скачать книгу бесплатно
Фрау Хельгу, как и других немцев, выселили в Томск, там она и умрёт – эта русская немка, окончившая Смольный институт благородных девиц, влюблённая в русскую литературу, особенно поэзию.
Мама не могла покинуть врачебное поле боя и отправила меня со своей двоюродной сестрой Ниной в Казань, куда эвакуировали Ленинградский оптико-механический завод, выпускающий столь необходимые Красной армии оптические прицелы. Нина была на заводе ведущим инженером-оптиком.
После полного снятия блокады в сорок четвёртом завод вернулся в Ленинград.
Я снова жил с любимой мамой. Мама привела меня в детский сад, выбрала мне шкафчик-раздевалку с опознавательной картинкой в виде якоря. В детском саду и первые два класса школы (я стал первоклассником в год Победы, в сорок пятом) был на продлёнке – мама отводила меня с утра и заходила за мной после работы. Но иногда меня сопровождала Сима Львовна в свободное от театра время. Сима Львовна была артисткой Ленинградского театра музыкальной комедии, работала в театре всю Блокаду, с концертами прибывала на передовую. Дом, где она жила, был разрушен в Блокаду очередной бомбёжкой, во время спектакля, и её поселили в комнате фрау Хельги.
Когда перешёл в третий класс мама и Сима уже не провожали меня в школу. Я мог спокойно прогуливаться до угла Невского и Литейного, так и познакомился с Гришей.
***
После прогулки в саду больницы возвратился к дяде Грише, он с удивлением переспросил:
– Отец был моряком?
– Да, он погиб при Таллинском переходе.
– При Таллинском переходе? Как его называли?
– Сергеев, Борис Сергеевич.
– Сергеев? Борис Сергеевич? Так он же был командиром нашего тральщика.
Посетителей не было, и Гриша пригласил:
– Да, ты заходи, хлопец, сидай.
(И в который раз открыл заветную коробочку).
– Я был радистом. Проклятый немец подбил нас!
Далее пересказываю его рассказ по памяти:
Впереди боевого строя всегда тральщики – обезопасить путь от мин. Нас и бомбили, и обстреливали в первую очередь, шлюпку смыло. Командир приказал всем оставшимся в живых спасаться вплавь. Я оставался в радиорубке, передавал сигналы другим кораблям и транспортным судам, но командир приказал – покинуть борт, сам продолжал посылать сигналы, призывая корабли и транспортные суда спасать нас, плывущих над минами, под бомбами и непрерывным обстрелом. Меня спасли – я ведь был пловцом, доплыл до транспортника, заметили, бросили канат…
Но сначала о Борисе Сергеевиче. Шквал огня не прекращался. Артиллерия подбила наш тральщик во второй раз. И Борис Сергеевич погиб.
Многих мы потеряли в этом прорыве. Решение о переходе запоздало, на следующий день немцы уже прорвались в Таллин, накануне Финский залив, выход из порта фрицы плотно заминировали.
В первый день, по непонятной причине, авиация не оказала поддержки, да и слабой оказалась… Поначалу не так уж мало было наших самолётов, но Юнкерсы легко сбивали не умеющие пикировать Ил-ы.
Немец продолжал бомбить корабли и после прорыва. В Кронштадте взяли радистом на флагман – крейсер «Киров», тряхнуло и крейсер. На посту был ранен, перевязали, отправили в госпиталь, но гангрена одолела. Пришлось от стопы до колена – оттяпать…
Все с тральщика, кто остался в живых, обратились в штаб – наградить Сергеева, настоящий командир, геройски погиб. Но пока не слышно… Да, преступно не подготовлены мы были к войне… [2 - *Из воспоминаний Главкома Балтийского флота контр-адмирала В. Трибуца: «Флот располагал к началу войны стройной, основанной на марксистско-ленинской теории, системой подготовки и ведения операций»]
– А теперь иди! Я ведь и маму твою, кажется, знаю, лежал в Академии.
***
– Мама, дядя Гриша рассказал, папа был командиром их корабля и спасал всех, а сам погиб.
Это были первые слова, с которыми я встретил маму вечером.
– Знаю, сынок. Он лежал у нас в хирургии, пришлось ампутировать ногу ниже колена, начиналась гангрена. О Грише заботилась и ухаживала за ним Антонина Ивановна – мама Веры, очень опытная медсестра.
Вера весной сорок первого закончила медучилище, работала в Мариинской больнице, где медсестрой работала и Антонина Ивановна. Когда началась война, Веру направили в медчасть Волховского фронта.
Она написала любимому в Таллин. Но письма уже не доходили. Эти счастливые влюблённые, почти ещё дети, повзрослели на много лет в первые дни войны. Когда Гриша очнулся после операции, он смог написать Вере короткое письмецо. Но Вера его уже не получит, она погибнет на подступах к Ленинграду, спасая раненых в этих смертельных боях.
