скачать книгу бесплатно
Выше нас, метров за двести, стояла замаскированная в кустах гусеничная танкетка, это, видимо, была списанная с вооружения и проданная или переданная по конверсии техника, но ни брони, ни вооружения на ней, конечно, не было. Такие плавающие танкетки с удовольствием брали геологи, золотые прииски, егеря, и даже охотники старались правдами и неправдами приобрести такой транспортёр. Пока наши аборигены, отдыхая курили да прикидывали улов, я из чистого любопытства решил пройтись по берегу Оксы до той танкетки, потому что интерес к любой технике в крови у каждого мужика, и я не исключение.
На берегу возились с бреднем четверо хмурых, бородатых мужиков, рядом с ними стояли фанерные бочонки с целлофановыми вкладышами-мешками внутри, приготовленные для икры. На берегу билась только что пойманная рыба, а эти «лешие», вспарывая им брюшки, выливали икру в бочонки, а если попадались самцы с молокой, то их просто выбрасывали опять в воду, и течение сразу уносило тушки в море на радость крабам и прочим обитателям глубин.
Твои олигархи «слуги народа» да всякие чины, поболе воруют, а мы токмо для прокорма, да и наше это, а не их!!! НАШЕ!!
Эти «ребята» – серьёзные, и ради наживы они не остановятся ни перед чем, это я понял по выражению их бандитских рож и по карабинам, прислоненным к борту вездехода. Им страшно не нравился посторонний свидетель, и они посоветовали мне не медлить с возвращением к своему баркасу. Но просто так я уже уйти не мог, и потому, не обращая внимания на угрожающие позы и взгляды, я подошёл поближе.
«Мужики, раз уж вам нужна только икра, то не режьте всё подряд, не губите зря самцов». – «А что у самок титьки что ли есть или у самцов хер под хвостом?» – «А вскрытие всегда покажет, кто есть кто, так говорят хирурги, то есть мы». – «Гы – гы-гы», – прокаркали «юмористы», с понтом так им смешно стало. – «А ты бы валил паренёк отсель, пока мы и у тебя не проверили, какого ты роду племени».
Я, помня, что не один, и на что-то крайнее они не пойдут, всё равно иду к ним: «Смотрите сюда, садисты, вот у этой горбуши носик остренький – это самка с икрой, а вот у этого „кореша“ нос тупой – это мужик, самец с молокой, и он вам не нужен». Я хотел сразу выпустить лосося в реку, но они не поверив, всё же вспороли и его, и ещё одну самочку и лишь убедившись, что я не вру, выкинули тушки в реку, предварительно выпустив икру в бочонок.
«За науку мы тебя на первый раз бить не станем, хотя и нужно было бы, так что иди с богом да пошустрее и островным своим скажи, чтоб не задерживались». Вот как, они, оказывается, знали, что мы с острова, и боялись они нас не зря, наши аборигены знали многих браконьеров побережья и в случае чего знали, где искать концы и к кому обратиться.
Делать нечего, и я возвращаюсь к нашей посудине. Мужики спрашивают, что там за херня, но я молчу, не хватало ещё, чтоб они с голыми руками полезли на стволы. Только мы отошли от берега, как ветер, словно по мановению волшебной палочки, стих, на море опустился густой туман и наступил полный штиль. Не видать было ни берегов, ни нашего острова, и не знаю, как, но мужики, прожившие на море всю жизнь, определялись в пространстве каким-то шестым чувством, и мы, как потом оказалось, шли верным курсом, как по компасу.
Гружёный баркас шёл тяжело, и когда мы услышали в тумане рёв моторов, то решили, что это кто-то из наших спешил к нам на выручку. Но из молочной мглы, словно на фотобумаге, проявилась дюралька «Обь» под двумя «Вихрями», с мощным фароискателем и с надписью на борту «Инспекция». За рулём сидел одетый по форме и вооруженный пистолетом в кобуре и карабином, стоящим между ног, инспектор. Он крутанулся вокруг нас, совершив круг почёта, потом подойдя к нашему борту, кинул буксирный конец и показал жестом: «Цепляйтесь!».
Делать нечего, влипли, выходит, по самое «не хочу», но рыбу за борт, уничтожая улики, выбрасывать всё равно не стали и, как потом оказалось, правильно сделали. Он шёл полным ходом, хотя в тумане мы его и не видели, только капроновый буксир дрожал от напряжения, не успели мы и оглянуться, а вот и наш «Райский остров», инспектор сбавил обороты и крикнул нам: «Отдать буксир!». Мы сбросили буксир с небольшого носового кнехта, и он, дав газу, опять исчез в молоке тумана.
Мы, не веря в такой неожиданный исход дела, вместе с набежавшими женщинами стали лихорадочно выгружать рыбу, и за считанные минуты баркас был пуст и даже вымыт так, что и чешуйки не найти. Как только мы управились с рыбой, опять стал слышен рёв лодочных моторов и из тумана опять вынырнула лодка инспектора, заглянув в наш баркас, он удовлетворёно хмыкнул: «Молодцы, чисто сработано. Только зря вы боялись, мы островных никогда не трогаем, пора бы уж и знать, а вот магаданских браконьеров гоняйте, за это скажем «спасибо».
После этих его слов я рассказал ему об инциденте на Оксе и браконьерах, зря губящих столько рыбы, о том, что мужики крутые и крепко вооружены, а потому ему одному соваться туда не стоит. «А вот за подсказку спасибо, я их ищу уже который день, жаль, что туман и вертушка наша не летает, а эти сволочи опять уйдут по сопкам, но сколько верёвочке не виться, а конец всё равно будет», – сказал инспектор..
Я с детства презираю и ненавижу стукачей, но в этом случае ни малейших угрызений совести я не испытывал. Те люди опасны не только как браконьеры, они опасны для людей, для общества. Инспектор попросил с десяток литров бензина: «Я всё же пробегусь к Оксе, посмотрю, там ли они ещё, может с кустов подберусь, сделаю снимок, это на будущее и будет одной из улик». Мы залили ему бензина во все баки, дали пару буханок островного хлеба, вкусней которого нет во всей Магаданской области, и он знал об этом. Мы попрощались уже как добрые друзья, он опять погнал искать браконьеров, а мы, взяв водочки, пошли отмечать первую лососёвую рыбалку, жарить рыбу и обязательно молоки.
Это была моя первая, но далеко не последняя рыбалка на острове, ведь помимо сезонного лосося, в Охотском море обитают сотни, если не тысячи видов всевозможных пород рыб, но главный деликатес – это колючий краб, самый большой, самый колючий и самый вкусный краб мирового океана, и его не зря зовут «королевским», он этого стоит. Очень жаль, что всё это уже в прошлом, но, может быть, у кого-то, прочитавшего мои рассказы, появится желание увидеть всё своими глазами, и тогда он поймёт, что жизнь прожита не зря.
