скачать книгу бесплатно
Тогда в Иерусалиме
Теодор Гальперин
В этих рассказах – дыхание Неба, сопровождающее автора на траектории его судьбы – от военного детства по многолетнему пути работы физика-авиатора над безопасностью полётов. Высота – предназначение, любовь, отношения между людьми. Она позволяет не замечать мелкое, видеть существенное; позволяет автору предположить – как воскрес Спаситель и где живёт Душа.
Тогда в Иерусалиме
Теодор Гальперин
Редактор Оксана Фейгина
Оформление обложки Оксана Фейгина
Благодарности:
Ирине Глебовой, Нине Медведевой
© Теодор Гальперин, 2022
ISBN 978-5-0059-2479-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Дорогой читатель!
Эта книга о тех и для тех, кто слышит дыхание Неба и старается вторить его дыханию. Любимые герои моих рассказов – отважные защитники отечества, авиаторы и учёные, поэты и музыканты.
Эта книга – об искренней, вдохновенной и многолетней любви, о прекрасных женщинах, талантливых и нежных, способных одарить нас ключом от Счастья.
Нашу жизнь окрашивает добрая улыбка и добрый смех.
Нашу жизнь освящает вечный небесный огонь Иерусалима, образы Девы Марии и Спасителя, понимание – где живёт Душа и куда она уходит после нас.
И если Вам, читатель, это созвучно, то и Вы слышите дыхание Неба и дышите со мною в унисон. Тогда я могу надеяться, что Вы прочтёте эту книгу, а я буду благодарен Вашему отзыву о ней.
Спасибо за внимание!
Теодор Гальперин
ОТЗВУКИ ВОЙНЫ
ДЯДЯ ГРИША
Вас когда-нибудь называли «месье», если вы русский? Не во Франции, а в России! И не француз русского. А русский – русского? Конечно же, нет. А русский – русского мальчишку? Тем более. А вот меня так называли. Дядя Гриша называл. Мальчишку, ученика младших классов, когда было мне всего 9—12 лет.
После войны в Ленинграде было много инвалидов войны. Инвалидам разрешалось небольшое частное предпринимательство. На пересечениях улиц стояли деревянные будочки-мастерские по ремонту обуви, по заказу и срочно на ходу. Был вход – дверца посередине, налево восседал мастер, направо – заказчик с разутой ногой.
В будочке на углу Невского и Литейного сапожничал Гриша или – как называли его мы, дети из расположенных поблизости домов, – дядя Гриша.
У будочки этой постоянно толклись заказчики: место было бойкое, Гриша – отменный мастер, а главное – обаятельный дядька, всегда с улыбкой – солнечной, согревающей. Гриша был родом из Одессы, военный моряк, на нём всегда была тельняшка, когда похолоднее – поверх куртка с якорем на рукаве, когда ещё холоднее – бушлат. У стены стояла инвалидная палка. Одессу-маму Гриша всегда вспоминал, постоянно напевал весёлые одесские песенки, в те времена – явно не для прессы:
Гоп-цоп переверцоп, бабушка здорова.
Гоп-цоп переверцоп, кушает компот…
При этом Гриша отбивал такт, работая сапожным молотком. Когда к будочке приближались дети или подозрительные, он напевал уже как-то неслышно, про себя, хотя нам, детям, и так не всё понятно было в этих песенках. Но незнакомых, подозрительных, он побаивался: доносы были в те времена в моде.
Гриша был молод, лет под 30, но уже серьезно седой. Мой отец тоже был военным моряком. Из рассказов мамы я знал, что отец погиб при Таллинском прорыве кораблей Балтийского флота – из Таллина в Кронштадт, в самом начале войны, в августе сорок первого. Мне было тогда всего 3 года, но отца я помнил или так мне казалось, и образ его отпечатался в памяти из фотографий, увиденных уже в более позднем возрасте. Но тот неподдельный аромат моря, исходящий от моряка в краткой увольнительной с корабля, подхватившего тебя, ребёнка, уверенными мужскими руками, запоминается навсегда.
Может быть, этой памятью об отце меня влекло на угол Невского и Литейного – постоять у будочки военного моряка, послушать его рассказы, разговоры с постоянными заказчиками, с дружками-ветеранами.
Заметив меня, Гриша всегда доставал круглую коробочку монпансье – красивую, цветную, открывал её торжественно – там переливались радугой разноцветные кругленькие леденцы, размером с тогдашнюю копейку, и угощая, приговаривал:
– Прошу, месье, вам – монпансье.
Я скромно доставал две конфетки.
– Спасибо, дядя Гриша.
– Правильно, больше двух – не надо. А то – чесаться будешь.
Но меня не прогонял.
Дружки тихо доверяли ему свое наболевшее – не только фронтовые, но и душевные шрамы. Сочувственно слушая, Гриша доставал «малышку», четвертинку водки, и выпивал с фронтовым собратом фронтовые сто грамм, приговаривая: «шарман, шарман».