Письмо получила Антонина Ивановна. Пришла в академию к Грише, по её лицу, изменившейся тяжёлой походке, Гриша сразу ощутил трагический холод произошедшего.
Когда Антонина Ивановна сообщила о Вере, у него, ещё слабого после операции, началась сильная аритмия, и к нему призвали мою маму как кардиолога.
Так мама моя познакомилась с Антониной Ивановной. После выписки Гриши Антонина Ивановна, он теперь называл её тоже мама, забрала его к себе, в ту комнату, где Вера и Гриша всего три дня и три ночи были счастливыми мужем и женой.
Когда Гриша пришел в себя после ампутации, он твёрдо решил вернуться в строй – мстить за Верочку, не уступать Ленинград.
На город белых ночей опустилось чёрное беспросветное покрывало Блокады.
Корабли покидали Кронштадт, переходили к устью и набережным Невы – для защиты города своей артиллерийской мощью, перешёл и «Киров».
Гриша написал командиру о желании служить на корабле дальше и помочь с изготовлением протеза. Командир помнил умелого радиста, откликнулся и посодействовал.
В Блокадном городе не прекращала работу протезная мастерская при техникуме протезирования.
Через месяц поставили пробный протез, в те времена протезы вытачивали из дерева, тяжелы были. Да на корабле – только трапы да палубы, преодолевать надо быстро, но недолго. Постепенно привык, справился.
Антонина Ивановна приходила, когда были силы, повидаться с Гришей. Он спускался к ней с трапа на невский лёд, совсем близко к набережной, всегда делился с ней хлебом, как она не отказывалась, говорил:
– Мне много есть нельзя, двигаюсь мало, растолстею!
Антонина Ивановна в лютую блокадную зиму погибла при очередной бомбежке, сбрасывая зажигалки с крыши больничного корпуса.
В мае победного сорок пятого «Киров» снова переходил в Кронштадт и Гриша решил демобилизоваться. Он был радистом самоотверженным, порой дежурил по полторы вахты, получая сводки-предупреждения о надвигающемся налёте противника, поддерживая связь с кораблями и командованием. Наслышаны были о мужественном радисте-инвалиде и в штабе Балтфлота.
Командир крейсера полюбил этого волевого и храброго парня, знал о его трагической судьбе, гибели любимой и Антонины Ивановны, относился к Грише в это жёсткое время с нежностью, по-отечески. Когда узнал о гибели Антонины Ивановны, житейски опытный командир, капитан первого ранга, помог с пропиской в её комнате, что было в Блокаду делом непростым.
Прощались сожалея, но оба понимали, что иначе нельзя. Командир поблагодарил за службу, за воинскую доблесть моряка, сказал, что обязательно представит к более высокой награде. (Радист Григорий Гриценко уже был награждён двумя медалями и дважды повышен в звании).
Гриша не писал матери в первые годы войны. Письма бы не дошли. Но когда Одессу освободили, Александра Константиновна получила от него письмо. Сын рассказал, что с ним приключилось.
Мама звала вернуться в Одессу, звала неуверенно – началась вторая (после тридцатых годов) волна репрессий против греков, десятки тысяч греков выселялись с Украины, Кавказа, Крыма – на Восток. В частях СС, воевавших на Восточном фронте, греки не значились, были украинцы, татары, финны, грузины, в армии Власова – больше русские. Греки в оккупации занимались ремеслом и торговлей, выкачивая деньги с оккупантов. Но гильотина верховного гнева параноика, так и не обучившегося без акцента говорить на прекрасном русском, крушила без остановки и малые, и большие народы, и отдача этой гильотины на десятки лет прокатилась по стране, сдерживая развитие и благополучие всего народа…
Однако Гриша решил остаться в Ленинграде, решил не по этой причине, на то была причина другая.
***
В последней встрече с Антониной Ивановной, она, словно предчувствуя свою гибель, отдала Грише Верочкины ключи от комнаты. Он ощутил это как знамение – навсегда остаться в этой комнате, наполненной дыханием и теплом его возлюбленной и жены Верочки.
Мариинская больница, где раньше работали Верочка и Антонина Ивановна, была рядом с будочкой, и, когда была возможность, когда позволяла часто неуютная ленинградская погода, Гриша любил отдыхать в саду больницы, давно построенной итальянцем Джакомо Кваренги. Солнечный желток классицизма напоминал ему об Одессе и человеческом свете его любимой Верочки, типичной ленинградки – неяркой северной акварели.
А когда сотворили ему новый усовершенствованный протез, он путешествовал по всему «солнечному» району Санкт-Петербурга (тогда ещё Ленинграда, но никак иначе этот центр города назвать невозможно). И этот путь от Публичной библиотеки по улице Зодчего Росси, заряжал его энергией жёлтого цвета, который излучали эти строения другого итальянца – Карла Ивановича Росси.