День рыбака
Если не ошибаюсь с датой и временем, то в июле отмечается День рыбака. В этот день на острове, в Рыбачьем поселке народ гуляет. Есть в поселке, как и в любом другом населенном пункте, и своя «площадь», вернее, лужайка, где отмечаются всенародные праздники и организуются «гуляния», слово-то какое-то дурацкое, балаганное.
Особо чтимы в народе Новый год, День Победы, Пасха и святой праздник День рыбака, который отмечается народом с наибольшим размахом и сопровождается общественной ухой, песнями, пьянством и, как следствие, иногда и мордобитием.
Душа мужика в этот день требует свободы и простора, а на площади ему становится мало места, все толкаются да и смотрят как-то не так. Вот и получай в ноздрю и в глаз, чтоб смотрел правильно. «Ответ» прилетает незамедлительно, долго просить не нужно. Ну а дальше – куча мала из больших мужиков.
Но всё это будет потом, а пока все глазеют на то, что электрик вешает на макушку столба, стоящего на площади. Значит, скоро самые отчаянные босиком, а то и в одних семейных трусах, выставляя всем на показ свое «хозяйство», под плевки женщин и хохот мужиков полезут на этот гладкий столб за какой-то ненужной или очень нужной в хозяйстве вещью. Но мало у кого хватает сноровки и ловкости, чтобы добраться до верха, ну вот повился и первый смельчак: оставшись в одних трусах мужик рванул было вверх, но съехал, не дойдя до финиша, он почти падал вниз обхватив столб руками и ногами, и издавая при этом истошный вопль. Он ободрал свои ляжки о следы на столбе после когтей электрика. Сейчас бедолага ходил среди сочувствущих, показывал свои волосатые многострадальные «окорочка», а заодно и «остальное». Увы, сочувствия он не нашел, только смех, поэтому полив для дезинфекции своё «хозяйство» водкой, и допив остатки, он пошел домой под конвоем своей разъяренной супружницы.
Я не знал, для какой цели стоял на лужайке большой чан, накрытый деревянной крышкой и укрытый брезентом. В таких чанах в пекарнях месят тесто для хлебов, но в этот день у котла происходило какое-то таинство, обряд, а именно: процесс приготовления настоящей рыбацкой ухи, какой нигде в мире, кроме острова Недоразумения, не попробуешь.
Сначала в котел, в кипящую воду опускают много-много мелкой рыбешки уйка, она же мойва, Закладывают её прямо с чешуей, в двойной марле. Рыбка, которая просвечивается насквозь, просто тает в воде, а то, что от неё осталось, выбрасывается.
Потом закладываются головы лосося, морской окунь, камбала, треска с печенью. Варят недолго: глаза у рыбы побелели, еще чуть-чуть и вынимай эту рыбу, клади в деревянные корытца, на любителя. Рыба вся целенькая, не разваренная и дух от нее идет. Хороша она и в горячем, и в холодном виде.
Последняя закладка – это много лосося, порезанного крупными ломтями. В ухе не должно быть рыбы, поэтому и лосося тоже вынимают и огромной дымящейся кучей выкладывают на громадный деревянный поднос, которому лет сто, наверное.
Напоследок в котел кидают много зелени укропа, петрушки, зеленого лука и душистого черного перца. Немного постоит уха под крышкой, зелень притомится (но не сварится), и давай наливай, разливай, хватит слюной своей захлебываться.
Если рыбакам повезёт крепко, то в этой ухе будет и Калуга, а значит и уха тоже станет царской.
Попали и мы с Серым под раздачу этого рыбного нектара. Сами выбрали понравившиеся куски рыбы, залили горячим, пахучим, янтарным варевом, и все рестораны Лондона и Парижа пусть отдыхают. Кто поумней, те налили уху в кружки, пристроились возле вареной рыбы и, выбирая самые вкусные куски, ели, прихлебывая из кружек. Мы последовали их примеру и не пожалели. Век живи – век учись.
В тот день мы крепко «устали» и попадали прежде времени, очнулись только вечером, уже тверезые, но голодные, как «бобики» Филиппыча. Жрать у нас дома, кроме старых хлебных корок да солёной горбуши, ничего не было, но инстинкт повел нас опять на лужайку к заветному котлу. Хотя на улице было довольно тепло, но там мы обнаружили рыбный холодец, который можно было ножом резать. Янтарный, упругий, вкуснющий рыбный холодец. Мы его не ели, мы его жрали и, кажется, даже рычали. Когда уже холодец был у нас во рту и в том месте, на чем мы сидим, мы тормознулись. А что это с нами? Выходит, одичали совсем, оголодали?
Друг мой Васька, и его кот Василий
Васька жил на острове с сестрой Валей, очень строгой девушкой и её мужиком Аликом, очень веселым человеком. С другой женщиной из-за своего характера, тяги к доступным женщинам и любви к «Бахусу», Алик пропал бы, но только не с Валей. Своей маленькой семьей она правила твердой рукой и никаких метаний в сторону сезонных «девушек» своим мужикам не позволяла, пресекала в зародыше. Одному по той причине, что он её муж, а другому, то есть брату Ваське, из-за боязни, чтоб тот «не намотал на «винт», впрочем, дорога в рыбкооп им тоже была закрыта. Табу! Третий мужик в их маленькой семье был «сам по себе», как и полагается коту, но про него чуть позже.
Только иногда, снизойдя до понимания потребности мужской натуры, она сама брала «шкалик» беленькой, и «кушали» они его лишь на пару с Аликом, потому что брат Васька и так частенько приходил от нас на рогах. Употребив водчонки, Алик приходил в хорошее расположение духа и брал в руки гитару. Становилось уютно и совсем хорошо, оба неплохо пели, и их семейный дуэт звучал очень красиво и душевно.
Четвертый член семьи был котяра Васька, с крупной как у рыси мордой, какого-то медного цвета шкурой, с длинными ногами и когтями, как абордажные крючья. Вот таков его портрет! Кот, по всей вероятности, был «садомазо». Ну какой дурак идет на свои муки добровольно? Стоит большому Ваське «кис-киснуть» Ваське мелкому, он тут как тут. Остается только накрыть его ведром или тазом, хорошенько побарабанить сверху и вовремя отскочить в сторону, когда ошалевший кот с квадратными глазами идет на взлет с воем взлетающей ракеты.
