скачать книгу бесплатно
Ноктавидант оставил насмешку без внимания. Слова. Всего лишь слова. Даже мнимые воспоминания – и те были фальшивкой.
Куратор отступил в тень:
– Иные слова подобны наковальням, падающим с неба.
Внезапно клирик со всей ясностью различил стук молотка далеко внизу и то, как скрипят канаты, на которых строители перетаскивали каменные блоки.
Принципал поднялся со своего кресла.
Ноктавидант смотрел, как тот идёт к окну, тяжело ступая босыми ногами по плиткам пола, ставит руки на подоконник, взбирается на него. Спустя мгновение этот тучный человек уже стоял на подоконнике, вытянувшись во весь рост. Ещё мгновение – и он шагнул вниз.
Снизу раздались крики, топот, кто-то звал на помощь.
Ноктавидант выглянул из окна. Он ожидал увидеть тело принципала, распластанное внизу, но вместо этого стал свидетелем другой кровавой сцены. Похоже, что один из волов, тянущих подводы с гранитными блоками, оступился и упал. От удара подводу развернуло, и тяжёлая глыба опрокинулась, придавив несчастное животное. Положение осложнялось тем, что нога шедшего рядом погонщика запуталась в канатах. Разъярённый от боли вол бил копытами по воздуху и каждый, кто оказался рядом, рисковал получить удар, сравнимый с ударом молота по наковальне. А без посторонней помощи шансов выбраться у погонщика не было…
Когда Ноктавидант обернулся, принципал сидел на прежнем месте. Клирик уже догадался, что видение было подделкой – все, кроме, может быть, кровавых событий снаружи – с улицы все ещё доносились крики бедного животного. Ещё одна иллюзия. Иные слова подобны наковальням.
– Беда в том, что никогда не знаешь, на чью голову рухнет следующая, – закончил Ноктавидант и только потом отступил от окна.
ТЁМНЫЙ ЛЕС
Наверняка у ангела было имя, но Ноктавидант никогда не пытался его узнать. Точно так же, как находясь в крипте, он оставался просто клириком. Астрологи утверждали, будто имя человека определяет всю его дальнейшую судьбу. Ноктавидант подумал, что так и не узнал имени куратора. Называл ли он своё?
Теперь они оказались вдвоём. Принципал остался наверху на попечении рабов: спустя некоторое время после того, как на глазах у Ноктавиданта он «выпал» из окна, а на самом деле остался сидеть в кресле, рабы вернулись, и у каждого было по металлическому лотку, а игл стало в два раза больше. Покидая комнату вслед за куратором, клирик думал, что с радостью дождался бы момента, когда рабы проткнут кожу толстяка, а затем вбил бы иглы в его тело пинками.
Знал ли оракул об их приходе? Наверняка. Ожидал ли, что в определённый час дверь откроется и войдут двое?
Вопросы, вопросы, вопросы.
Было ли это доказательством предопределённости? И каким образом ходу событий могла помешать простая случайность?
Опять вопросы без ответа.
Мог ли он обойти куратора сзади, а затем одним ударом лишить его сознания, а может, и жизни? Оракул предвидел такую возможность? Или то, что он до сих пор этого не сделал и было ответом на вопрос?
Значило ли это, что ничего подобного он не сделает ни при каких обстоятельствах?
Когда они вошли, оракул спал или делал вид, что спит.
– Она слышит нас? – спросил куратор.
Она. Значит, он тоже считал, что оракул – женщина. В очередной раз Ноктавидант всмотрелся в ангела, пытаясь отыскать в облике оракула женские черты.
Тело ангела было абсолютно лишено волос, ноги были тонкими и короткими, грудь – плоской, талия – узкой. Скулы были высокими, нос удивлял точёной формой, сложенные в лёгкую ухмылку губы тоже напоминали женские, как и глаза – раскосые, миндалевидной формы. Сейчас они были скрыты тонкими бескровными веками.
Ноктавиданту не было и шестнадцати, когда он впервые увидел оракула. Теперь ему перевалило за сорок. За все прошедшие годы ангел нисколько не изменился. Был ли срок жизни у этих существ? Или, возможно, они жили настолько долго, что старение затягивалось не на годы и десятки лет, а гораздо дольше?