Итальянцы-архитекторы, затеявшие роман с новой прохладной Родиной, казалось, хотели согреть жителей итальянским солнцем. И Гриша согревался этим солнечным желтком Северной Пальмиры. Энергия цвета, как аккумулятор, поддерживала в нём одесскую улыбку, и этой улыбкой он согревал и друзей своих, и заказчиков.
Но Гриша не всегда улыбался и дарил душевное тепло. Однажды на подходе к будочке я услышал, как скандалит упитанный клиент. У Гриши не было постоянного прейскуранта: на инвалидов он работал почти бесплатно, те порой одаривали в благодарность «малышкой», с блокадников тоже взимал немного, со здоровяков, приезжих – больше. Но торгов Гриша не допускал. Видно клиент относился к последней категории. Я подошел в тот момент, когда Гриша с палкой, прихрамывая, гнался за молодым и упитанным:
– Научу тебя любить Одессу, а иначе будет сильно интэрэсным, Гриша вошёл в раж, напирая на одесский акцент, – сильно посынэвшим твой портрэт.
Толстяк убегал, и Гриша вдогонку:
– Тикай, тикай, штабная крыса!
И мне:
– Такие и убили наших Янкеля-да-Марью.
И Гриша рассказал мне о судьбе Янкеля и Марии со слов Александры Константиновны.
Когда нагрянули немцы, двое украинцев с соседней улицы в немецкой форме вошли во двор их дома со списками, вывели Янкеля, следом, пытаясь загородить мужа бежала Мария, хватая фашистов за руки. В неё выстрелили. Георгиевский кавалер был ещё в силе, выстрел в Марию удесятерил его силы – вырвался из рук предателей, свалил с ног стрелявшего, но второй выпустил очередь в Янкеля.
Эта жуткая, непривычная для одесситов сцена, длящаяся несколько минут, проходила под возмущённые крики соседей, из каждого окна во дворе.
Украинцы, которых в Одессе было намного меньше, чем евреев ещё в начале века[3 - *Согласно российской переписи населения: в 1897 г. в Одессе проживало: 49% – русских, 31% – евреев, 9% —украинцев.]
, стреляли в народ, живущий в этих краях со времён Древней Эллады…
Янкеля-да-Марью хоронили всем двором. Фашисты снесли это – пока молчаливое сопротивление…
Детям войны рассказы о зверствах фашистов были понятны, и ничего не надо было разъяснять.
С третьего класса у меня появилась подружка из соседнего смежного двора – Соня. Мама знала, что дружу с Соней, знала и её отца, военного хирурга, прошедшего всю войну, и когда мама провожала меня в школу, а отец Сони отводил дочь в соседнюю женскую школу, они встречались и шли вместе к противоположным остановкам трамвая №9: мама направлялась к Витебскому вокзалу, где рядом была Военно-морская медицинская академия, а отец Сони – к Финляндскому вокзалу, в сторону Военно-медицинской академии.
Как-то Соня сообщила мне как большой секрет – в каком магазине будут давать не только чёрный, но и серо-белый хлеб. Чёрный желанный блокадный хлеб завозился в булочные уже в достаточной норме. Но иногда появлялся и кирпич серо-белого хлеба, а Соня как-то заранее узнавала – в какой магазин завезут этот хлеб, который для блокадников был настоящим лакомством. Только приходить надо было к открытию магазина, чтобы хватило этого лакомства, и с третьего класса мы с Соней ещё до школы забегали в этот магазин и отоваривались на всю семью и даже соседей по квартире, предъявляя собранные хлебные карточки.
В ответ на доброту Сони, я рассказал ей о заветной коробочке монпансье и отвёл её как-то к Грише. Гриша по-доброму посмотрел на нас и, открыв в очередной раз коробочку, протянул её сначала Соне, потом мне, приговаривая:
– Прошу, мадам! Прошу, месье!
Но Соня не всегда могла со мной гулять, она ещё училась в музыкальной школе, и мне порой оставалось только стоять у её окна и слушать душераздирающие звуки скрипки.
Внезапно Соня перестала появляться в нашем дворе. В школу, из школы шла в сопровождении бабушки. Завидев меня, приветственно кивала в мою сторону, была какая-то изменившаяся, грустная. Больше не отправлялась со мной к Грише. Мы были в пятом классе, шёл 1950-ый. Я рассказал маме. Мама помолчала, потом поделилась:
– Сонин папа арестован.
Я удивлённо:
– За что?
Мама очень тихо:
– Ни за что… Только не разговаривай ни с кем больше на эту тему.