Но Васька – кот не злопамятный, и через полчаса он опять трется о ноги своего мучителя и хозяина, Васьки большого. А тот бормочет: «Ну, что ж, сам напросился!?» Привязывает к кошачьему хвосту консервную банку с мелкой галькой и кидает кошака на шиферную крышу. Раздается грохот камней и банки, Василий, пытаясь избавиться от этой штуковины на хвосте, начинает совершать немыслимые прыжки, сальто, кульбиты. На шиферной крыше это смотрится и слышится классно, и мы в восторге. Когда у котяры глаза от ужаса стали, как иллюминаторы, шкертик рвется. Все! Артист «испаряется», унося на своем «буксире» обрывок веревки. Простите нас, защитники и любители братьев наших меньших, мы были молоды и дурно воспитаны. Так сказать, трудное детство, деревянные игрушки, скудное питание, ну и, конечно, влияние улицы. Дети, ради бога не повторяйте наши опыты и ошибки!
И ещё о коте Ваське моего друга Васьки. Котяра в известном, вечном кошачье-собачьем конфликте был не жертвой, а охотником. Как ни странно, но не собаки гоняли кота, а он охотился на них. Вот котяра сидит в засаде, в дозоре на заборе или на столбике калитки своего дворика, и не дай бог, если какая-нибудь псина, неважно каких размеров и степени злобности, потерявшая бдительность и нарушившая суверенитет кошачьей территории, пробегает рядом по каким-то своим, собачьим делам, то горе ей. Я ей не завидую, потому что сам слышал и видел, как здоровенные псы, не боящиеся ничего и никого, кричали «мама!» и писались словно маленькие щенята. Обоссышься и от страха поневоле вспомнишь суку, родившую тебя, когда на тебя откуда-то с неба с боевым кличем «мяяууу» обрушивается какая-то хреновина с когтями-крючьями, острыми как лезвия, вцепляется в твою нежную носопырку, а другой лапой норовит вынуть твои ясные собачьи очи, так нравившиеся молодым сучкам, да ещё рвет твои уши, которыми ты так гордился, на тонкие ленточки. Нет уж! Дай бог ноги, и впереди своего визга! А собачья гордость и отвага здесь ни при чем.
С соседским кобелем Васька был на тропе войны почти с детства. Правда, тогда тот был еще потешным щенком Шариком, а Василий – маленьким, пушистым, ласковым Матроскиным. Они ели с одной миски и даже спали в будке Шарика вместе, но песик обзавелся собственными блохами, и им стало тесно в одной конуре. Да и на подушке хозяина спать удобней, чем под боком у Шарика, особенно, когда тот яростно чешется всеми четырьмя лапами сразу. Маленького Матроскина постирали в тазу с каким-то гадким шампунем и запретили визиты к Шарику.
Сейчас, по прошествии лет, этого собачьего «мутанта» размером с жеребенка стали звать величать «Корсаром», он сидел на якорной цепи и его боялся сам хозяин. Его боялись все, но не Василий. Он каждый день, плотно покушав, приходил и садился в полуметре от рвущегося с цепи монстра и начинал обстоятельно умываться, всячески игнорируя старого друга детства, а сейчас злобного представителя породы псовых. Умывшись и вылизав себе даже под хвостом на глазах у кобеля, кот, не спеша и важно, удалялся, подняв хвост трубой. Он даже не взглянет в сторону цербера, который уже хрипел в своем ошейнике, с пастью в клочьях пены. Большего оскорбления пес не видел, его негодованию и злобе не было предела. Как только его инфаркт или инсульт не хватил?
Васька питается дома и на берег за рыбой редко ходит, разве что для развлечения или с большим Васькой. Мелкий Васька ищет рыбу, чтоб с ней поиграть, а что её искать, когда она вон в лужице трепыхается. Ну её! Лапы насквозь промочишь да и шкура мокрая будет. Если коты умеют плавать, то это еще не значит, что они любят это делать. За рыбой, хорошей рыбой можно поохотиться и на суше. Вон на краю крыши висят, вялятся здоровенные лососи. Это уже интересно, и кажется это то, что нужно.
Котяра влезает на шиферную крышу до самого конька, разгоняется, прыгает, летит, как белка летяга, в полете ударяет лапой по рыбине, та делает сальто на проволоке, но не падает. Кот летит дальше, растопырив лапы, и приземляется у калитки. Вот это полет! Это вам не гимнаст из проезжего «Шапито». Первый блин комом? Не беда, повторим! Опять прыжок – рыбина крутится, но не падает, а падает пока только кот. Пора сменить тактику. Котяра почти без разбега взлетает, выпустив все когти, и повисает на рыбине, отгрызая ей голову. Грохается вместе с добычей на землю и тут же утаскивает её под порог, косясь при этом подозрительно на нас с большим Васькой, не зная, что у нас на уме. Вот такая «сухая» охота, без моря, коту по нраву. Это и спорт, и еда, полезное с приятным! Я помню о вас Васьки, большом и мелком!
Сучонка «Роза» и пёс «Корсар»
В нашем бараке в комнатушке с отдельным входом с торца, жила бабушка. Когда-то она приехала на остров во время путины зарабатывать пенсию, да так и осталась в этом Эдеме, некуда ей было ехать, не к кому, да и незачем. У нее была болонка «Розочка,» городская задавака и вздорная особа размером с рукавичку, она спала с бабушкой в одной постели, ела с ней из одной тарелки, на улице постоянно лаяла, ругала всех а особенно кота Василия, который считал ниже своего достоинства обращать внимание на эту звенящую варежку на коротких лапках. Она была единственной собакой на острове, кого Васька ни разу не обидел, он вроде даже побаивался, зная её склочный характер. – Ну, ее! Итак, есть с кем драться, кобелей хватает.
В свое время определенное природой у Розочки началась течка, а где ей взять мужчину такого размера? Бабушка перестала выпускать её на улицу, чтобы хвостатые охальники не «порвали», не снасиловали её сокровище сучонку, истекающую любовным соком. Она решила, что собачонка как всегда перетерпит, переболеет, но Розочку гнал природный инстинкт продолжения рода, и она решила, что хватит ей терпеть, да болеть, это бабуле уже ничего не нужно, а ей по прежнему, очень хотелось стать мамой, самой нянчить, да вылизывать своих кутят, выкормить их, поставить на лапы и дать путёвку во взрослую собачью жизнь.
Не знаем уж как, но убегла Роза от бабули и рванула к тому, кто был ближе всех, к здоровенному соседскому псу Корсару на якорной цепи, которого даже сам хозяин побаивался. Тот сначала ошалел от такой наглости, но учуяв сучий запах, пришел в восторг. – Ничего себе девочка по вызову, женщина с доставкой на дом, это здорово! Моя конура, твоя конура! Будь хозяйкой!
