скачать книгу бесплатно
Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы
Талгат Набиевич Галиуллин
В основе этой книги различные ступени жизни одной личности – самого автора – ныне известного татарского писателя, учёного-литературоведа, профессора, члена-корреспондента АН РТ, лауреата международной премии им. Кул Гали, литературных премий им. Г. Исхаки, Дж. Валиди, премии АН РТ им. Г. Ибрагимова Талгата Галиуллина. В повести «Гроздья жизни» описывается его счастливое детство, юность, протекающие на лоне прекрасной природы, в объятиях родителей, односельчан. В документальной повести «Дети своего времени» предстают картины нашей вчерашней и сегодняшней жизни, тонкие психологические наблюдения, узнаваемые ситуации, знакомые герои, недавние хозяева жизни, партийные боссы с их барскими замашками, персонажи из вузовской среды, гримасы перестройки, события, связанные с открытием факультета татарской филологии и истории, раздумья автора о судьбе татарской нации и т. д.
В предлагаемой читателю книге Т. Галиуллин выступает и как мастер сентиментально-романтического повествования (повесть «Прости, любовь»), и как автор остроумных юмористических рассказов.
Талгат Галиуллин
Избранные произведения. Том 2
© Татарское книжное издательство, 2016
© Галиуллин Т. Н., 2016
Повести
Гроздья жизни
(Автобиографическая повесть)
Деревня – вечная молодость моя…
Это ты, шайтан малай,
Мальчишество моё?
Пристально глядит в глаза,
Помнит – узнаёт.
М. Аглям
Будет справедливо признать, что деревня Кичкальня (Кычытканлы[1 - Кычытканлы – (тат.) букв. крапивник.]), где раздался мой первый крик на земле, ничем не отличается от сотен и тысяч других татарских деревень. Здесь, как и в других селениях, испокон веку пашут землю, сеют хлеб, косят траву, собирают картофель и, как тукаевский Былтыр, не разгибая спины, рубят лес. Благодатные урожайные годы сменяются жестокими засухами, в назначенный час кто-то рождается, кто-то уходит в вечный мир, один безмятежно купается в семейном счастье, другого, глубоко несчастного, бросает жена… Горячие ветры трагических событий, происходящих в мире, доходят и до Кичкальни: где-то совсем далеко другие народы ведут войны, а мужчин на эти бойни берут из татарских деревень, и частенько назад не возвращают; то и дело навязывают то коллективное хозяйство, то теперь вот его уничтожают, разрушают под видом перестройки.
История знает множество именитых деревень. Тукай увековечил селения, где родился и вырос сам, откуда родом его мать. Деревни Юкса, Сосновый Починок, Училе, Кырлай так и остались бы обычными местами обитания. Поэт же прославил их на весь мир, воспев в стихах волшебную красоту, богатые леса, незабываемые запахи трав родных деревень. Впоследствии к ним добавились сочные краски селений Яуширма, Сыркыды, Пешля, Мустафа. Эти звёзды зажглись благодаря родившимся там Г. Исхаки, Х. Такташу, Ш. Камалу, М. Джалилю. Вряд ли мы узнали бы, что есть Тарханы, если бы там не родился М. Лермонтов. Кто бы считал Ясную Поляну одним из святых мест земли, если бы не Лев Толстой?
Божественную силу тамбовских лесов, их таинственный шум, зловещую тишину, необыкновенную красоту Х. Такташ увековечил в своих стихах. Эти леса, может, уже вырублены, а в литературе они всегда будут жить и звать людей в мир красоты, которая – вечна.
Вот, например, деревня Кулле-Кими, что в Атнинском районе, по числу жителей намного меньше моей родной Кичкальни, а сколькими поэтами она одарила татарскую литературу только в наше время. Одного Сибгата Хакима с неё вполне было бы достаточно, но нет, деревня не скупится на таланты, продолжает растить и одаривать крыльями Пегаса своих питомцев.
Как бы мы узнали об образе жизни татар в таких деревнях, как Каргалы, Давлекеево, расположенных довольно далеко от Татарстана, если бы Амирхан Еники в «Последней книге» не описал родословную своей семьи. Познакомив нас с членами этого рода, со знаменитыми выходцами из этой местности, он расширил и углубил наши нравственные и общественно-философские взгляды на мир и жизнь.
Но, оказалось, мир не ограничивается нашей деревней, знакомыми просеками и развилками. Мир велик, светел и прекрасен!
Хасан Туфан воспел в своих стихах необычайную красоту цветов, растущих на лугах мишарской деревни Старые Киремети Аксубаевского района, возвысив их до уровня одушевлённых существ.
Сибгат Хаким обратил внимание на то, что, как правило, татарские поэты происходят из самых обычных, ничем не примечательных деревень и даже из сёл со странными названиями.
Откуда татарские поэты?
Хвалю их и приветствую.
Они талантливы, а сами
Из деревень Дощатого, Четырёхбанного.
Хорошо это или плохо, оценивать не нам. Он просто приметил и сказал. И всё.
С этой точки зрения моя родная деревня, расположенная в райском уголке и имеющая весьма причудливое название, просто обязана была выдать нескольких поэтов или хотя бы артистов, особенно танцоров (на крапиве долго не простоишь, поневоле запляшешь). Вон какие знаменитые люди, мастера сцены, писатели, общественныёе деятели вышли из соседних деревень: Габдулла Кариев, Салих Баттал, Наби Даули, Шамиль Маннапов, Мударрис Валиев…
А мои односельчане, видно, слишком реалистичны, слишком преданы земле, лесу, чересчур заняты борьбой за выживание. Видно, у них не оставалось времени предаваться чувствам и грустить, глядя на луну и слушая пение птиц. Они не стали ломать голову, придумывая замысловатое название своей деревне: какая трава росла на месте их первого привала, по ней и назвали: Кычытканлы. Не потрудились даже записать по-русски его дословный перевод – Крапивник, а просто, как произнесли по-русски слово «кычытканлы», так и записали «Кичкальня». (Однако не следует забывать, что крапива жжётся и этим заставляет себя уважать, к тому же в ней сосредоточено множество «живых» витаминов, благодаря чему она в военные и послевоенные годы многих спасла от голодной смерти, что также делает её достойной уважения).