***
Обожали Гришу дамы – ленинградские женщины, ещё бледные после Блокады и даже после эвакуации. В его огромных доверчивых глазах искрила какая-то тайна нежных встреч, горестных измен… Гриша опять же озорно напевал:
Кавалеры, приглашайте дамов,
Там где брошка, там – перёд…
Порой его спрашивали, где он научился так ловко ремонтировать обувь. И Гриша объяснял:
– Э, у соседа моего одесского – старого Янкеля. Он и песни эти напевал, когда сапожничал.
Из обрывков этих разговоров, а потом из разговоров со мной, когда мы подружились, у меня сложилась история военного моряка-одессита Гриши.
Гриша учился в морском техникуме в Одессе, собирался стать корабельным радистом. В это лето тридцать восьмого, накануне последнего курса, к старому Янкелю (а тот был ещё вовсе не стар – красивый, черноглазый, участник Первой Мировой, Георгиевский кавалер, тогда и охромел), вернее – к жене его Марии приехала на лето племянница Вера из Ленинграда.
Мария была родом из Белоруссии – яркая голубоглазая блондинка, несколько располневшая в южном климате. И подшучивали над этой необычной парой:
Янкель-да-Марья, то же что Иван-да-Марья, разноцветный союз, только по-одесски.
Отмечались этой семьёй и еврейские, и православные праздники, приглашались соседи по двору, и все поедали либо вкусненькое из мацы (а Мария быстро обучилась еврейской кухне), либо куличи. И Янкель в праздники обязательно прицеплял свой Георгиевский крест – гордился наградой.
Вера была совсем не похожа на тётку – худенькая, неяркая, с томной бледностью, очень скромная, даже застенчивая. Хотя дружки Гриши считали, что ленинградки – самые некрасивые женщины в стране, Грише нравилась эта противоположность взрывным энергичным одесситкам. От Веры веяло тишиной, нежностью, покоем.
И вот – любовь. Взаимная. Встречи продолжались два летних месяца. Вера уезжала в Ленинград доучиваться на медсестру. Год длилась нежная переписка. Любовь не увядала. Летом следующего года Вера снова приехала в Одессу. Она повзрослела, похорошела, свет любви тонкой акварелью играл на ленинградской бледности. Гриша снял комнату на 16-ой линии, у моря. Он хорошо плавал, имел разряд по плаванию и в курортный сезон подрабатывал спасателем.
Мария и Александра Константиновна, мама Гриши, были очень озадачены поведением племянницы и сына. Выговаривали:
– Сначала зарегистрируйтесь. Так учит наша религия.
Мария обращалась и к Янкелю:
– А ваша религия ещё строже!
Но Янкель был спокоен:
– Дамы, устарели мы. Говори, не говори – всё халоймес.[1 - *Халоймес – ерунда (идиш)]
Да где он, этот Бог? Первую Мировую проиграли с Богом.
И Георгиевский кавалер повторял:
– Да, халоймес!
И он был прав. Неведомое ранее разнополярное поле любви взаимно притягивало Веру и Гришу.
К сентябрю похолодало, но расставались горячо. Гриша оканчивал техникум, стремился служить в Ленинграде. Написал в управление Балтфлота. Решение было положительным – предложили Кронштадт. Осенью тридцать девятого он туда и отправился. Гришу определили радистом на тральщик.
К этому времени в мире всё здорово изменилось. Прибалтику присоединили к Стране Советов, и решено было, что основной базой Балтфлота станет Таллин.
Флот из Кронштадта направляли в Таллин. Чувствительные человеки, как и животные, ощущают волны мировой катастрофы. Гриша решил перед походом обрести законную супругу. Отпросился в увольнительную на три дня – «оформить отношения».
С порога, обняв и расцеловав Верочку, уверенно сказал:
– Нас отправляют в Таллинн. Пошли в ЗАГС.
Верочка просто сказала:
– Сейчас, пока скинь бушлат, посиди на кухне, я скоро!
Она приоделась, и отправились в ЗАГС, при этом волновались не только от новизны происходящего, но и потому, что не было у них необходимых свидетелей. Гриша показал увольнительную и пояснил обстоятельства. Их зарегистрировали, сказали: свидетелей найдём.
Купили необходимое для скромного, но торжественного ужина – ветчину, сыр, тортик, конечно – шампанское…
Вечером с работы пришла Антонина Ивановна, и Вера торжественно объявила:
– Мамочка, ты пришла к нам на свадьбу!
Мама поначалу растерялась, но потом, увидев счастливые лица новобрачных, поняла, что теперь у неё двое детей, обняла, поздравила, вынула из шкафа конверт с деньгами, припасённый для такого случая, и объявила:
– Это вам приданое.
Прихлебнув полстаканчика шампанского за счастье новобрачных, мама ушла на 3 дня к соседке.