Ничего этого он конечно не сказал, но наверняка подумал; что вот так с горяча, можно и вовсе без жилья остаться. А Розочка в это время встала на задние лапки и с трудом дотянувшись носиком до мохнатой кобелиной задницы, понюхала с интересом:
– А что этот блохастый мачо кушал на обед? Кобель тоже с упоением вздохнул женский запах, лизнул ей пару раз под хвостом, и не в силах больше терпеть, присел как смог, изогнувшись как якорная лапа, и натянул этот мохнатый шерстяной комок на свой истосковавшийся по женщине мужской орган. – Дааа, это не то, что самому вылизывать себе член, делая самому себе приятно. —А я ведь думал что совсем забыл как «это» делается, все на цепи, да на цепи. Корсар, гремя якорной цепью, и пуская обильную слюну, «дернулся» несколько раз и «приплыл». «Дама» стала ему не нужна, но она грушей висела у него на «гаке», сучила короткими ножками и что-то орала. То ли ей было больно, то ли приятно, а может быть и страшно, потому что лапками до земли она не доставала.
Тут выскакивает на крыльцо бабка, а увидев висящую на мощном «крюке» Розочку, в страшном беспокойстве голосит: – Ой, лопнет, ой лопнет, мужики спасите мне собачку, снимите её оттуда. Если бы даже мы и могли, то не стали бы этого делать, ломать кайф «мужику», да и «даме» тоже, да ни в жисть!
А в это время, мимо шли женщины с рыбозавода, и обозрев эту картину маслом, и нас хохочущих над всем происходящим, они стали зачем-то стыдить нас и всяко разно обзывать, причём кося глазом на собачью «сцепку». Но когда мы сказали, что они и сами не прочь повисеть на таком инструменте, сезонниц, то есть вербованных, как ветром сдуло. Нашлись нравственицы лёгкого поведения, это ведь природа, естество, а значит и продолжение рода. На этом и вся наша жизнь стоит!
Тут, как и положено, по сюжету, и по закону подлости появляется кот Василий. Узрев такую «картину», он первый раз в жизни растерялся. – Что это случилось с его лучшим врагом? – Откуда у него под брюхом какая-то «болячка»? Корсар, увидев своего главного врага, забыл что у него под фюзеляжем, на «подвеске» висит зазноба, стал рваться с цепи пытаясь достать усатого наглеца. Но на его нападки у Васьки ноль эмоций, он даже не стал как обычно умываться, а стал с явным интересом наблюдать, что будет дальше? А дальше, «девушка без вызова» видимо созрев, спелым фруктом шмякается на землю и без сил отползает за границу длины его цепи, чтобы этот конь её ненароком не затоптал. Бабуля моментом подхватила свое «гулящее» сокровище, и с причитаниями поперла домой.
Васька поняв, что представление окончено, презрительно фыркает, брезгливо по очереди трясет всеми лапами, будто только что вступил в дерьмо, и, подняв хвост трубой, гордо удаляется, даже не взглянув на «друга». Через положенное время Розочка, едва не вывернувшись наизнанку родила «сыночка» чуть ли не больше ее самой. В честь папы его назвали Пиратом, но папа сына не признал, и пусть это будет на его собачьей совести.
RS. Будучи в «интересном» положении Розочка ещё раз сбегала от своей бабули к мужчине своей мечты и отцу ещё не рождённого дитяти, Корсару. Он в тот момент обедал сваренными хозяином какими-то морскими гадами вперемешку с комбикормом. Они так упоительно воняли что Розочка пуская обильную слюну сочла себя вправе присоединится к трапезе бандита. Но когда она сунулась к бадейке с варевом, тот так рыкнул на неё что ту как ветром сдуло. От неё сейчас не пахло женщиной как во время течки, да и потом, секс сексом, а жратва жратвой. В тот момент она поняла что суждено ей стать мамой одиночкой, – ууу, все вы мужики одинаковы, кобели одним словом!
Ну и дела пошли, кобелиные!
Манефа, Оленька, Серёга
Ранним утром Серёга с больной головой, и одной, и «другой» тащился в раскоряку из женской общаги. Каждый шаг причинял боль, «рыбачка Соня» промурыжила его в постели всю ночь, обцеловала, обслюнявила всего, но свои трусишки немалого размера так и не сняла, гонор показала морячка.
Проходя мимо пекарни, Серый слышит женский голос, похожий на стон: «Серег, загляни-ка на часок». Это пекариха Маня или, как она любит, Манефа. Она стоит одной ногой на табуретке, другой – на подоконнике и тянется полной рукой к форточке. В другой раз Серый махнул бы рукой да и пошел дальше, но он заметил то, чего нельзя было не заметить. Манефа была в коротком белом халатике на голое тело. Халатик распахнулся внизу, обнажив крепкие ляжки и то что так заманчиво темнело между ними. На груди Маня придерживала халатик рукой, не давая тяжелым титям совсем вывалиться наружу. Впечатление, что это окно не пекарни, а женской бани, да и в форточке пламенело лицо Манефы, будто только сейчас из парилки. Мгновенно оценив пышные Манины формы, томный зовущий взгляд, стрельнув глазами как шпион по сторонам и не обнаружив никакой слежки, Серый, полный самых радужных надежд ломанулся к дверям пекарни, куда обычно простым смертным вход был заказан. Табу!
Манефа с утра была полна томления, работа не спорилась, тело горело огнём, все валилось из рук и было от чего! Мужика своего, благоверного она «заводила» всю ночь, но, кроме головной боли и страшного зуда между ног, ничего не получила. Увидав поутру Серого и зная, что он ни одной юбки не пропустит, она воспрянула духом и решила: будь, что будет! Не помирать же от сушняка да зуда!
Вот и встретились два одиночества! У Манефы была удивительная способность краснеть по любому поводу, она краснела даже от своих потаенных мыслей и сексуальных фантазий. Ей было стыдно за это, что впрочем, не мешало ей наставлять своему мужику рожки, рога, рожищи! Её плоть бесилась, бунтовала, ну а способ укрощения существовал только один, испытанный и надежный. И когда она случайно увидала в окне Серегу, какая-то сила, помимо её воли, толкнула и подняла на подоконник. И это совсем не она позвала Серого, это её плоть вопила: «Муужжикаа!» Он услышал и понял этот призывный вопль, вопль похоти и страсти, и, спеша на этот зов, он уже обонял этот запах сучки, самки, запах секса.