В большинстве случаев люди, освоившие новые места, кажется, мучились, не находя названий для своих деревень: Новое Альметьево, Новая Амзя, Новые Карамалы, Новые Каргали, Новое Тигенели, Среднее Тигенели, Малое Тигенели, Старое Альметьево, Бугульминский Альмет…
У Кичкальни есть ещё своя «национальная» особенность – она расположена невероятно далеко от больших дорог, прямо-таки «у чёрта на куличках». Кто задумает быстренько туда съездить, уподобится наивной девушке, которая, переспав с парнем, надеется тут же за него выскочить замуж. Правда, как «все дороги ведут в Рим», так и в Кичкальню можно добраться разными путями и способами. Но удобный и лёгкий среди них мне неизвестен. Если надумаешь воспользоваться железнодорожным путём, имеющим репутацию самого надёжного, то, сутки протрясясь в чёрном вагоне, прибудешь в райцентр Нурлат, а оттуда до Кичкальни уже рукой подать – всего шестьдесят километров. Но если не успеешь на рейсовый автобус, который бывает лишь два раза в неделю, и начнёшь ловить попутку, то здесь удача полностью зависит от созвездия, под которым тебе довелось родиться.
Если захочешь насладиться водным путём, то из Казани или из Челнов попадёшь в Чистополь, а оттуда опять же на попутке по пыльным ухабам придётся одолеть сто двадцать километровых столбов.
В пятницу вечером, после рабочего дня можно выехать из Казани на своей машине. Тогда надо будет переночевать в Сорочьих Горах в ожидании парома (правда, сейчас через Каму возвели мост), а утром выйти на большак, ведущий в Древние Булгары, и по ней, минуя деревни Базарные Матаки, Алпар, Кульбай-Мараса, Чурабатыр, Амзя, Новое Альметьево, прибудешь наконец-то в Кичкальню.
В порядочный среде не принято обижать или критиковать родные места. Каждый уголок земли имеет свои прелести и что-то неповторимое, что греет душу. Ни родителей, ни нацию, ни место рождения мы не выбираем. Всё это даётся нам свыше, по воле Аллаха.
Правда, в бравые студенческие годы, когда запросто хватаешь звёзды с неба и фамильярно подмигиваешь лунной девушке Зухре, приходилось доставлять себе удовольствие, ругая своих предков на чём свет стоит за то, что вздумали поселиться в каком-то крапивнике, посреди дремучего леса. Это случалось в каникулы, когда в пронзительные холода, снежные бураны или в летний зной, добираясь до дома, приходилось часами сидеть на обочине дороги в ожидании попутной машины, трактора или хотя бы повозки. «Неужели не нашлось нескольких тысяч гектаров плодородной земли на берегу речки с богатыми рыбными запасами, например, возле Чулмана-Нократа, в окрестностях Чистополя или вблизи Нурлата рядом с железной дорогой?» – думал я тогда. Когда же ожидание «средств передвижения» становилось нестерпимо долгим, а холод пронизывал всё тело, молодая память с присущей ей категоричностью начинала углубляться в историю: «И надо же было нашим предкам покинуть тёплые края, где они вдоволь могли насладиться выращенными в своих садах виноградом, арбузами, дынями, хурмой и другими вкусными плодами, и переселиться в менее удобные для жизни северные районы с коротким, как шальная юность, летом, с долгой, как одинокая старость, зимой. Неужели нельзя было найти общий язык с воинственными хазарами, у которых, кстати, и язык близкий, тюркский, принять их условия (ведь повинную голову и меч не сечёт) и остаться на побережье Каспия, в Приазовье, на Таманском полуострове? Так нет же, за своей тяжёлой судьбой аж до Средней Волги добрались! Останься они в тёплых краях, президенты всего мира сейчас сами бы к нам приезжали погреться, позагорать под южным солнцем».
Хоть я и ворчал так на своих предков тихонечко, про себя, за то, что тёплые края они поменяли на климат с холодной зимой, но это настроение было лишь временным. Никогда, даже в мыслях, по большому счёту я не отрекался от родных мест. Когда позже мне доводилось бывать в разных странах, на разных широтах, я всегда начинал тосковать по скромной, подобно не приукрашенной косметикой девушке, природе Татарстана, по её глубоководным рекам, по бескрайним просторам лугов. Топча выжженную шестидесятиградусным зноем землю Саудовской Аравии, состоящую из красной глины, которая у нас годится только для изготовления красного кирпича, её каменистые, без единой травинки дороги, совершенно голые горы, начинаешь особенно ценить нашу разнообразную, богатую сочными красками природу. В мае она напоминает только начинающую формироваться школьницу-старшеклассницу, в июне – это стеснительная молодка, в июле-августе – это зрелая женщина, пышно расцветшая, не вмещающаяся в одежды, октябрь, январь… – каждый период имеет свои краски и прекрасен по-своему. Мы ещё до конца не осознаём, обладателями какого богатства являемся.
Сколько целебных источников таит в себе наша земля! А мы своих глав администраций и других ответственных руководителей почти что насильно отправляем на воды куда-нибудь в Чехию. Да если бы эти доходы оставить у себя, сколько новых отличных мест отдыха можно было бы соорудить. В Ульяновской области есть санаторий «Ундор» (от татарского «ындыр» – гумно). Говорят, вода там очень полезная. Реклама этой воды, видимо, поставлена на высоком современном уровне. В этом санатории отдыхают многие татарстанцы, особенно добытчики чёрного золота – «карамаевцы», но ирония состоит в том, что вода-то эта вытекает из наших недр, из Тетюшино. Значит, мы воду выпускаем, а кто-то на ней деньги делает.
Ах, извините, извините… кажется, я отвлёкся. Я ведь лишь хотел рассказать о мытарствах на пути в Кичкальню.
Итак, любое дело имеет свои плюсы, свои минусы, как барская любовь. Когда, благополучно пережив дорожные перепетии, наконец-то попадаешь в Кичкальню, то оттуда не скоро захочется в обратный путь… Во-первых, усталый, утомлённый, измученный после столь изнурительного пути, ты ещё долго будешь отходить… Во-вторых, гостеприимные сельчане ни за что не выпустят тебя, пока не угостят в каждом доме. А если начнёшь сетовать, что-де слишком далеко расположена ваша деревня, прямо-таки на краю земли, ни уехать, ни приехать, местные философы с вами никак не согласятся. «Ничего подобного, – скажут они, – мы не совсем на отшибе, например, с самого высокого дерева на холме можно увидеть, с одной стороны, чувашскую деревню Юхмачи, Базарные Матаки, Ульяновский Мелекесс, с другой стороны видны границы Самары. Когда существовал Билярский район, мы были почти в центре. Во всяком случае, налоговые инспектора и сейчас не считают путь к нам слишком дальним, прибывают точно в срок, день в день». Слава Аллаху, в деревне ещё есть старики-аксакалы, любящие неспеша, степенно излагать свои мысли, подставив свои шершавые лица ласковому ветерку, дующему со стороны Мулла-горы. В разговоре они не преминут добавить, что если в мире существуют всего две красивые деревни, то одна из них, «знамо дело», их Кичкальня.