Никто не мог точно сказать, как стало известно, что ангел способен предсказывать будущее. Возможно ли, чтобы он был не единственным представителем своего рода, кто обладал подобным умением? Ноктавидант пытался представить, какой странной наверняка должна жизнь в Небесных городах. Только сейчас он понял, что никогда не пытался разузнать у оракула больше, чем требовалось для дела.
Большую часть времени за оракулом следили скрипторы. Их зал располагался на уровень выше крипты, и был соединён с нею крохотными слуховыми окошками. Скрипторы выслушивали предсказания оракула, затем отстукивали их на клавишах машин, подсоединённых к устройствам несколькими этажами выше. Эти устройства переносили текст на бумагу; после этого уже другие практики запечатывали узкие полоски бумаги в специальные медные конусы, снабжённые замком с цифровым кодом. Эти зашифрованные сообщения передавались наверх, все выше и выше, пока не достигали покоев принципала, где их вскрывали. Сам Ноктавидант не раз думал, что будущее больше похоже на тёмный лес, через который проложены множество троп. Проще говоря, пока конус запечатан и послание находится внутри, у грядущего существуют потенциальные варианты. Однако стоит капсулу вскрыть и прочесть написанное, как лес превращается в единственное дерево.
Интересно, что на это сказали бы философы?
Иногда оракул призывал его и сообщал что-нибудь лично. В таких случаях обходились без капсул, бумаги и механизмов. Впрочем, эти встречи случались редко и обычно не длились слишком долго. Теперь он не мог вспомнить, чтобы когда-либо спускался в подземелье дважды в один и тот же день.
– Он слышит, – ответил Ноктавидант, по-прежнему говоря об оракуле в мужском роде.
Подойдя ближе, он взялся за звенья цепи, которой была прикована лодыжка узника, и потянул. Оракул открыл глаза.
Ноктавидант успел заметить, как взгляд узника метнулся в сторону, а затем на его собственный затылок обрушился удар. Падая, клирик подумал, что рухнет прямиком в объятия ангела. За мгновение до того, как сознание покинуло его, он увидел, как оракул распахивает крылья навстречу, готовый принять его как брата, как сына, как…
ГРЕХИ ПРАВЕДНИКОВ, ДОБРОДЕТЕЛИ ЧУДОВИЩ
Внутри экипажа Энсадум смог хотя бы согреться. Внезапно он понял, насколько холодно было в доме. Казалось, особняк вообще не отапливался, впитав весь холод снаружи. Сейчас же в его тело постепенно возвращалась чувствительность, а вместе с ней – и чувство голода. Внезапно Энсадум понял, что не ел со вчерашнего вечера. Кроме того, вернулась усталость. Некоторое время он пытался читать, но единственная книга, которой нашлось место в его и без того заполненном саквояже, была справочником по медицине, и он захлопнул её на третьей странице. Спустя некоторое время он незаметно для себя погрузился в дрёму, и в этом сне ему пригрезились странные заброшенные здания, населённые мертвецами.
Он проснулся от сильного толчка. Сначала его бросило вперёд и он едва не врезался в стоящую напротив скамью, а затем та же сила отшвырнула его обратно, и он приложился затылком о стенку экипажа. Раздался глухой удар, затем повозку резко накренило в сторону. Его саквояж полетел на пол, а следом – и он сам. Ржали лошади. Возница бранился. Сообразить Энсадум не успел. Пол внезапно оказался вверху, а потолок внизу. Он лежал, прижатый к его тряпичной обивке саквояжем.
Снаружи доносились голоса, однако единственный звук, который практик слышал отчётливо – был стук капель где-то совсем рядом. В воздухе стоял запах химических реактивов. Значит, досталось не только ему, но и саквояжу. Оставалось надеяться, что склянки не сильно пострадали.
Голоса стали громче. Затем кто-то повернул дверную ручку и рывком распахнул дверь. Энсадум наблюдал, как она открывается над его головой, словно люк.
Сначала он увидел огромную луну – её шар напоминал очертания ухмыляющегося черепа – оказалось, уже наступил вечер! А затем в поле его зрения возникла другая похожая округлость: чья-то голова.
Мгновение его без всякого любопытства буравила пара любопытных глаз, а затем голова повернулась, видимо обращаясь к тому, кто ожидал результатов инспекции:
– Он здесь!
Да уж, подумал Энсадум, куда ему ещё деться?