Манефа открыла дверь, Серый зашел, вопросительно глянул на неё, но ответ уже был на её лице. Она стояла вся пунцовая, её бросило в жар от своих грешных мыслей и предвкушения. По прежнему одной рукой она придерживала халатик на груди, другой внизу, как бы стыдясь и не желая прежде времени показывать то, что Серёга давно разглядел, она слегка заикаясь, молвит: «Сереж, сними мне сверху со штабеля мешки, мне одной тяжко». Мешки с мукой были уложены в штабель под самый потолок, и со временем образовалась как бы лесенка. Эти мешки Маня легко ворочала и сама, но не в этот раз.
Серега, принимая эту игру и прикидываясь шлангом, говорит: «Какие мешки, покажи сама». Манефа, пожав полными плечиками, лезет по мешкам под потолок пекарни, а Серёга уже по-хозяйски рассматривает то, что открылось его взгляду. Он давно положил глаз на Манефу, но не было случая испытать судьбу. И вот оно. Халатик почти ничего не скрывал, он лишь подчеркивал. Серега снизу с трепетом взирал на полные ноги, крепкую попку, на то, что виднелось между… От избытка тестостерона он был готов заржать как конь, адреналин зашкаливал, а флюиды похоти давно заполнили всё существо истекающей соком самки. Нет, не зря у неё «там» так зудело, аж дыханье перехватывало, и терпеть эти сладкие муки уже не было сил. Маня рухнула на мешки с мукой, халатик распахнулся совсем, обнажив всё богатство и роскошь своего тела, полные бедра, коленки с ямочками, курчавую «куницу» пониже пупка, и тяжелые груди, которые упруго качались, целясь в потолок крупными, светло-коричневыми сосками.
Серегины штаны вместе с трусами мгновенно улетели куда-то за мешки, и он лишь на мгновение застыл над ней, пытаясь взглядом охватить её всю. Ого, сколько всего, неужели все мое?! Тело у Манефы было белое, без малейшего следа загара, но на этом «снегу», лишь лицо, шея и даже грудь пылали стыдливым, розовым цветом. От нее вкусно пахло сдобой, ванилью, булками, она и сама была, как свежая, горячая, вкусная булка, так и хотелось попробовать её на вкус, откусить кусочек с какого-нибудь края. Художники эпохи Возрождения с таких женщин писали свои шедевры. Но, наверное, ни у одной натурщицы не было такого сочетания, как неповторимый женский шарм, ослепительной белизны тела, зеленых кошачьих глаз и огненно-рыжих пышных волос.
Классическая, миссионерская поза, стыдливо закрытые глаза, но бесстыдно и широко распахнутые ноги. Серега не в силах больше терпеть эту сладкую муку, чуть ли не с разгону оказался в ней, и вот оно столь желанное. Манефа сладко ахнула и бешено заработала тазом, устраняя тот зуд, который так долго её мучил. Серёга со всхлипами и стонами тоже выгонял «тоску» из своего мужского «агрегата», и старался, как во время путины. О! Как же была хороша и прекрасна эта трепещущая под ним, так страстно стонущая, чужая женщина. Обоим было очень хорошо, но если Серый только страстно пыхтел да постанывал, то Манефа, ни на миг не прерываясь, стонала и в такт движения тела напевала: «Милай, ты мой. Сладкай, ты мой».
Вот так, под под страстные стоны, «милай», да «сладкай», она и кончила несколько раз, содрогаясь при этом, будто её било током. «Зуд» у Мани почти прошел, наступила сладкая истома, но ей вовсе не хотелось, чтоб это когда-то кончилось. Сейчас под парнем было восемьдесят килограмм счастливейшей женщины. Губки припухли, глазки сияли, на лице было выражение блаженства, а едва слышный шёпот алых губок выдыхал: «Ещё милай, ещё». Серый был уже в мыле, когда в дверь кто-то постучал. Маня как-то крутанула своей попкой, и его наконец «прорвало». Он стиснув зубы, содрогаясь и едва сдерживаясь, чтобы не заржать, как жеребец, или не заорать во всё горло от невероятного чувства наслаждения и облегчения.
Без сил он скатился на нижние мешки с мукой и рухнул ещё дальше вниз, не рассчитав ширины их мучного ложа. Теперь в муке был не только он сам, но и его «трудяга», он стал похож на живую сосиску в тесте. Манька, оценив сей «шедевр», брызнула смехом и, не спуская с него глаз, выудила из-за мешков Серегины штаны да трусьё и бросила ему. Тот быстренько напялил всё, наскоро соскоблив с «сосиски» тесто, посыпал брюки и рубаху мукой, с понтом «уработался», таская эти кули.
Манька тоже быстренько набросила на голое тело другой, какой-то большой и длинный чёрный халат и пошла открывать окошко, где в предбаннике уже толпились бабы. Она безбожно матерится: «Не даете, бабы, мешки соскладировать, все вам недосуг, вот и прётесь, когда ни попадя, приспичило вам. Спасибо Серега выручил, а то ведь никого не допросишься. На, Серый, на бутылочку, заработал поди!» Серый тоже матерясь, отряхивается, берет деньги и уходит: «Зови, Мань, коль нужда будет. Ладно, спасибо и тебе». Он маленько устал, но в теле появилась легкость необыкновенная и ощущение, которого он никогда, ни с одной женщиной не испытывал. Манефа тоже порхает, цветет и пахнет, да так, что и любому дураку сразу всё станет ясно. Но дурак не поймёт, а умный промолчит и тихо позавидует. Ну а зуд, слава Богу, «зуд» прошел, спасибо «доктору».
Любовная тропинка
Начало было положено, дорожка проторена, а потом и хорошо протоптана. В маленькой деревне трудно что-либо скрыть, и вскоре все знали о хлебобулочных отношениях Сереги и Манефы. Знали все, кроме главного рогоносца-мужа! Совершенно случайно я стал свидетелем бабского вече, они заочно судили Манефу. И хотя терять её расположения никто не хотел, а вот"заклеймить"и облить грязью, охота всем, аж зубы ломит.
После всей трепотни оголтелых сплетниц свое веское слово сказала баба Даша:
– Бабы, чё вы тут базлаете, кого судите? Кто из вас не занимал у Маньки деньжат, аль хлеба в долг не брал? Ага, нет таких, сучки старые! А кто из вас спикёт такой хлеб, как Маня? Да вы, лодки дырявые, внукам своим коврижку спечь не смогёте! Даже если и было у неё с кем-то, она – баба молодая, вся в соку, и не вам судить её. Что это вы о муже ея вспомнили, об алкаше! Вот ты, Глашка, помнила о муже, когда ушла в море на сейнере, и тебя почитай цельну неделю «пользовали» всей командой, пока опять трюма селедкой не набили? А ты, Клавка, мужика сваво напоишь, а сама шасть в кусты с вербованным, то-то младшенькой у тебя совсем не в родову получился, рыжий весь какой-то. А?