Деревенские патриоты не любят трезвонить о том, что их некогда богатые леса вырубаются, гниют, в общем, находятся на грани уничтожения. Хвастаться тут нечем. Поляна душицы, долгое время угощавшая жителей деревни ароматным чаем, была распахана только ради выполнения плана посевных работ. Сейчас на ней ничего не растёт.
Нет уже и огромного старого дуба у подножия горы, где пробивается родник, – место объяснения влюблённых.
В своё время богатые леса, окружавшие деревню, были предметом зависти соседей. Таинственный, нагоняющий страх дремучий лес кормил, поил, одевал и согревал людей в военные голодные годы, спасая от смерти. Не счесть было в этих лесах различных ягод, грибов, орехов. Лес определял образ жизни людей, воспитывал их вкусы и взгляды на жизнь, сохраняя нравственные устои. Может быть, именно поэтому Кичкальня прославилась на всю округу не только своими пятистенными домами из ровных, как бусинки, плотно подогнанных жёлтых брёвен, с окнами на солнце, но и своими мастерами по плотницкому делу. Даже лапти, сплетённые нашими дедами, представляли собой произведение искусства из-за того, что у них всегда было в избытке исходного материала – липового лыка. Из той же липовой мочалки вили верёвки, арканы, ткали холсты, рогожу. Различные лукошки, приспособления для возделывания земли – грабли, вилы, сани, телеги – всё «приходило» из леса.
Конечно, могут быть деревни и без леса, но нет татарской деревни без воды, хотя бы небольшого ручейка, бьющего из глубины земли живительного ключа или родничка. Повезло Кичкальне и с этой точки зрения. Её омывают сразу две речки. Одна – та, что впадает в Малый Черемшан, которой суждено было вопросом «Откуда берёт начало река Мораса?» даже войти в школьные учебники. У кичкальнинских учеников ответ давно готов: «Из нашего леса, откуда же ещё. Сколько раз мы бывали возле его истока».
Хотя эти речки не в состоянии соперничать с большими реками, их вполне хватало, чтобы крутить мельницу, поить скотину, разводить рыбу, растить утят, гусят, и дать возможность поплескаться ребятишкам. Подпитывались речки многочисленными родничками, с пеной и брызгами до небес пробивающимися из земли у подножия лесной горки. На дне ложбинки, где собирается родниковая вода, нежась в солнечных лучах, переливаясь то изумрудным, то золотистым, то жемчужно-серебристым цветом, лежат разноцветные камешки.
Обо всём этом любили рассказывать деревенские аксакалы приезжему гостю. И добавляли, что ещё не так давно, всего лишь в 50-е годы, обычными вилами вытаскивали из речки сорожку, щуку, краснопёрку. Речная рыба спасала сельчан от голодной смерти в годы войны. Вкус этих деликатесных рыб до сих пор сохраняется в памяти. Как говорит Марсель Галиев, «вкусовая память» не стирается. Но потерь, к сожалению, много: лес вырублен, речки обмелели, ягодные поляны приказали долго жить… Грустно становится на душе от этих воспоминаний. По судьбе таких вот деревень, как Кичкальня, разместившихся в лесной глуши, можно судить, куда идёт человечество. Типичная история таких деревень ещё не прослежена, не описана в нашей литературе, нет ни воспоминаний, ни письменных памятников, а ведь истинная история татарского народа – это история его деревень. В судьбе любого села, как в зеркале, отражается всё пережитое народом, духовное состояние нации.
Это и понятно: во все времена победители старались в первую очередь уничтожить большие города, как правило, являющиеся центрами культуры, передовой мысли и различных волнений. Народы, которые не попали под вражеские клинки, выжили, сохранили свою землю, другие подверглись жёстким гонениям, выселялись со своих обжитых мест. Библиотеки, письменные памятники, печатные издания уничтожались. Их удобные для существования места заселялись захватчиками. Наши города: Булгар, Биляр, Казань, появившиеся позднее Бугульма, Чистополь, Елабуга – горькие плоды такой политики, свидетели нашего печального опыта. В первых двух городах, давших название двум самостоятельным государствам, не осталось ни одного человека татаро-булгарской национальности. Да и в окрестности Казани только в последние века стали поселяться наиболее предприимчивые представители татарской нации. Но и тогда злопамятные коммунисты всячески препятствовали хотя бы численному превосходству татар в республике, названной «татарской», соорудили военные заводы, открыли военные училища, в многоэтажных домах продавали квартиры приезжим с Камчатки, с Сахалина…
Нация, не имеющая больших городов, не может быть признана в мире, не может выступать в парламентах. Уничтожение густонаселённых военно-культурных центров – самый надёжный способ для вымывания памяти народа, для искажения его истории.
Возможно, на границе XVI–XVII веков деревня с чудным именем Кичкальня и не появилась бы на свете, если бы в 1552 году не пало Казанское ханство, по всей земле не началось бы повальное насильственное крещение. Кто же по своей воле, покинув обжитые места, переселится в лесную чащобу, совсем не пригодную для земледелия, и согласится, хотя бы на первых порах, как барсук, жить в землянке. Да, судьба играет человеком.
Если вникнуть в содержание передаваемых из уст в уста преданий, повнимательнее присмотреться к надписям на бережно сохраняемых сельчанами могильных плитах, к генеалогическому дереву некоторых именитых семей, становится понятным, что на место сегодняшней Кичкальни прибыли деловые, работящие семьи из Булгар, и особенно из деревни Узи, входящей в нынешний Алькеевский район.
Районная газета «Дуслык», издающаяся в Нурлате, так писала о прошлом Кичкальни: «Это место представляло собой единственную поляну в непроходимом густом лесу, буйно поросшую крапивой и лопухами. Первые поселенцы выкопали на склоне холма землянки, выкорчевали деревья, подготовив таким образом себе место для земледелия, скотоводства и пчеловодства. В основном здесь разводили коз и баранов» (1980. – 18 июня). На лесных тропинках встречались и сходились люди из разных местностей, говорящие на разных диалектах. Смешивалась кровь, богател язык. Хотя диалект моей родной деревни и содержит характерные для мишар «специфические» слова, но он мягче по произношению и ближе к литературному, чем, допустим, язык чистопольских татар. О том, что деревня имеет давнюю историю, свидетельствует тот факт, что возле неё археологи откопали в 60-х годах кольчуги и боевые топоры. Поскольку почва в здешних местах не очень годится для выращивания такого прихотливого зерна, как пшеница, то выращивали в основном рожь, лён, ячмень, подсолнух, занимались пчеловодством, рыболовством, охотой. В лесу полным-полно было волков и медведей. А уж такую мелочь, как заяц, лиса и белка, за живность-то не считали. Из поколения в поколение передавалась и дошла до наших дней красивая легенда.
