Поезд. Бремя танцора

Разговор оборвался на полуслове, он бросил свою собеседницу и побежал туда, расталкивая людей. Как назло, прозвенел звонок и свет погас. Стоп, сказал он себе, никуда этот Женя не денется, все равно я его догоню. Он рассеянно смотрел на сцену, оглядываясь назад, пытаясь отыскать в темноте зала знакомое лицо. Вот сейчас, вот сейчас все закончится…

Молодой солист предлагал зрителям подняться на сцену и танцевать. К своему удивлению, Коля увидел, как Женя выходит вместе с остальными зрителями и улыбается Коле. Женю окружали молодые девочки, которые радостно извивались вокруг него, сверху сыпалось конфетти, по залу летали воздушные шары, все кипело молодостью, радостью и весельем. Коля вышел в проход, и стал медленно приближаться к сцене. Он не заметил, что одновременно с ним из зала поднялось несколько молодых людей, которые контролировали каждый его шаг. Только Женя быстро оценил ситуацию, резко дёрнулся и побежал куда-то за кулисы. Коля вспрыгнул на сцену, но веселящиеся люди мешали ему, будто нарочно задерживая его движение, потом он запутался в какой-то ткани и выругался про себя. Оперативники расталкивали танцующих, из-за чего на сцене произошла самая настоящая свалка.

Коля все-таки прорвался за кулисы, с удивлением ощущая знакомый и родной запах театра и удивляясь нереальности происходящего. Он бежал по коридору, толкая поочередно все двери. В конце коридора мирно сидела вахтёрша и вязала носок. Сбивчиво говоря, он пытался выяснить, не видела ли она кого-нибудь, кто пробегал по коридору. Но вахтерша взглянула на него из-под своих очков, которые выглядели как пенсне, и с некоторым презрением ответила, что ничего не видела, чего она, впрочем, и не обязана делать – контролировать, кто ходит по коридору, а кто нет…

На выходе из театра стояли оперативники и тихо переговаривались, куря и сплёвывая от досады. Они посмотрели на выходившего Колю, и один из них быстро набрал номер на мобильном телефоне.

– Да… упустили. Да нет, этот живой. Понял… Отбой.

34.

«Мы – птицы, сложившие крылья.

Мы – слепки умершего танца.

Манил нас солнечный Ирий,

Но мы предпочли остаться.

И связан веревкой земною

Надорванный голос бессилья.

О Боже! Останься со мною.

О Боже! Как слаб и плаксив я,

Сложивший оружие-крылья,

Поддавшись безумству слепому…

Лицо белой тканью закрыли…

И ангелы вздрогнули, вспомнив,

Мое оперенье из снега

На матово-розовой коже…

Лишь ветр, задыхаясь от бега,

Срывает шляпы с прохожих».

…Он написал это, когда убили Сурковского, думал Лёня, бредя по усталому городу. Незадолго до этого Сурковский вышел на сцену практически голым, со сложенными ангельскими крыльями за спиной. В первом ряду сидела председатель местного комитета по культуре, дама лет сорока, с правильными жизненными установками. При виде переливающегося под светом прожекторов голого тела ей стало плохо, и она встала и неуклюже попятилась. Сидящие сзади приглашённые по «халявным» билетам товарищи предпочли не шикать. Наутро в кулуарах обсуждали низкий моральный облик Сурковского и высокую нравственную чистоту председательши.

Почему он опять это вспоминает… Долго ли мне мучиться, Боже, чтобы тоска оставила меня? Лео часто обращался к Богу. Он говорил, что только тот, кто там за нами наблюдает, может помочь соединить всё. Что-то витает в воздухе, говорил Лео, как будто внюхиваясь и напрягая слух. Моя задача – уловить это, преломить через призму танца. Художник должен не отражать жизнь, а творить свой мир, повторял он фразу Цветаевой. И в этом он соперничает с Богом. Если Бог одобрит, то даст силы. Если нет – то поведет к разрушению.