Прощались с женской слезой и крепкими мужскими объятиями – словно прощались навсегда. Договорились, что летом Вера приедет в Таллин, а летом сорок первого, когда Гриша получит законный отпуск, поедут снова в Одессу, там и справят шумную свадьбу, по-настоящему, по-одесски. И снова – потоки нежных писем.
Но Вера не смогла приехать, приболела мама, а в лето сорок первого – уже война, долгая и кромешная.
Да, Верочка и Гриша прощались навсегда. Они никогда больше не увидятся. Но об этом я уже узнал не из рассказов Гриши, не слышал, чтобы он делился с кем-нибудь этой трагической и такой обычной для войны правдой. Мне рассказала об этом позже моя мама.
***
В окошке Гришиной будочки было выставлено расписание работы, там время обеда: 14—14.30. Грише приносила обед в судках, обёрнутых для сохранения тепла в одеяло, пожилая женщина. Он был похож на нёе, конечно, мама – c такими же миндалевидными, близкими к переносице глазами, черты свойственные грекам. Александра Константиновна была гречанкой и гордилась своим греческим происхождением из древних поселений греков с Азовского моря. Говорила:
– Наш род не из тех крымских греков, что Екатерина заселила из Европы. Я – эллинка, с территорий древней Эллады, тогда на крымских землях и проживали только греки да евреи, потом – римляне, скифы, славяне.
Александра Константиновна преподавала в школе историю и русский язык. Поэтому одессит Гриша говорил на чистом русском, хотя порой, особенно в одесских песенках, подчёркивал диалект города, в котором родился, где прошли детство и начало юности.
Александра Константиновна приехала в Одессу, выходя замуж за украинца, но муж, работая мастером в порту, пристрастился к рюмке, мог пить и без дружков, в одиночестве, по поводу и без повода. Родители развелись, когда Гриша был ещё ребёнком. В наследство от отца ему досталась звучная украинская, гармонирующая с именем фамилия – Григорий Гриценко.
В паспорте и военном билете (в нём всегда национальность определялась по матери) указывалось – грек.
К этому одесскому греку Григорию Гриценко и приехала Александра Константиновна, чтобы облегчить сыну жизнь.
К Грише я отправлялся после уроков, забросив домой школьный ранец и перекусив тем, что оставила мама (обедали мы поздно, когда мама возвращалась с работы).
На этот раз, когда снова подошёл к будочке, у Гриши восседала постоянная клиентка и мастер, забивая гвоздики в каблук в ритме песенки, напевал:
Там сидела Мурка в кожаной тужурке,
У неё в кармане был наган…
День был пасмурным, но у Гриши было прекрасное, улыбчивое настроение, казалось, проглядывает из будочки одесское солнце. Гриша меня увидел и, в очередной раз протянув коробочку с монпансье (надо сказать, что припасал он эту коробочку на случай прихода клиенток с детьми – занять детей конфетками, чтобы они не дёргали постоянно маму или бабушку, мешая работать), удивился моим столь частым посещениям:
– Что тебе за интерес тут, хлопец?
– Мой отец был тоже моряком. Он погиб.
В этот момент подошла Александра Константиновна с обедом, и Гриша сказал:
– Ну, погуляй полчасика в садике больницы.
И пока Гриша обедает, я расскажу немного о своих родителях.
***
Мама моя, Анна Петровна, до войны была студенткой медицинского института, а отец мой, Борис Сергеевич, учился в Политехническом. Как-то на втором курсе девчонки-медики пришли в Политехнический на вечер, в танце мои будущие родители познакомились и понравились друг другу.
Отца, успешного студента, после второго курса направили по комсомольскому набору в Командное морское училище имени Фрунзе. Он хотел быть инженером, но в Комитете комсомола ему сказали: «Родина лучше знает, кем вам быть!»
От этого счастливого знакомства, ровно через год после комсомольской свадьбы студентки и курсанта, я и появился на этот Свет – за 3 года до начала войны. Молодые супруги жили в одной комнате небольшой коммунальной квартиры, вторую комнату занимала фрау Хельга – старенькая преподавательница немецкого, из обрусевших немцев. Она помогала маме растить меня первые годы.
Отец окончил училище в чине капитан-лейтенанта весной тридцать девятого, направлен был в Кронштадт командиром тральщика, а летом тральщик отца, как и другие корабли, направился в Таллин, новую главную базу Балтфлота.
На студенческое лето сорокового мама приехала со мной в Таллин, весной сорок первого мама оканчивала медицинский, и были планы нашего переезда в Таллин, ближе к отцу. Но этого не случилось. Мама, став дипломированным врачом, получила направление в Морскую военно-медицинскую академию. C первых дней войны —круглосуточная борьба военных врачей за жизнь раненых.
В конце августа – обратный, трагический, переход-прорыв кораблей из Таллинна в Ленинград, во время которого мой отец погиб. Погибло шестьдесят военных кораблей, транспортных и других гражданских судов… И 15 тысяч моряков, красноармейцев, гражданских! Кто и когда ответил за это? Никто, никогда!