Июль. Жаркий полдень. Солнце, как огромный раскалённый шар, висит прямо над головами жниц, сосредоточенно убирающих хлеб. Мужчин среди них нет, они все на гумне, молотят рожь. Вдруг из-за стога ржи появляется огромный бурый медведь, приближается к женщинам и останавливается на некотором расстоянии от них, не спеша напасть на кого-либо. Так и стоит, как обученный танцам, задрав вверх передние лапы. Хотя в его позе не ощущалось злого умысла, не похоже было, чтобы он собирался умыкнуть кого-то из красоток, среди женщин поднимается визг, крик, переполох, все бросаются врассыпную. Но, видимо, и медведи в кичкальнинских окрестностях были той же хитрой, мишарской породы. Ещё двое мохнатых заранее заблокировали женщинам все пути к отступлению. А тот первый хнычет, стонет, сердится, будто хочет что-то сказать, но объяснить не может. Наконец одна из женщин, то ли самая бойкая, то ли самая любопытная, любившая стрелять глазками по сторонам (это уж так и останется вековой тайной), бросает взгляд на ревущего медведя и видит, что в его лапу вонзилась острая дубовая заноза. Она поняла, что великан молит о помощи. Женщина, собрав всё своё мужество, подошла к медведю, погладила его по голове, вытащила занозу и перевязала рану своим головным платком (естественно, как любой крещёный татарин считает себя правнуком Бориса Годунова – царя, так каждый житель Кичкальни приводит неоспоримые доказательства своего родства с этой женщиной). На другой день этот медведь принёс своей спасительнице кадушку дикого мёда, выразив таким образом свою благодарность, уважение и восхищение.
Люди старались оставить о себе память в названиях знаменательных мест. Нетрудно понять, что за такими названиями, как Хабетдинова тропа, дорога Башира, канава Хаматши, Халилова межа, пасека Зили, Валиевы ульи, Мулла-гора, Родник муллы, стоят сильные личности. Выходцы из именитых семей понимают, что попасть в народный язык и сохраниться в нём нелегко. Говорят, что на возвышенной части деревни, именуемой Чебил, когда-то жили чуваши. Теперь от них осталось лишь это название. Сами они растворились в другой национальной среде, или переселились.
В XVIII веке кичкальнинцы были втянуты в лашманство (на заготовку корабельного леса). Толстенные дубы, стянутые по двадцать – тридцать брёвен, отправлялись в Чистополь, оттуда по Каме на сваи для фундамента новой столицы – Санкт-Петербурга. Говорят, если душа не лежит, то кровь тянет. Дубы из кичкальнинских лесов, лежавшие сваями на основании города, постоянно «звали» своих земляков. Жители нашей деревни, не желая создавать конкуренцию мишарам из Сергача в Москве, выбрали для поселения духовную столицу России. Сейчас в Питере проживает довольно много потомков-выходцев из Кичкальни. Среди них и мои тётушки Фатыма и Раиса с девичьей фамилией Галиуллины, со своими детьми и внуками. Некоторые кичкальнинцы переселились в Среднюю Азию и служат там во благо узбекской, киргизской, таджикской нациям, другие приумножили население Урала.
В начале ХХ века зажиточные жители деревни, уже почуявшие вкус денег от торговли, осознали, что деревянными домами в историю не войдёшь, наладили изготовление красного кирпича из местной глины. В результате прямо в центре Кичкальни появились две краснокаменные палаты. Одну построил Шакир-бай, другую, соперничая с ним, возвёл Шагит-бай.
Долгие годы в этих домах, у которых один хозяин был расстрелян, другой сослан, размещались правление колхоза, сельсовет, торговые организации. Новые каменные дома появились только в последние лет десять – пятнадцать. Дерево сейчас используют только для строительства бань, заборов или для растопки печи. Так что кичкальнинский народ тоже «перешагнул» в «каменный век».
Какие только районы не украшала собой трудолюбивая Кичкальня. В 1930 году она была включена во вновь созданный Билярский район, в 1935 году вошла в Тельманский, во времена хрущёвского волюнтаризма, в 1958 году вновь переходит в Билярский, а с 1962 года становится южной границей Нурлатского района. В общем, кидали Кичкальню, кто куда хотел, будто щепку в потоке бурлящих политических событий.
Трагические ветры ХХ века докатываются и до Кичкальни. Самые бравые парни деревни участвуют в Первой мировой войне, воюют против белочехов, против войск батьки Махно, привлекают их к грязному делу по подавлению национального движения так называемых «басмачей». Поскольку каждая деревня должна иметь своего героя, так и Кичкальня выдвинула из своей среды красного комиссара Зигангира Разяпова, всей душой верившего в идеалы Октября и отдавшего все силы ради его победы. Естественно, судьба его трагична: в результате предательства зажиточных односельчан он попал в руки белочехов и был ими расстрелян.
Во Второй мировой войне 115 мужчин из Кичкальни так и остались лежать в чужих землях. Почти в каждом доме одна потеря, в некоторых – две, три… Ради чего, ради какой счастливой жизни погибли эти люди, никто не знает, никто не может объяснить. Ещё одна особенность Кичкальни – её стремление к знаниям, к просвещению. Уже во второй половине ХIХ века аксакалы деревни съездили в Чистополь и привезли оттуда просвещённого муллу по фамилии Бикчурин. Этот духовный сан пустил в Кичкальне глубокие корни. Его потомки и в соседних деревнях вносят значительный вклад в обучение и просвещение населения. Вали-ага Бикчурин первым заложил фундамент светской школы в Кичкальне. В истории сохранилось имя булгарского хана Бикчуры, воевавшего против монголов. В наших краях и сейчас это имя встречается довольно часто. Например, журналиста Исхака Бикчуру учёные упоминают так же часто, как писатели имя Тукая. Известный татарский писатель М. Магдиев довольно подробно пишет об этой личности в своём научном исследовании о литературе начала ХХ века. Довольно много места отведено этому человеку и в повести Р. Батуллы «Тоньше волоса, острее ножа». Он изображён писателем развязным, бесцеремонным молодым человеком, частенько входящим в комнату Тукая подвыпившим. Короче, перед нами человек, растерявшийся, не сумевший определить свою жизненную стезю. Но как бы то ни было, это интеллигент, один из близких друзей Тукая. Непонимание реальной действительности, противоречивое восприятие мира приводят его к самоубийству.