«Знаешь, что самое странное и страшное?» – они сидели глубоко за полночь на кухне у Коли, уже выпив пару бутылок водки. Но взгляд Лео был, скорее, не затуманенным, как это обычно бывает у пьяных, а какой-то безумный. «Самое страшное – осознавать, что если ты просил у Бога помощи в каком-то деле, а я сейчас говорю о том, что самое главное – творчество, то потом нельзя отступать. Понимаешь, ни в коем случае не отступать! Это уже становится не навязчивой идеей, нет… Это становится… бременем, долгом, чем угодно – но пока ты не сделаешь того, что ты должен сделать, это будет висеть над тобой, словно дамоклов меч… Когда совершишь – получишь успокоение и одновременно дикое желание забыть про всё это… Вот почему я ставлю спектакль и редко его повторяю. Я словно убегаю от пережитого, потому что выкладываю все свои силы, чтобы оправдать надежду того, кто дает силы… Возможно, ты сочтёшь это бредом. Но это так».

35.

– Да ты просто идиот!

Рафик возбужденно ходил по комнате. Коля пришел к нему и рассказал про случай в театре. Коля хотел его поймать – по мнению Рафика это было просто верхом глупости.

– Ты знаешь, с кем ты имеешь дело? Это профессионал! А ты кто? Думаешь, тут пройдёт такой же номер с учебной гранатой, я до сих пор смеюсь, как вспомню, про этот спектакль. Кстати, где ты её достал?

– Где-где… В институте разбил витрину, где все эти штуки лежат.

– Да ты пойми, если тебя в баре не убили – так это просто случайность, этот Женя на то и рассчитывал, что мы не будем там разговоры разговаривать, а просто перещёлкаем друг дружку. Вспомнил… У Пелевина, разборка так замечательно описана. Рыбка плавала в аквариуме, а потом все разнесли вдребезги. И она трепыхалась у героя на коленях… В общем, от тебя даже мокрого места не осталось бы, уж не знаю, что тут сыграло положительную роль – может быть, даже твоя дурацкая выходка. Но дуракам дважды не везёт, пойми. Тебе Корсуков что сказал – сиди дома и носа не высовывай. В общем, так. Уезжаем ко мне на дачу. Твой телефон Женя знает, адрес тоже. Корсуков нам даёт охрану. Ему гораздо проще нас в одном месте держать. Они сами его найдут, понимаешь?

– Что ты на меня кричишь. Если бы он хотел меня грохнуть – он бы давно это сделал.

– Да он просто резвится! Забавляется! Давай, не разговаривай, сейчас приедут люди и уезжаем.

– Прямо вот так?

– А как иначе. Матери скажи, что просто у тебя гастроли… В общем, что-нибудь придумай. Да не волнуйся так, будешь ей звонить, мы ведь не в тайгу уезжаем. Просто там безопаснее. Неизвестно, сколько у Жени помощников.

– Ладно, давай завтра поедем, вечером…

– Что с тобой делать! Ладно, давай завтра. Только умоляю, никуда не впутывайся, иди домой, жди звонка!

36.

Коля шёл какими-то незнакомыми улицами, не узнавая их. Может быть, я просто это видел очень давно, и поэтому не могу вспомнить? Навстречу ему шел Макс, когда-то он помогал им с подбором музыки, снимал спектакль на видео. Они улыбались друг другу, а в голове у Коли неотступно завертелась мысль, как спросить его про Оксану Стаценко.

– Слушай, Олеся Стаценко собирает людей. Друзей Оксаны. Ты ведь её знал?

– Довольно плохо, немного.

– Вот тебе адрес, приходи.

В квартире у Олеси стояла духота. Самой хозяйки не было, дверь открыл какой-то парень в объёмной «толстовке» и джинсах с вытянутыми коленками.

Коля протиснулся в узкий коридор, казавшийся ещё более тесным из-за высокого потолка, снял обувь и куртку. В лицо ударил запах недавнего ремонта и книжной пыли. Вдоль стены тянулся сплошной стеллаж с книгами, и Коля понял, что это книги Оксаны. Не Олеся же их читает. В её чудной головке вряд ли уместится хоть одна бессмертная строчка из Шекспира.