К нему потянулись чьи-то руки и вытащили из повозки. Кто-то сунул в лицо горящий факел, словно желал удостовериться, что перед ним именно тот, кто нужно. Сквозь пелену тумана Энсадум разглядел незнакомые лица, ощутил запах собственных подпалённых волос. Тот же человек, что вытащил его наружу, взялся за ручку саквояжа.
Энсадум сделал слабую попытку воспротивиться этому, но его руку грубо оттолкнули. Самого его бросили на землю рядом с перевёрнутой повозкой. И словно в довершение всего, чтобы унижение вышло как можно более полным, кто-то наступил сапогом ему на грудь.
Оказавшись на земле, он увидел лежащую рядом лошадь, которая делала слабые попытки подняться. Дыхание облачками вырывалось из неё рта, пока один из людей не подошёл ближе и не перерезал ей сонную артерию. Всё было проделано одним движением, словно тот человек привык экономить силы, и Энсадум моментально подумал, что другие практики, а тем более кураторы, оценили бы это качество.
Затем, все ещё сжимая в руке нож, с которого стекала кровь, он повернулся к Энсадуму.
Сколько раз он сам рассекал плоть и мышцы, извлекал органы, сливал кровь и ни разу не задумался, чьё перед ним тело? Если ему сейчас перережут горло как той лошади, куда денется его собственная кровь? Стечёт вниз, впитается в землю, в одежду? Окрасит багровым страницы книги, которую только что достал из саквояжа, а затем презрительно отшвырнул в сторону один из нападавших… Ощущая, как жёсткие камешки колют щеку, впиваются в висок, Энсадум видел, что брошенная книга распахнулась на вкладке с цветным изображением человеческого скелета, словно сама смерть грозила ему со страниц фолианта…
Однако ему не перерезали горло – по крайней мере, пока. Вместо этого один из людей подошёл и пинком перевернул его на спину. Движение отозвалось болью в боку, и Энсадум застонал.
– Этот ещё жив.
– Оставь его.
– Но ведь…
– Оставь.
Энсадум наблюдал, как трое разворачиваются и уходят, прихватив его саквояж. Четвёртый задержался и некоторое время пристально смотрел на Энсадума. В свете факела его глаза казались горящими углями.
Так ничего и не сказав, незнакомец ушёл. Энсадум остался один. Если бы он мог, то наверняка закричал бы им вслед, даже если бы на это ушло его последнее дыхание. Но, к сожалению, был не в силах сделать даже этого. Вскоре вся четвёрка скрылась. Огоньки их факелов ещё продолжали мелькать вдали, но спустя какое-то время и они исчезли.
Ещё никогда ему не было так плохо. Казалось, в его теле сломана каждая косточка.
Повозка лежала на боку, частично похоронив под собой лошадь. Теперь Энсадум видел: посреди дороги была яма, в которую и угодил скакун. Скорее всего, он тут же переломал себе ноги, а остальное доделала повозка, которую было уже не остановить.
Подойдя ближе, Энсадум заглянул внутрь. Яма была вырыта заранее. Её замаскировали, а остатки земли попросту разбросали вокруг. Возницы нигде не было. Либо его выбросило при падении, либо он попросту сбежал…
Поверить в это было легче, чем в то, будто кто-то решил покушаться на его саквояж, ведь ничего ценного внутри не было.
…Или?
Конечно, инструменты не в счёт. Насос, несколько колб, старая медицинская книга – все это не представляло ценности. Как и его блокнот для рисования.
Тогда что? Содержимое колб?
Половина из них, должно быть, разбилась при падении.
Оглядевшись, он увидел всю ту же безжизненную пустошь, что и раньше. Сколько он уже в пути? Сутки? Двое? За эти часы, которые тянулись бесконечно, он стал даже привыкать к виду окружающего запустения.
Заглянув в повозку, он не смог обнаружить ничего, что могло бы ему пригодиться.
У него оставался единственный выход – попробовать отыскать следы повозки и по ним вернуться к особняку. Но этого не сделаешь ночью, придётся ждать рассвета.
Стремительно холодало. Энсадум с тоской подумал о небольшом костерке. Будь у него саквояж, где хранилась спиртовка с остатками горючей жидкости, спички и прочее, он мог бы разжечь огонь, пустив на дрова дерево с повозки… И даже побаловать себя кониной. Но чего нет, того нет.
Чтобы не замёрзнуть окончательно, он забрался в повозку и принялся ждать утра.