Нариман Бикчурин, современный потомок этого рода, долгое время успешно справлялся с обязанностями директора школы, а затем – заведующего отделом образования Нурлатского района. Это был истинный интеллигент, всей душой преданный своему делу. Он запомнился нам, его ученикам, своей развитой русской речью, прекрасным знанием мировой истории и истории татарского народа. В то время я ещё не знал об Исхаке Бикчуре, поэтому не догадался, не успел расспросить о нём у Наримана Валиевича.
Как и все сёла, имеющие школы или медресе, являющиеся с давних пор центрами просвещения и лучами света для всех окрестных жителей, Кичкальня тянется к знаниям. Особенно сильна тяга к получению высшего образования. Здесь живут люди, устремлённые в будущее. Результат этого налицо: деревня одарила республику двумя докторами наук (филологических и медицинских), журналистами, членами правительства, руководителями высокого ранга, разными специалистами. Одних только председателей колхозов и совхозов вышло из Кичкальни около 25 человек. Галиуллин Асхат и Ахметвалиев Марат были руководителями сельского хозяйства Нижнекамского и Верхнеуслонского районов. Они и сейчас на ответственных должностях. Наверное, нет человека, который бы не слышал о знаменитом специалисте по сельскому хозяйству Фалисе Валиеве, который, окончив отделение татарского языка и литературы Казанского госуниверситета, долгие годы работал директором школы, руководителем колхоза, председателем совета Заинского района, много лет был депутатом Госсовета РТ. Этот кипучей энергии, подвижный, как ртуть, быстрый, как шаровая молния, человек оказал большую помощь своим землякам в решении многих проблем. Есть надежда, что ещё один выходец из Кичкальни, Рашит Вагапов, «новый бай», работавший когда-то на заводе «Оргсинтез» начальником производственного цеха, одним из первых понявший дух и выгоды перестройки, имеет теперь собственное дело, думается, также не оставит земляков без своей опеки. Не зря он носит имя и фамилию знаменитого татарского певца Рашита Вагапова: он тоже очень любит петь.
Даже в годы массового переселения из сёл в города в Кичкальне не убавилось ни число жителей, ни число домов. Рождаются и подрастают дети в достаточном количестве, чтобы содержать среднюю школу. Правда, в последние годы возникла одна неожиданная проблема: число холостых мужчин становится всё больше и больше. Девушки, окончив среднюю школу, уезжают в города, поступают в высшие учебные заведения, техникумы, в крайнем случае устраиваются на работу, но в село не возвращаются.
У парней же после школы – армия. После армии солдат, повесив через плечо свои армейские кирзухи, возвращается в родную деревню, к родителям. Это его семья, он как мужчина ответственен за них. Для женщин понятие домашнего очага имеет совсем иной смысл. Как бы она ни любила и ни почитала своих родителей, как бы безгранична ни была её благодарность им, в глубине сознания домашний очаг для неё – это её муж и собственные дети. Интересный получается оборот: в стране по-прежнему число женщин намного превышает число мужчин (женщины живут лет на восемь-десять дольше, чем мужчины), а Кичкальня переполнена холостяками, не знающими, куда себя деть, как убить время и, спасаясь от одиночества, кучкующимися у магазина. Это тоже своеобразная трагедия. Думаю, что республиканские социологи должны исследовать, оценить это явление, дать молодым квалифицированные советы и обязательно подсказать пути исправления этого недопустимого противоестественного положения.
Обычно воспоминания об ушедшем детстве, ранней юности начинаются именно с тоски по месту, где ты родился. Как и все мои сверстники, я вырос в полнейшем убеждении, что вся красота мира сосредоточена в нашем селе, самые яркие, самые сочные краски впитались в наши речки, в цветы на наших лугах.
По утрам, нестерпимо бередя душу, заливаются птицы, особенно соловьи. Хвалёный античный хор не идёт ни в какое сравнение с этой необыкновенной гармонией звуков. Чистое сердце, ещё не разбитое любовными или иными страстями, бьётся так, что готово выпрыгнуть из груди, и стук его сливается с голосами природы. Вечером небо Кичкальни расцвечивается алмазно-жемчужными кораллами. Дремучий лес бросает на деревню зловещую тень, и от смутного понимания невозможности познать весь этот окружающий мир глубокая печаль охватывает душу. Величие природы убеждает: жизнь – вечна. Даже когда небо заволакивают огромные, как перина, облака, можно найти свою звезду…
На улицах, дворах, возле домов, около надворных построек будто расстелен шикарный иранский ковёр, – всё покрыто густой, ярко-зелёной с различными оттенками травой. Не тяготит даже осенне-весенняя слякоть, трава «слизывает» с ног всю грязь. На прекрасной душистой траве, как дети, резвятся домашние животные, мешается под ногами чёрный, как арабчонок, щенок Тузик, хозяин двора – петух с пёстрым, как платья чувашских женщин, оперением, важно расхаживая по двору, кличет своих курочек.
Такой была деревня моего детства. Теперь её уж нет. Я не грущу по приземистым избушкам с соломенными крышами. То, что выросло не знающее меня, новое поколение, то, что школа в деревне большая, кирпичная, двухэтажная, много и других домов из кирпича, – это естественно. Жизнь меняется к лучшему. Вон мой младший брат, агроном Ахат, сетовал-сетовал, что-де все сбежали в город, бросив его здесь, как самого младшего, родителей опекать, да отгрохал себе из белого и красного кирпича прекрасный коттедж. Барская каменная палата по сравнению с его домом выглядит как жалкая хибарка. Город Ахата не прельщает, на аркане не затянешь. Живёт в своё удовольствие, моется и парится в собственной жарко натопленной бане берёзовым веником, ест свой экологически чистый хлеб, куриные окорочка своего производства, растит троих детей. Единственное, что его сейчас волнует, то, что дети, скорее всего, уедут в Казань учиться. Хоть бы младшего здесь оставить.
Младший сын Ахата, Самат, – «особый» ребёнок. Он родился 3 мая, как раз в день похорон его деда, нашего отца. До обеда отца похоронили. После обеда из Нурлатской больницы пришла весть: «Сания родила мальчика». Мы решили, что святая душа нашего отца переселилась в его внука. У вечности много тайн, ещё не доступных обычному человеческому сознанию. Случайно ли то, что в день, когда глава рода покинул этот мир, на свет явился его продолжатель. Может, в этом совпадении какой-то более глубокий смысл? Судьба? Рок? Фатальность? Не есть ли это знак, намёк на то, что татарский народ был и будет всегда?