Из приоткрытой двери доносились возбуждённые голоса, кто-то настраивал гитару, в общем, все походило на обычную вечеринку, если не считать того, что человека, который был для этих людей если не учителем, то, по крайней мере, очень значимым, наблюдал за присутствующими из чёрного траурного овала.

– Коля, проходи, – Макс подвинул стул, – вот тебе рюмка.

Сидевшая справа незнакомая девица неохотно подвинулась, смерив Колю полупрезрительным взглядом. Или мне это уже кажется, мельком подумал он, садясь на жесткий стул, почти у самого окна. Разговор, который до этого был таким оживленным, на минуту затих.

– Кто знает, нашли убийц или нет? – спросила невзрачная девушка, сидевшая на диване в углу.

– Да никто ничего не знает, – ответил Макс, – У меня дядька в областном УВД работает – всё чисто, никаких улик, никто ничего не видел. Практически средь бела дня в центре города убивают человека – и никаких следов.

– Как такое может случиться? – спросил Коля.

– Знаешь, там старые здания стоят, образуя коридор, причем здания много раз достраивали, пристраивали, поэтому коридор получился зигзагообразный, если стоишь на одном конце, то другого конца не увидишь. На первом этаже шел ремонт, но в тот день – это была суббота – никто не работал. Наверху офисы. Опять никого. Ближайший жилой дом метрах в 50 стоит. Там поутру в субботу никто не выглядывает. Ну вот, раз здания административные, в рабочие дни по этому коридору постоянно машины ездят, потому что им удобнее с чёрного хода подъезжать, там и площадка есть, для тех, кто работает. Последний отрезок – там гаражи стоят, воротами на дорогу. А средний участок – сплошные стены с двух сторон. Вот туда взяли и поставили эти мусорные бачки. Где её и нашли. Она часто ходила именно здесь, короткой дорогой к театру. Если географически – то практически под носом у местной администрации.

– Так это нужно караулить было специально. И в рабочие дни, – вслух размышлял Коля.

– В том то и дело, на этом «глухом» участке не укрыться, если только сверху постоянно наблюдать. Это получается, как в детективах.

– Можно и не сверху, а машину поставить где-нибудь поблизости, – вмешалась девушка с дивана.

– Вот, и это самое главное. Дядька мой про это и говорил. В том доме, рядышком который, да и не дом почти, барак, можно сказать, живут старики да пьяницы. А один старичок довольно сметливый. Хотя ему и восемьдесят лет. Крепкий такой старичок…

– Не тяни, Макс! – почти хором сказали несколько человек.

– В общем, дедулька последние дни перед этим событием видел машину. Ну, мусорщики и мусорщики. Но больно уж долго они этот мусор грузили. Поставят машину в начале этого «коридора» и стоят, будто ждут кого-то.

– Ну и что с того? – пытаясь зацепиться за мысль, снова спросил Коля.

– Вот так если посмотреть – ничего особенного. Машина и машина. Он к ним как-то подошёл, спрашивал, что, мол, так долго стоите, проход загораживаете. А мусорщики очень культурные оказались. Не матерились, как водится. Просто дедушке сказали, чтобы шёл своей дорогой.

– Слушай, а ты не сам это все насочинял? Или дядька твой. И вообще, он-то откуда знает? – спросил чей-то недоверчивый голос.

– А знает он потому, что сам эти показания читал. Дядька у меня когда-то сам следаком работал, и ему интересно было материала глухаря посмотреть. Да только закрыто дело, сами знаете. А дедушку того расселили и где-то квартиру дали, в отдалённом районе. Хотел он к нему съездить, ещё раз спросить, стал наводить справки, а дедушка-то и умер.