Обычно на работу практиками нанимались либо студенты-медики, которые почти всегда нуждались в деньгах, либо лишившиеся собственного дела врачи. Никто не стремился стать практиком, и для многих это была временная, грязная и в чём-то позорная работа.
Энсадум знал, что многие из его «коллег» стали практиками случайно. Некоторые были игроками и почти весь свой заработок тратили на то, чтобы отдать старые долги и завести новые. Другие употребляли белую смолу и в прошлом имели проблемы с законом. Кроме того, Энсадум знал, что почти все они промышляют продажей эссенции.
Стоимость нескольких капель того, что некоторые называли «эликсиром душ», равнялась недельному заработку рабочего в порту.
Что до самих практиков, то подобная деятельность служила неплохой прибавкой к жалованию. Вряд ли кто-то заметит недостачу одной – двух склянок. За все время пребывания в стенах Курсора, Энсадум ни разу не видел, чтобы ёмкости пересчитывались. С них даже не сметали пыль. Сотни подписанных этикеток с именами тех, чьи воспоминания хранились в законсервированном виде, попросту отвалились и истлели. Некоторые пожелтели и свернулись, надписи на них никто не обновлял, и в результате имена оказались утраченными.
Возможно, где-то и был каталог всего того, что хранилось в пределах Курсора, но Энсадум никогда не слышал о существовании такового.
Творить алхимию, способную превратить обычную кровь в волшебный эликсир, были способны лишь кураторы. Не раз другие химики и даже алхимики пытались воссоздать формулу превращения, однако мало кому удавалось хотя бы близко подойти к успеху.
Многочисленные попытки сделать это обращались десятками смертей. Людей находили лежащими в подворотнях, плавающими в городском канале, подвешенными за ноги в самых темных закоулках ремесленного квартала. Однажды обнаружили склад, полный мертвецов – всех их обескровили, перерезав горло и дав крови свободно стекать из рассечённых шей. Куда пошла эта кровь, сомнений не оставалась.
Эксперименты подпольных алхимиков не ограничивались только этим. Многие «изобретали» все новые способы превращения крови в эссенцию: пропускали через неё электричество, смешивали с другими жидкостями, кислотами, ядами, выпаривали до твёрдого состояния, делая странные вещи – что-то напоминающее состоящие из запёкшейся крови ветвистые заросли кораллов, произрастающие прямо из медицинской колбы. Последние ценились как предметы искусства, украшая интерьеры домов богачей. Странное и жуткое это было зрелище.
Место, где содержались души, называлось Курсор.
Его здание имело округлую форму и было укрыто куполом, который внутри поддерживали колонны, образующие замкнутую галерею. В полумраке за ними, словно специально скрытые от людских глаз, размещались стеллажи, на которых располагались сосуды с эссенцией. Сколько их было, никто не мог сказать точно. Может, сто тысяч, может, больше. Сосуды различались по форме и размеру. Одни были наполнены до краёв, в других осталось совсем немного мутной жижи на самом дне. Некоторые и вовсе были пусты.
Поэты превозносили возможности кураторов и сам Курсор, называя его вместилищем человеческого опыта. Учёные говорили о нем как о хранилище знаний сотен тысяч людей. Порой, входя под крышу амфитеатра, Энсадум размышлял о том, чтобы разыскать ёмкость с эссенцией, принадлежавший брату. Ведь он совершенно точно помнил, как выглядел потяжелевший и раздутый саквояж практика.
Возможно ли, что теперь это был один из тех безымянных сосудов? А, может быть, один из кураторов уже отведал из него? Что он увидел? Почувствовал ли себя больным, немощным? Испытал боль глубоко в костях, когда их выкручивает неведомая сила? Ощутил ли он безумие брата, когда боль становилась невыносимой, а разум соскальзывал в пропасть…
Вряд ли кто-то решится на подобное по собственной воле. Не считая кураторов.
Некоторые полагали, что они питаются чужими страданиями – в буквальном смысле. Энсадум не знал, так ли это, но был уверен: кураторы нуждаются в тех впечатлениях, которые получают от воспоминаний о чужих мучениях. И дело здесь не в страданиях как таковых. Возможно, эти странные существа, которые бродили по лабиринтам Курсора, и вовсе не были способны испытывать эмоции.
Не по этой ли причине они так интересовались любыми их проявлениями? Это могло бы стать ответом и на другой вопрос: почему именно страдания, боль, смерть? Утончённые эмоции куда труднее постигнуть и изучить. Гораздо привычнее и понятней ненависть, злоба, отчаяние, страх смерти, и наконец, сама смерть – печальный итог жизни, перед которым бессильно все остальное.