Многие преимущества детства мы начинаем постигать и ценить гораздо позже, когда жизнь сталкивает нас лоб в лоб с проблемами бытия взрослой жизни. В детстве, например, живёшь себе, не подозревая, что являешься частью поруганного, оттеснённого на задворки истории народа. Получая среднее образование в татарской школе, изучая все предметы на родном языке, не замечаешь, что твой лексикон ограничен, он растворяется в другом языке, ты чувствуешь себя равным среди других народов, известных тебе из уроков истории и географии, так же, как равны между собой деревья в лесу или скот в стаде. После седьмого класса весь огромный мир сосредоточен для тебя между Мулла-горой и двумя речками. Вечерами мальчишки с нижних улиц выясняют отношения с чебиловскими пацанами, представителями верхних улиц, с помощью своих ещё не окрепших кулачков.
Я уже говорил, что в Кичкальне сейчас имеется школа – десятилетка. Моему поколению не посчастливилось учиться в такой школе. В восьмой класс мы ходили в соседнюю деревню – Новое Альметьево. Кто хотел, конечно. Никого не обязывали. Первые два года обучение было даже платным. Пять-шесть километров до Нового Альметьева приходилось преодолевать дважды в день: туда и обратно. А весной и осенью, когда природа напоминала человеку, кто в этом мире хозяин, выплёскивая из берегов воду, приходилось добираться в школу обходным путём через Старое Альметьево. В этой деревне были несколько иные обычаи, и люди говорили на другом, чужом для нас языке. Были в нашей школе так называемые русские классы, где обучение велось на языке, как потом выяснилось, старшего брата. Учились в нём тоже дети татар, родители которых были важными персонами. Только потом, когда возникает необходимость определить своё будущее, получить специальность, понимаешь, почему эти родители учили своих чад, «белую кость», на русском языке. Это, оказывается, делалось специально, чтобы впоследствии у них не было проблем при поступлении в вузы. Таким образом, в твою ещё неопытную душу, в твоё трепещущее, как птичка, маленькое сердце вонзается первая ядовитая стрела: оказывается, своими знаниями на родном языке похвалиться ты можешь только в пределах своей деревни.
Может быть, кто-то обидится, оскорбится, но, как говорится, «Платон мне друг, но истина дороже» и поэтому не могу не поделиться одним своим неприятным для моей нации наблюдением. Дальновидность ли это, инстинкт ли самосохранения, приспособленчество или предательство, унаследованное ещё от Золотой Орды (поскольку всё плохое приписывается именно этому периоду), не берусь окончательно судить об этом. Но просвещённые и авторитетные люди Чистопольского и Нурлатского районов никогда не обучали своих детей в татарских классах. Даже те, кто учительствовал в чисто татарских деревнях – Кичкальне, Новом Альметьево, Шарбане, не было случая, чтобы хотя бы один попробовал учить своих детей в национальной школе. Если в деревне, где они жили, не было в школе русского класса, то детей заставляли топать ножками пять-десять километров ради усвоения престижного языка. Думаю, что сельские педагоги внесли довольно заметный «вклад» в формирование отрицательного отношения к татарскому языку и к учёбе на этом языке. Вместо того, чтобы бороться за сохранность лексики, словарного запаса родного языка, благодаря которому они добывали свой хлеб насущный, сельские педагоги своим личным примером рубили его на корню. Народ не мог простить этим людям их лицемерия и двуличности.
Только такая сельская интеллигенция, как выпивоха председатель колхоза, рядовой служащий сельсовета, работник сельмага или колхозный счетовод, смогли махнуть рукой, мол, «Бог не выдаст, свинья не съест», и отдавали своих детей в татарские классы. И они не прогадали. Из их среды вышло немало достойных людей, во всяком случае не меньше, чем из среды окончивших русские школы. Учительский клан на такие «уступки» не шёл. Определяющей особенностью татарской интеллигенции советского периода (и не только её, конечно) было: говорить одно – делать другое.
В то же время было бы несправедливо слишком строго судить умных родителей, умеющих держать нос по ветру и предвидеть тенденции в развитии общества. Не секрет, что даже очень талантливый молодой человек, имеющий хороший аттестат зрелости об окончании средней школы на татарском языке, после поступления в вуз два-три года вынужден был тратить силы на усвоение русского языка. В частности, например, на общественную работу, на должности комсомольских вожаков идёт жёсткий отбор уже с младших курсов, из числа наиболее активных. Естественно, нерусскоязычный студент попасть в это число не имел никаких шансов. Возможно, и поэтому среди секретарей областных комсомольских организаций никогда не было выпускников татарских школ. Чтобы выбиться на руководящие посты, прежде всего необходимо было в совершенстве владеть русской речью, уметь говорить без запинок и без акцента. Те же условия и для работы в партаппарате.
Да и сегодня мало что изменилось. Для работы, например, в комитете по делам молодёжи, в министерствах культуры и образования знание татарского языка не является ни необходимым, ни приоритетным. Это означает, что мы ещё очень далеки от реализации татарского языка как государственного. Положение может измениться только в случае, если обучение в вузах будет вестись на татарском языке.
Сам я не испытывал больших трудностей при освоении русского языка. Любое незнакомое слово я мог спросить или у своего деда Галиуллы-бабай или у своего отца. Но, конечно, больше всего мне помог в этом наш кичкальнинский учитель русского языка Фуат Шагиев, огромное ему спасибо. Не только его совершенная методика, но и его требовательный строгий нрав, а также его манера вести урок только на этом «иностранном» для нас языке, помогли нам проникнуть в тонкости русской речи. Днём в школе мы его побаивались. А вечером это был самый большой авторитет, наш кумир. Вечером в клубе для сельчан он синхронно переводил на татарский язык почти все кинофильмы. Даже если в первом ряду были места, мы всё равно садились поближе к Фуату-абый, становясь на колени или даже распластавшись прямо на полу, как рыбы. Чтобы всё расслышать и лучше понять смысл происходящего на экране.
Уже тогда хорошо усвоивший рыночные отношения, деревенский киномеханик никогда не брал у Фуата-абый плату за вход (а учителю стыдно перед другими и поэтому у входа частенько возникали шумные споры), если учителя нет на сеансе, ползала пустует. Фильм есть, а толмача нет. Как у Райкина: «кирпич бар, раствор юк».