Вскоре мы с мамой переехали в другой, далёкий район. В блокаду наш дом пострадал: бомба попала в соседний, смежный, дом, а наш получил от сотрясения трещины. Он был признан непригодным для жилья, его временно укрепили, но, когда я закончил седьмой класс, дом расселили.
***
Мама так и не устроила свою женскую судьбу. Судьбу эту составили самоотверженная работа, аспирантура, защита кандидатской, но в первую очередь (как я это постоянно ощущал) – материнская любовь и забота… и не проходящая с годами память об отце. Она постоянно вспоминала отца, просматривала довоенные, чёрно-белые, порой некачественные фото, заказывала умелым фотографам их обработку, иногда расцветку, вывешивала в рамках. Отца всё же наградили – орденом Красной звезды, и мама порой доставала из шкафа эту красную коробочку с орденом, открывала её… О чём-то думала отрешённо – может быть, как многие её сверстницы: ах, если б не было войны…
Мама была красивой и успешной, но, пока я был ребёнком, школьником, не хотела, наверное, нагружать меня отчимом, а потом…
Мама была другом, водила с детства в филармонию, в театры, приобретала в Мариинку абонементы. Любила поэзию, говорила: «Поэзия – это крылья, поддерживающие нас в этой жизни». Ей были благодарны моряки, которых она внимательно, с теплотой и участием лечила в Академии; зная её любовь к поэзии, дарили дефицитные сборники Пастернака, Цветаевой, Мандельштама… Отец тоже любил поэзию, музыку. Родственные души двоих – вопреки законам физики? притягиваются на всю жизнь, и потом никто и ничто не может их разделить. Однолюбы редки в наше время – теория относительности распространилась и на любовь. А может быть, картина ада, воспетая Данте, далека от реальности, и в наши адские времена любовь оживала, а в благополучные – сникает, размывается?…
После восьмого класса я решил поскорее помочь маме, много работающей, возвращающейся порой из-за дополнительных дежурств поздно с работы. Поступил в Техникум морского приборостроения, а после него – на работу в Институт им. академика Крылова, стал заниматься электромагнитными полями кораблей. Одновременно поступил на вечерний в Кораблестроительный институт, на ту же специальность, в память об отце – работать над безопасностью кораблей от мин, формируя магнитные поля кораблей.
Работал, учился, влюбился – был занят «по горло» и уже не бывал в районе детства. А когда стал появляться там – Гришиной будочки уже не было.
После окончания техникума мама сообщила мне:
– Отца Сони освободили, оправдали.
А когда я окончил институт, сказала, вздыхая, что семья Сони уехала в Израиль.
***
Сейчас, когда пишу этот рассказ, прошло немало лет после детства. Но я часто вспоминаю дядю Гришу и тебя Соня, моя подружка из соседнего двора. Я знаю, что отец твой, боевой военный хирург, оскорблённый «делом врачей», увёз вас в Израиль. Я не знаю, где вы там, я ведь не знаю даже твоей фамилии. Я бы написал тебе. Но может быть, ты прочтёшь мой рассказ и вспомнишь про Серёжу в соседнем дворе, которому ты открыла секрет серо-белого хлеба, а он отвёл тебя к дяде Грише.
Помнишь дядю Гришу, его разноцветные леденцы и его «Прошу, мадам, прошу, месье!»?
Может быть, мне уже неудобно тебя называть на «ты». Наверное, уже замужняя дама и у тебя дети, может быть двое или трое, в Израиле любят рожать много детей. Я не знаю о тебе ничего.
Но тогда в нашем детстве, я называл тебя порой даже ласково – Сонечка. А ты меня – Серёжка! Сейчас мне кажется, что это было тоже ласково. Я любил в жизни трёх женщин, и они меня, кажется, любили, но ни одна никогда не делилась со мной так дарственно, так бескорыстно своими секретами, как ты хлебным секретом.
А может быть, это бывает только в детстве? Я всегда буду помнить о тебе Соня. Как всегда вспоминаю наше послевоенное детство – завитки крутых очередей за сахаром, за крупой, серо-белый хлеб…
И особенно День Победы вспоминаю. Когда дядя Гриша собирал свой парадик – тех, кто навсегда отвоевал. Каждый подходил к будочке, опершись на палку или даже костыли, но обязательно с «малышкой» и своим стаканом. Звенели праздничные стаканы-бокалы, и гудели те богатыри, и сверкали на них ордена и медали…
Дядя Гриша, не знаю – где Вы и что с Вами? Но всегда помню о Вас. Ведь никто, нигде, никогда не называл меня так – «месье»!
ИЛЬЯ и МАРК
Нет в России семьи такой,
Где б не памятен был свой герой…
Евгений Агранович
Они были как два больших древа одной яблони, когда корень общий и здоровый, а дальше – один вырастает сильным и плодоносящим, а другой постепенно сохнет, сгорбливается и, в конце концов, трещит и ломается.