И ты, Галька, варежку-то закрой свою, а не то, хоть и на старости лет, твой мужик узнает, куда на самом деле ушла пушнина, котору он всю зиму на льду в море да на тундре промышлял. Тебя наши островные почитай неделю по Магадану, по всему Марчекану ловили, все кильдымы обшмонали, пока нашли пьянущей и голой в толпе бичей. Эк разморило тебя на водку да на мужиков чужих, ретивых, а и сладко тебе «честной» да «негулящей» тогда, поди. было-то? А всё туда же, судить. «Не суди, да не судим будешь».
Ну, чё, бабы? Про чью еще молодость рассказать? У всех вас «рыло в пуху! Я? А что я? И я така ж, оттого и молчу, не вякаю, это наше дело, греховное, бабское, а мужикам нашим и знать о сём не след, чтоб семьи не порушить. Ох! И любили меня мужики, до сих пор, бабоньки, как вспомню другой раз, аж в дрожь бросает! Не верите, стара больно? Ан нет, душа-то у меня молоденька, так что, кошелки старые, не вякайте! А Маньку, в обиду я никому не дам. Усекли?! А вы меня знаете, Дашка слово по-крабьи держит! Пойду-ка «шкалик» возьму, расстроили вы меня, сучки старые, вот давление и полезло, лечить нать, чтоб не скопытиться.
Очередная любовь, или увлечение?
Когда какие-то решения приходят в вашу голову мгновенно и так же быстро претворяются в жизнь, значит, вы плохо подумали или вообще в тот момент в вашей голове никого не было. Мы ни с того ни с сего написали с Серым заявления на увольнения, скоренько набили морды самым махровым хохлам, прыгнули в попутный катер и через некоторое время оказались в п. Армань, на базе Тауйского рыбокомбината, от которого мы и батрачили. Устроившись в маленькой комбинатовской гостинице, мы энергично занялись самым приятным в мире занятием: «Ни хрена ни деланием, в самый пик хода кеты».
Представьте себе красивейшее, до самого горизонта Охотское море, где в хорошую погоду не видать границ горизонта и моря. В море – лёгкая зыбь, бьющая бортами стоявшие у небольшого причала баркасы, завозни для неводов. В устье реки Армани валом идёт кета, она идёт плотными косяками, нерпа, врываясь в косяк, рвёт его, хватая нерасторопных или ослабевших рыбин, идёт большая охота. Лососю предстоит ещё долгий путь к местам нерестилищ, где они когда-то появились на свет, и всего-то им отпущено на всю жизни четыре года. Вылупится из икринки малёк, подрастет до осени и скатится в море, чтобы через такое же время вернуться сюда, и тоже выполнить свой долг перед природой.
Ох, ах, сладкая Оленька
Я уже как-то сказал, что женщины вешались на Серёгу, как мишура на елку. Здесь, в Армани он положил глаз на соседку по гостинице Оленьку, у которой глаза были, как бездонные голубые озера, в которых можно было утонуть. С фигурой и грудью, оглядываясь на которую, мужики ломали шеи, но мало кто знал, что на ощупь Оленька была ещё приятней. Если даже кто и знал об этом, но только не её постылый муж Гена, который больше любил бухать и петь песни под аккомпанемент своего баяна, на котором он недурно играл в самодеятельности. Пройти мимо такой красоты и несправедливости по отношению к Оленьке, Серёга, в силу своей кобелиной привычки не пропускать ни одной юбки, не мог. А Оленькино сердечко, давно созревшее для большой любви, сразу откликнулось, и вскоре два любящих сердца забились в унисон. Влюблённые ловили моменты и мгновения встреч, Оленька сияла, лучилась счастьем и надеждой, что благородный «лыцарь» Сержио дэ Кобелино умыкнёт её у постылого мужа-плебея и увезёт в свой родовой замок далёкой страны Белоруссии.
И так уж однажды получилось, что когда Серый «имел» Оленьку на пеньке около забора её маленького огородика, мимо с баяном и песенкой на устах, шествовал её «любимый» муж Гена, бард, певец и баянист клубной самодеятельности. Он тормознулся, посмотрел на парочку, занимающуюся любовью на пеньке, хохотнул, пробормотал: «Во дают люди, пойду Ольке расскажу, обоссыца от смеха». Растянув опять свой баян, он заорал песняка и двинул дальше вдоль своего огорода. Не думали любовники, греховодники, что он их заметит, ладно хоть не узнал спьяну свою женульку и гостиничного соседа. Но что делать!? Кайф поломан, вечер испорчен. Оленька, едва поправив трусишки, рванула домой прямо через огородик и к приходу мужа уже ждала его дома с половником в руках. Получив пару раз в лобешник половником, Гена мирно уснул на дорожке возле дивана. Толку с него никакого нет, вот и пусть занимается «половой» жизнью на полу, давясь злыми слезами, рассудила Оленька.
На этом история не закончилась, поутру, проводив похмельного Гену на работу, она опять прилегла на свое ложе и задремала с мыслями о Сереге. Вот бы опять всё повторить, только чтобы очень долго и не один раз, а много-много. Чувствуя вдруг на своём теле чьи-то руки, она открывает свои бездонные глаза – и вот на тебе! «Эти глаза напротив», только больно уж наглые.
Это – Серый, едва дождавшись, когда Гена уйдет на свою «пахоту», спокойно без стука вошел в незапертую дверь, с твердым намерением (и не менее твёрдым членом) продолжить и закончить начатое вчера. Но диван скрипит, соседи услышат, дверь тоже запирать нельзя, вдруг муж вернется за чем-нибудь, как не раз бывало. И что потом делать? Серый ставит Оленьку к окошку буквой Г, и та видит тропинку к своему крылечку, ну а дальше – дело «техники». Всё было, как она и мечтала: и «подальше», и «подольше», и «поглубже». После нескольких «заходов» Серый в мыле, а Оленька, чтобы не орать от страсти и счастья, изжевала и чуть не съела полотенце, которым она заткнула себе рот. Давно, очень давно у неё не было такого, а этот лось, Серега продрал, «прочистил» ей весь «организм». Впрочем, лось – не Серёга, а Оленькин мужик Гена, рога-то у него!
(Не верь султану, непьющему не верь, и бабе.)