Вот этот человек, теперь уже старец, добропорядочный прихожанин мечети, заложил во мне крепкий фундамент общения на русском языке. Повезло мне с учителем русского языка и в старших классах. В деревне Новое Альметьево, где я заканчивал школу, уроки русского языка и литературы вёл довольно взрослый человек в зелёном френче. (Кажется, его фамилия была Васильев.) В ту пору был популярен американский трофейный сериал «Тарзан». Мы, мальчишки, уподоблялись абсолютно всем героям этого фильма: кричали по-тарзаньи, ревели, как львы, прыгали, как тигры, воображая себя жителями непроходимых дебрей американских лесов. За сильно выдвинутый вперёд, почти всегда небритый подбородок с толстыми губами, глубокие морщины на лице мы прозвали учителя русского языка «Чита», по имени любимой обезьянки, помощницы Тарзана. За глаза о нём говорили только по прозвищу: «Чита не появлялся? Диктант по Чите будет? По Чите домашнее задание сделал?..» Только повзрослев, мы поняли, что зря насмехались над ним. Оказалось, что он наделил нас довольно глубокими знаниями по русскому языку и сумел привить любовь к русской литературе. Именно его закваска помогла мне впоследствии адаптироваться в русскоязычной среде на одном из уральских заводов, где довелось мне работать сразу после окончания десятого класса. А после окончания татарского отделения филфака КГУ я был направлен в Елабужский пединститут, где по воле случая оказался вынужденным преподавать не татарскую литературу, а русскую, причём сложнейший период: конец ХIX – начало ХХ века, состоящий почти сплошь из поэзии. И тут, благодаря моим школьным учителям, я не испытывал больших трудностей с языком.
Новоальметьевская средняя школа в то время, когда я в ней учился, была на подъёме. В республике, наверно, нет никого, кто бы не знал или хотя бы не слышал о роде Беляевых. Самый старший из них, самый добрый и самый образованный – Гайнан Киямович – в то время был директором школы. Он сумел оставить о себе драгоценный памятный подарок – двухэтажное кирпичное здание школы и ещё кое-какие строения.
Статный, широколобый, с рыжеватыми волосами Гайнан-ага даже среди своих родных выделялся особой заботливостью и обострённым чувством справедливости. Свой предмет, историю, он преподавал с большим увлечением, совершенно искренне пытаясь вооружить нас знаниями. Про меня он говорил, что буду историком. Я стал критиком.
Его жена, Альфия-апа, вела у нас математику. Это была очень симпатичная, белолицая, зеленоглазая женщина, знавшая себе цену и державшаяся с большим достоинством. Я неплохо учился по её предмету, но Альфия-апа никогда не пророчила мне математическое будущее.
Впоследствии, когда Раис Беляев, младший брат Гайнана Киямовича, стал партийным боссом огромной стройки – КамАЗа, одним из выдающихся личностей Татарстана, Гайнан-ага переехал из деревни Новое Альметьево в город Альметьевск, где вначале исполнял обязанности заместителя председателя райисполкома, потом взял на себя руководство данным учреждением. С этой должности он и ушёл, как говорится, на заслуженный отдых. Самые тёплые и благодарные воспоминания хранятся в моей памяти и о других моих школьных учителях.
Несколько раз побывал в нашей деревне известный мастер слова, народный писатель Татарстана Мухаммат Магдеев. Он написал очень содержательный очерк о моём отце Набиулле Галиуллине, пережившем Ленинградскую блокаду, под названием «Не старей, ветеран». С ним прошли встречи в школе и в детском саду. Кажется, только вчера он радовался, гладя по головкам детсадовских ребятишек: «Нет, нация не вымрет, двадцать один ребёнок, будущее нации». Вообще-то для деревни из более двухсот домов это не так уж много. Кто-то заметил, что раньше столько детей было не в детском саду, а всего в двух семьях: у Набиуллы-абый и его сестры Зайнап-апа.
– Да уж, зря провели электричество в татарские деревни, – пошутил писатель, и все с удовольствием посмеялись.
Наша Кичкальня дала ещё много значительных личностей, каждый из которых достоин отдельного художественного повествования. Она не собирается исчезнуть, умереть или переместиться в какое-нибудь другое место. Именно в таких деревнях сохраняются национальные традиции, мотивы, мелодии, народные обычаи и нравственные каноны. Конечно, по известности Кичкальня пока уступает Парижу или Риму, но её будущее вполне перспективно. Окна повёрнуты к солнцу, и скрытая страсть, «пассионарность», по определению Гумилёва, не останется нераскрытой.
«Писарь» Галиулла
Мой дед Галиулла-бабай, давший своё имя в качестве фамилии огромному роду Галиуллиных, не был ни сказочным богатырём, ни великим учёным, ни национальным героем. Он даже не дослужился до полковника. Правда, в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго» упоминается поручик с таким именем. У моего братишки Афгата, умеющего убедить любого в правдивости самых невероятных вещей, в которые он не верит даже сам, нет ни малейшего сомнения в том, что это именно наш дед.
– События происходят во время Первой мировой войны, – вещает он. – Дед воевал под Петроградом. Там же был ранен. Может быть, он, конечно, не был в чине поручика. Вы же, писатели, любите всё преувеличивать, приукрасить. Иначе кто же вас читать-то будет! Почему наши тёти обосновались именно там, в Питере? Да потому что на Питерскую землю пролилась кровь их отца. Она и тянет.
На самом же деле мой дед Галиулла-бабай – обычный деревенский мужик, родившийся и выросший, впрочем, в довольно образованной для своего времени семье. В местном медресе он получил образование, время подошло – и он женился на девушке из соседней деревни Карамал. Ушёл на Первую мировую войну, оставив дома жену и двоих сыновей. Видимо, он имел способности к языкам. На фронте выучился по-русски читать, писать и разговаривать. Попав в германский плен, тоже не растерялся, прислуживая в богатом доме, усвоил и их «вражеский» язык. Правда, уровень его знаний по немецкому языку теперь уже оценить невозможно. Во всяком случае, в ту пору в Кичкальне не нашлось человека, который бы усомнился в его знаниях, и прозвище «Писарь Галиулла» быстро прилипло к нему, а затем и всему роду.
В газете «Дуслык», издающейся в Нурлате, журналист Р. Нуретдинова в номере от 8 июня 1980 года писала следующее: «До революции в Кичкальне всего несколько человек более или менее знали буквы, и всего один человек умел читать и писать по-русски, это Галиулла Хафизуллин. Сейчас в когда-то тёмной неграмотной деревне довольно много кандидатов наук. У сотен кичкальнинцев на груди значок выпускника высшего учебного заведения».