Однажды находясь в амфитеатре, Энсадум услышал звон стекла. Завернув за угол, он обнаружил перед собой одного из кураторов. Тот как раз вытирал губы. Неподалёку лежал один из сосудов с эссенцией. Выглядело все так, будто куратор выпил содержимое склянки, а саму её просто швырнул в сторону. По случайности сосуд не разбился о плиты пола, а всего лишь откатился в сторону. Энсадуму не было нужды присматриваться, чтобы понять: тот абсолютно пуст.
Ещё никогда он не видел такое количество быстро сменяющих друг друга выражений: удивление, испуг и наконец, гнев. Куратор зашипел – в буквальном смысле, а затем подался вперёд, будто хотел ударить его. Энсадум отшатнулся, но было поздно – его настигла волна непередаваемой злобы. Он ощутил, как вверх по телу ползёт холод, и его цепкие щупальца готовы ухватиться за каждый волосок, за каждую неровность на коже.
Внезапно он увидел собственные ноги в половине сажени над землёй, и почувствовал, как что-то сдавливает горло.
Когда до него наконец дошло, что происходит, он обнаружил, что зажат в тесном углу между стеллажами. Его пальцы были сомкнуты на собственном горле, и лишь спустя несколько долгих мгновений ему удалось разжать их.
Куратора и след простыл. Пустая склянка тоже исчезла.
Это происшествие стало ещё одним довеском к многочисленным пугающим фактам и слухам о том, кто такие кураторы.
Многие полагали, что они вовсе не люди.
Другие утверждали, будто кураторы не имеют собственной крови, и поэтому вынуждены пить эссенцию, полученную из тел мертвецов.
Третьи полагали, что таким образом кураторы усваивают воспоминания.
Энсадум знал, что по-своему правы все они, но ближе остальных к истине – именно последние. Ни одна фантазия не может быть настолько реальной. Сомнений не оставалось: то, что он испытал в тот день, было чьим-то опытом. Кто-то до него пережил все это, испытал на себе, а потом… Погиб. Жидкости были извлечены из его тела и переработаны согласно Процессу. Было совершено Превращение.
Возможно, в том, что его родители навсегда потеряли возможность оказаться в стенах Курсора, было что-то хорошее…
Оба погибли в пылающем дирижабле, и их кровь испарилась вместе с кровью трех сотен человек. Не осталось даже костей, которые можно было похоронить.
Так в одночасье страна лишилась почти полусотни представителей богатейших семейств. Большинство этих людей являлись членами правительства или крупными торговцами, немало среди них было учёных и деятелей искусства. Подозревали поджог или одну из тех бомб, которые взрывают смертники, поскольку мало кто верил, что судно такого размера может уничтожить простая случайность.
Энсадум хорошо помнил тот день. Вместе с няней он был одним из тех, кто оказался на причальной платформе, ожидая прибытия дирижабля.
Поначалу он не видел ничего странного – лишь точку в небе, которую можно было принять за одиноко парящую птицу, но затем стоявшие рядом люди стали возбуждённо переговариваться, указывая куда-то вверх. Послышались первые возгласы. Теперь все взгляды были прикованы к этой самой точке, которая стала растягиваться, будто кто-то наклонил лист бумаги с упавшей на него чернильной кляксой. Очень скоро Энса понял, что видит шлейф дыма: дирижабль горел.
Больше никто не переговаривался. Толпа за его спиной выдохнула как единый организм. Женщины прикрывали рты руками, мужчины прикладывали ладони ко лбу. На его плечо легла чья-то рука, но Энса стряхнул её, вырвался и побежал к краю платформы…
В АЛОМ СВЕТЕ СЛЕПОТЫ… Я ВИЖУ ВСЁ
Ощущение было таким, слово в глотку ему запихнули горсть битого стекла. Минуту Энсадум приходил в себя: медленно разлепил сначала один, затем второй глаз, ощупал языком пустое место, где недавно находился зуб.
Наружу из перевёрнутого экипажа он буквально вывалился, а затем некоторое время лежал, глядя в серое небо над собой. Неподалёку ветер трепал брошенную накануне книгу. Теперь с раскрытой страницы на него уставился, насмехаясь, одинокий глаз.
Что ты видел?