Время шло. Расчёт нам пока не давали, деньги стали кончаться или кончили начинаться, не знаю, как лучше выразиться, но смысл от этого не меняется. Серый у меня захандрил, Оленьку уже разлюбил, хотя она подумывала о смене мужа и имела виды на Серегу. Дурёха набитая, это все равно, что объезжать мустанга в прериях. Он ведь пока весь табун не осеменит, ни под «седло», ни в «стойло» не пойдет. В один, не очень хороший день Серый заявляет, что съездит с попутным катером на денёк, другой на остров, якобы он там что-то забыл. Но мне-то не нужно лапшу на уши вешать, я прекрасно знаю, что он там оставил, но я ему не папан, и тем более не маман, Манефа мне не жена, а тоже уже бывшая любовница, и запретить я никому и никак не могу. Пока Серый «ушел» на катере в поисках приключений на свою задницу, я расскажу о тех, которые он едва не нашёл там, куда опять сейчас поехал, и это было ещё зимой.
Рискуешь ты, Серый
Протоптал в ту зиму Серый уже не тропинку, а целую дорогу и не только к пекарне, но и к дому Мани. Ловил моменты, когда «самого» дома не было, то ли он на рыбалке в море на льду, то ли на дежурстве в ночь, а тут как-то зимой и вообще укатил в Магадан на какие-то курсы на несколько месяцев, вообще лафа любовникам. Серый да и Манефа думали, что все шито крыто. Ан, нет! Дядя Толя, старый рыбак, у которого кости болели, спасу нет, все ночи проводил у окошка, и все ночные перебежки Серого фиксировал, но до поры до времени помалкивал.
Как-то Серый в твердом убеждении, что «самого» нет дома, берет винца и, несмотря на страшный зимний шторм, накинувшийся на остров, ползком, чтоб не унесло в море, скребется к дому Мани. Вместе с метелью вваливается через небольшие дырявые сени в кухню и чуть на жопу не сел: за столом восседает «сам»! Незваный гость закрутился мелким бесом: «Я вот тут, это, ну, в общем, услышал, что ты приехал, и решил нанести, так сказать, визит вежливости». И предваряя вопросы со стороны рогоносца, выставляет на стол вино: «Давай. кореш, за встречу. Как съездил, как Магадан?» Хозяин был уже достаточно пьян, и вопросы, которые он хотел сразу задать Серому, завязли у него в зубах. Он только громко сглотнул тягучую слюну и бормотнул: «Наливай!»
Манефа, которая до этого стояла бледная и оцепеневшая, вдруг замельтешила, вновь протирая стаканы и разливая вино: «Хватит жрать винище-то, и так вон через губу переплюнуть уже не можешь». – «Молчи, баба, курица, что ты понимаешь в мужской дружбе?! Кореш, вот зашёл с вином проведать. Уважил, значит! Брысь отсель!» Выпили по первой и тут же налили по второй. Хозяин глотает до дна, а хозяйка и гость лишь губы мочат. Вскоре хозяин начинает ронять тяжелую голову на стол в пепельницу, а гость как бы ненароком уже оглаживает округлости хозяйки. Та вспыхивает огнем и поспешно наливает супругу контрольный стакан. Все! «Сам» роняет башку в пепелку и похрапывает, чмокая губами, видимо, допивая четвертый стакан вина.
Серый распахивает на Маньке халатик, но та артачится – вдруг муж глаза откроет. Нет, здесь нельзя, а в спальне дети спят. Манефа набрасывает на плечи старую шубейку, висевшую на гвозде у двери, велит одеться и Серому. Глянув на мирно дрыхнущего своего оленя, она выталкивает любовника в холодные сени. После недолгой прелюдии в исполнении шаловливых ручонок Серого и страстных лобзаний, Манефа опрокидывает Серого на топчан, на котором в летнее время в «дырявом холодке» полёживает хозяин.
Топчан, застланный старым одеялом, припорошен снегом, но Серый этого не замечает. Он уже лежит спиной на ложе, а Маня лихорадочно дергает у него молнию на джинсах, чтоб скорее освободить рвущуюся в бой «оглоблю». Освободив вставший во всей своей красе «инструмент», она, не удержавшись от искушения, целует его страстно и тут же нанизывается на него, сдвинув трусики в сторону. Шубейку свою она раскидывает, как лебёдка крылья, укрывая и свои голые ноги, и Серого, и всё то, что сейчас творится под этой шубейкой, откуда аж пар валит.
Маня скачет, как ковбой на диком мустанге, и никакая сила не сможет сейчас прервать эту бешеную «скачку». Вот и «оседлала», «объездила» Маня этого «коня», теперь хоть в стойло ставь, в конюшню, и если бы не вой пурги, их вопли далеко были бы слышны. Но все когда-нибудь кончается, даже такое приятное занятие, как «трах» на морозе в сенях, почти рядом со спящим рогоносцем, супругом. Спокойной тебе ночи, олень.
Расставались тяжело, как бы предчувствуя долгую разлуку. Серый все норовил на прощание поставить Маню на топчан коленочками, попочкой к себе, но она хоть и любила эту позу, неожиданно проявила твердость, воспротивилась: «Хватит, это было в последний раз, уже вся деревня судачит, косточки мне перемывает, один муж только и не знает. Ты, Серый, улетишь, а мне здесь нужно жить, детей подымать, а без мужика никак, и он – отец моих детей. Прощай, моя сладость, мой Серенький, не судьба нам быть вместе, и не приходи больше, не береди душу, уезжай скорее».
Понимая всё, Серёга и рад бы забыть, да не забывается чужая жена, и даже Оленька не смогла заслонить собой Манефу, и как бы она ни была хороша, руки Серого помнили пышное, роскошное тело Мани, пахнущее сдобой, ванилью, щедростью. Да и «искорка» в сердце не погасла пока.
На те же грабли наступаем
Вот и в этот раз, который мог стать для него последним, рванул Серый опять на остров, не в силах совладать со своей кобелиной похотью. О любви не может быть и речи, и Ромео с Джульеттой из них не получится. У обоих была только животная страсть, они желали друг друга всегда только потому, что были чужие, а экстремальный секс добавлял остроту ощущений.
А на острове в это время события развивались совсем иначе, не так, как кому-то хотелось. Секса у Серого не получилось, даже с девами из общаги, а вот экстрима – полная жопа, особенно, когда в неё шмаляют из двенадцатого калибра. Но все по порядку! Оказывается, как только мы с Серым отчалили с острова, длинные языки, которые до тех пор были на привязи, вдруг развязались, и всем всё стало известно, даже тем, кто давно знал об этом. Вот уж бабье потешилось, отвело душу, всем досталось, а нам с Серегой особенно. Возникали даже стихийные митинги, где сплетницы клеймили позором всех и вся, забывая о собственных грешках и не видя бревна в собственном глазу. Даже наш друг, покровитель и собутыльник, баба Даша не смогла усмирить разъяренных и оскорбленных мужей и их обиженных мегер, потому что до них мы не успели добраться. Вот они-то сейчас и брызгают слюной, купаясь в собственной непогрешимости, порядочности и добродетели.