Дед, конечно же, в плен попал не по своей воле. До самой смерти кровоточила рана на его ноге. Видимо, из-за неё он и оказался в немецком плену.
Из плена его освободил Брестский мир. Легко, с мыслью «Чему быть, того не миновать», он принял революцию и приступил к выполнению обязанностей секретаря сельского совета. Видимо, радость освобождения била через край: у моих деда и бабушки после этого родились подряд шестеро дочерей – мои будущие «гувернантки». Хитрый дед к тому времени уже смекнул, что сыновья – это пушечное мясо для будущих войн. И действительно, его сыновья Набиулла и Хабибулла, родившиеся до войны, были призваны на вторую мировую бойню. Старший из них, Набиулла, вернулся с войны инвалидом, младший, Хабибулла, окончивший юридический техникум, пропал без вести. Его поиски никаких результатов не дали.
Признаюсь, в школьные и даже в студенческие годы в мою голову так и лезли всякие дурные мысли: «А вдруг Хабибулла-абзый остался жив, преуспел в должности адвоката или государственного деятеля в Турции или в какой-нибудь арабской стране. На склоне лет, не зная, кому оставить своё богатство, начал разыскивать наследников. Вот тогда бы мы написали ему письмо: «Милости просим к нам, абзый. Нас тут много. Распредели всё по-своему. Нет, лучше ты вызови нас к себе. А то у нас не дадут насладиться твоим богатством в полной мере».
К сожалению, наш Хабибулла-абзый так и не нашёлся, никакого богатства из-за рубежа мы не дождались.
Полон дом женщин. Мой отец Набиулла, ещё в сороковом году, оставив свою молодую жену Исламию на попечении матери и сестёр, покинул деревню. Сначала он попадает в Елабугу и становится учащимся школы сержантов, расположенной в краснокирпичном, как шкура быка, здании бывшего епархиального училища. (Не судьба ли?! Впоследствии и меня жизнь забросила именно туда.) Затем его отправили на финскую войну. Не успел «победитель» передохнуть от одних боевых испытаний, как тут же угодил в другое, самое ужасное – Ленинградскую блокаду.
Я же в течение ряда лет, до самого 1943 года, когда отец с незаживающей раной в ноге (впоследствии ногу пришлось ампутировать) наконец вернулся домой, был для моих шестерых тёток игрушкой, живой куклой.
Всем им вменялось в обязанность одно и то же: успеть перехватить из моих рук бумагу до того, как я затолкаю её в рот. Видимо, интерес к бумаге пробудился во мне с самого раннего возраста. Удобно устроившись под столом, я поспешно набивал рот куском газеты или тетрадным листком. Если тётки зазеваются, мог и проглотить. Видимо, я находил в бумаге что-то такое, что было совершенно необходимо моему детскому организму. Может, витамин какой, или нагрузка для зубов, а может, интуиция, то есть уже тогда я чувствовал, что с бумагой будет связано моё предназначение в жизни.
Война достигла самой опасной судьбоносной стадии, когда я начал осознавать себя человеком, во всяком случае, стал отличать себя от домашних животных. В это время Галиулла-бабай, справедливый глава нашей большой семьи, несмотря на свою инвалидность, не выпустивший хозяйственные вожжи из рук, был единственным нашим кормильцем. Так как государственный паёк на столько ртов невозможно было растянуть даже на полдня, наш дед-писарь вынужден был освоить рыбацкое ремесло.
Каждый день утром и вечером, подчинив ущербную ногу воле своего сознания, дед выходил за огороды к довольно быстрой, лишь по весне бушующей речке, в самое узкое место забрасывал вручную сплетённую им сеть. Всякая мелочь его не интересовала, она просачивалась сквозь ветки, не задерживаясь в сети. Дед признавал только двух-трёхкилограммовую рыбу. До сих пор стоят перед глазами жирные щуки, прыгающие и сердито бьющие по полу хвостами. Эти картины жизни теперь далеки, где-то за туманами и всплывают в памяти, как из сказочного мира.
В те годы речка с её рыбой спасла от голодной смерти не только нашу семью, но и всю нашу родню, всех соседей и множество таких семей, как наша. Вечная ей благодарность. Днём рыбачим мы, мальчишки, но как бы мы ни старались, крупная щука в наши самодельные сети не попадалась. Нашего улова хватало только кошке, но мы были счастливы и этим.
Работа в сельском совете, требующая много времени и внимания, становилась всё более трудной для деда. Хотя он и любил подшучивать, приговаривая, что ангелы и шайтаны не стареют, но всё же в каждой работе есть свой предел. Старик Галиулла просит перевести его из сельского совета в почтальоны. Однако не оставить же такой важный пост, как сельский совет, на первого попавшего. Тут в голову приходит удачная мысль: его дочь Фатыма, стройная, с лёгкой походкой, образованная, со сносным знанием русского языка, уже подросла для того, чтобы начать трудовой путь. Вплоть до замужества и переезда в Ленинград все деловые бумаги сельсовета, свидетельства о рождениях и смертях проходили через руки Фатымы-апа.
Дед же, повесив через плечо свою огромную чёрную сумку из грубой кожи, каждый божий день выходил на дорогу, ведущую в Старое Альметьево, где размещался центральный почтамт. Даже мы, мальчишки, попозже бегавшие по этой дороге в школу пять километров туда и обратно, вечно ныли и хныкали. Каков же был, наверно, этот путь для перевалившего за шестьдесят хромого деда! Но что же делать, надо тянуть семью, своя же…
И стар и млад, в основном женщины, ждут писем с фронта. И радостные, и самые горькие вести приносит им почтальон Галиулла. Добрый и совестливый старик, желающий всем счастья и благополучия, чувствовал себя виноватым перед теми, кому вынужден был сообщить о постигшем их горе. Будто от него что-то зависело. А впрочем, и зависело: если бы в 1914–1916 годах он победил немца, разбив его в собственном логове, враг бы не решился вновь вторгнуться в пределы его родины, и революционного взрыва бы не было, и оба его сына были бы при нём. А то ведь, бедняги, не успели даже насладиться любовью с молодыми жёнами. Возможно, среди получивших горькую весть были и такие, которые предпочли бы не узнавать о «героической гибели» своего дорогого человека. «Лучше бы этот хромой старик выкинул похоронку, лучше бы я всю жизнь ждала, надеялась», – обижались они в глубине души. Да ему и самому хотелось бы, как джалилевский письмоносец Тимербулат, приносить людям только радостные вести, но проклятый фашист никого не щадил.
