушно шёл за новой эстремалкой, и искательницей острых ощущений. А вот что они делали в тех кустах, можно только догадываться, потому что в «этом» деле у него как раз был полный и совсем не дурацкий порядок.
Облом друзья, облом!!
Арсен с Жекой тормозятся у дверей оббитых полусгоревшим ватным одеялом и по старой джентльменской привычке врезают по ней ногами, но в ответ ноль эмоций, дверь которая никогда в жизни не запиралась вдруг молчит. И сама, как всегда гостеприимно не распахивается, и даже приветственного мата и шухера по поводу визита столь дорогих гостей не слыхать. Берлинская стена блин вдруг образовалась, не к добру это, не к добру. Друзья опять выходят на свет божий сознавая что на одной Кобре свет клином не сошёлся и с таким количеством пойла они везде желанные гости. Они уже было отдали концы и взяли курс в другой порт, но им вдруг захотелось узнать причину отказа в элементарном визите вежливости, ведь даже Шампанское у них своё, подайте «медам» только фужеры
– Арсен джан, душа моя, загляни-ка будь так добр в ту дыру именуемую форточкой, может там ты обнаружишь хладные трупы наших друзей? Арсен не нагибаясь и не подымая головы просто отодвигает рукой грязную, якобы занавеску, заглядывает в тёмную протухлость комнаты и вдруг громогласно на всю улицу орёт: – Жжека, Косой-Хромой, Кобру пялит, сукой буду, век воли не видать! Жека тоже подошёл, глянул, плюнул во внутрь; – Айда Арен отсель, неча на дебилов пялится.