Вот в такое горячее, почти революционное время Серый, как Ленин в Питер, прибывает инкогнито на остров, где происходит мятеж. Сразу осознав своё незавидное положение, поняв, что в Эдеме он сейчас персона «нон грата», Серый ударяется в бега, но поскольку катер уже ушёл, а бежать на острове более некуда, он рвёт когти на вершину горы, откуда, дело прошлое, обзор местности и преследующего его противника лучше. Подымаясь по склону, Серый оглядывается, смотрит вниз на посёлок и замечает человека, крадущегося за ним, за спиной у того болтается ствол. Это Чингачгук «Большой Рог» из племени рогоносцев, он встал на тропу войны, чтобы кровью смыть позор, пьяным бременем легший на его рога. Двое суток Серый передвигался ползком и перебежками, уворачиваясь от хлеставшей по нему дроби. На третью ночь «Казанова» умыкнул лодку, на веслах добрался до материкового берега, потом пешком до Колымской трассы между жирующими на горбуше медведями по речушке Оксе, откуда на попутках и добрался до Армани.
После вынужденного поста в виде ягод да орехов, кедрового стланика, Серый отъедается и зализывает душевные и физические раны. Поплакавшись в мою жилетку и немного оклемавшись, он рулит к Оленьке, горя желанием заглянуть в её синие, как глубокие озёра, глаза, но она уже с другим наставила рога и ему, и в который раз своему баянисту, мужу. Се ля ви! И тут облом.
Во всей этой любовной истории моей вины, думаю, нет. Просто не нужно было мне раньше рассказывать ему о прелестях Манефы, а Серому воспевать мне Ольгины бездонные глаза и всё остальное, что оказалось у неё действительно ещё ЛУЧШЕГО КАЧЕСТВА И КРАСОТЫ. А впрочем, чем только друг не поделится, ведь так?
Вскоре мы получаем расчет, маленько гудим в Магадане и летим в Синегорье в поисках приключений, впечатлений и новых знакомств. Я мог бы продолжить «Сагу» о Сером, еще ведь многое не сказано. Возможно, в дальнейшем я так и сделаю.
Мы опять в Армани
Три километра до «материка» по морю, нас доставили на баркасе, а потом мы потопали вдоль нерестовой речушки Оксы до Колымской трассы, в надежде на попутку до Армани. На тропинке, у реки спугнули двух медведей. Мы им были не нужны, они нам тоже, разбежались мирно.
Поймав попутку, добрались до Армани, устроились в небольшой гостинице, сходили в контору, подали заявление об увольнении и в ожидании расчета занялись пьянством и рыбалкой. Омрачать нашу молодую жизнь мыслями о том, как жить дальше, мы не стали. Каждый день брали в лавке винца аль водочки и уходили на устье реки Армань. Кета всё ещё шла на нерест, так что с рыбой проблем не было. В кустах, в небольшой пещерке у нас находились припасы: котелок, топорик, лук, пряности, ну и, конечно же, стаканы. На берегу речушки благодать: тепло, ветра нет, солнышко, как бы зная, что скоро скроется надолго, старается во всю. По воде, по мелким волнам бегают солнечные зайцы, слепя глаза. Идет отлив, рыбы уже не так много, как в начале нереста, но все равно то и дело в воде мелькают плавники, а в устье – нерпы, крутя водовороты, ловят и жрут лосося, заставляя его выпрыгивать из воды. Отправляю Серого собирать по берегу сушняк для костра, сам, размотав снасть. занимаюсь рыбалкой. Пока я поймал тройником пару горбуш, Серега уже разжег костерок, чтобы он прогорал. Нам нужен жар и угли, а не пламя до небес.
Рыбу почистил, нарезал ломтями, в котелок наливаю немного подсолнечного масла (это чтобы сразу не подгорело), укладываю на дно лук, нарезанный кольцами, лаврушку, душистый горошек, головы горбуши (без жабер), разрезанные вдоль, и туда же рыбьи потрошки, молоки или икру, смотря, что есть. Потом опять слой лука, специй (по чуть-чуть) и куски рыбы не очень плотно, немного солим, опять слой лука, потом слой рыбы. И так, пока посудина не будет полна до краев. Совсем доверху укладывать нельзя: сок и навар будут выплескиваться, а с ним, значит, и самый «цимус». Костерок уже прогорел, остались только малиновые угли, а это то, что нужно. Ставлю котелок в самый жар, и мы ждем результата. Серый, как всегда, со своей «балалайкой» и с тем же репертуаром. Плакать под его гитару мне неохота, и я предлагаю причаститься в ожидании рыбного деликатеса.
Только мы облили свои пищеводы и желудки водкой, подходит парень с громадным рюкзаком за спиной: «Привет парни!» – «И тебе не болеть, странник! Присаживайся, что привело тебя нашему очагу?» – «Душевная и головная боль, мужики. „Трубы“ горят, сушняк во рту, голова, как котел, плесните „зелья“, коли не жалко, не дайте помереть с бодуна. Я давно за вами наблюдаю и вот только решился подойти к вам».
Ну, что же, похвальная, обезоруживающая откровенность, да и видно, что парень не борзой. Плеснули мы ему беленькой от души и для души. Выздоравливай пацан! Сами тоже «приняли» за компашку по стакашке. Эх, хорошо-то как! Тут и рыбка подоспела, притомленная в собственном соку. В финале кидаю туда зелень: укропчик, петрушку, кинзу и зеленый лучок для пущей важности. Дух прет из котелка, слюну нагоняет, в брюхе уже кто-то или что-то заурчало, знать, жрать просит. Думаю, проклятый, всю жизнь на тебя работаю. Но это мой желудок, значит, нужно ублажать его, баловать, да и самому в кайф.
Под эту ушицу наливаем для аппетиту «микстурки», которая как панацея от всех хворей телесных, тем паче душевных. Провозглашаем с Серым: «Не во вред – но во здравие!» Льем в свои глотки, не глотая, сама провалится. Паренек от нас не отстает. Молодец! Начинаем пир из одного всего лишь блюда, если не считать природы и вкуснейшего морского воздуха. Начать начали, а остановиться смогли только, когда ложками заскребли по дну, и хлебушком подобрали последние капли со дна. Трудяги! Много ли человеку нужно для счастья!? Для нас этот миг наступил – миг блаженства, когда сыт, пьян и весел, все остальное нам по херу. Растянулись на теплой гладкой гальке, курим и ждем на десерт рассказа нашего незванного гостя.