– Слушай, сейчас, по прошествии года, всё что угодно можно придумать, – резюмировала девица из угла, – Я вот слышала совсем другую версию. Что убили Оксану совсем не в этом переулке. И что была она без пальто и сапог, в одном свитере и брюках. А отсюда следует, что убить её могли совсем в другом месте, причём где-нибудь в квартире, например. Почему она была раздета, не скажешь? Дело было глубокой осенью, и без пальто долго не погуляешь. Вот и следует, что она была или дома, или в гостях, но кому-то было нужно, чтобы её тело нашли именно здесь, в центре города, недалеко от того места, где она работала. Чтобы все поверили, что это было так, как ты сейчас нам и рассказывал. В итоге ни свидетелей, ни убийц.

Из коридора послышался характерный звук проворачивающегося ключа.

– Опять она дверь открыть не может!

Парень в толстовке шаркающей походкой вышел в коридор. Теперь Коля услышал шуршание куртки, низкий голос Олеси и шёпот, принадлежавший ещё кому-то, кто пришел с ней. Когда она зашла в комнату, разговоры затихли. Её невидимый спутник сразу прошел на кухню, быстро заглянув в комнату и поздоровавшись с присутствующими. Коле был виден только срез затылка, гладко выбритого и неестественно-розового.

Голос, голос… Я слышал этот голос, понял Коля, чуть не подскочив на месте. Олеся между тем взяла на себя роль гостеприимной хозяйки и всем предлагала положить чего-нибудь на тарелку, улыбаясь при этом какой-то своей, особенно вымученной улыбкой несостоявшейся мальвины. Коля лихорадочно жевал колбасу, не чувствуя ни её запаха, ни вкуса.

Он там, где-то в глубинах этой квартиры, ещё не подозревающий, что ловушка скоро захлопнется. Иногда у Коли мелькала мысль, что он слишком уверен в том, что сможет поймать этого человека. Но челюсти как будто перемалывали все сомнения.

Все вокруг, казалось, было совсем в другом измерении. Где-то он это читал… Время – для каждого – течёт по-разному. Кажется, у того, кто хочет быть неуязвим, оно должно развернуться и течь вспять. Тогда ты сможешь предупредить все удары противника… Когда он читал эти неимоверно толстые книги про Шрайка, он не предполагал, что когда-нибудь испытает это на себе. Именно люди вокруг что-то делают, жуют, разговаривают, ходят, ты даже можешь отвечать на их вопросы, только для тебя это все абсолютно неважно. Ты сидишь и чувствуешь, что с каждым ударом сердца время то растягивается, то убыстряется, в зависимости от твоего желания. Поэтому это похоже на аритмию – но ты не чувствуешь дискомфорта. Ты владеешь этой игрушкой и можешь ею управлять.

Сейчас Женя сидит на кухне или, чего доброго, в туалете, но он уже в квартире, и даже если попытается улизнуть, Коля все равно сожмет время своей мыслью и успеет его догнать.

Продолжая пребывать в таком странном эйфорическом состоянии, Коля постепенно пьянел, сам не замечая этого. При всех этих манипуляциях со временем, пора бы этому завсегдатаю богемных тусовок появиться, подумал он.

– Э… пардон, мадам, мне нужно выйти…

Девица справа встала, чтобы его выпустить, встряхнув юбочкой-колокольчиком. Мне не до твоих ножек, хотя они довольно миленькие, подумал Коля, протискиваясь к ней лицом, нацепив дежурную улыбку. Она покраснела.

В коридоре он чуть было не побежал, но, вспомнив свое недавнее состояние, усмехнулся. В коридоре было темно, и он шел почти на ощупь. Ему казалось, что он идёт уже не менее пятнадцати минут, когда на повороте, ведущем в кухню, освещаемом слабой полоской света, он столкнулся с Женей.

– Не меня ли ты ищешь?

– Наверное, тебя. Ты мне многое должен рассказать.

– Хочешь поговорить?

Женя грубо схватил Колю за ворот свитера и стал увлекать его за собой на кухню. На кухне он прижал его к стене и перехватил рукой горло. Другой рукой он защёлкнул дверь на шпингалет.

– Надеюсь, тебе нравится?

Лицо Жени было так близко, что Коле захотелось в него плюнуть.

– Не торопись, Иванушка-дурачок, я тебе ещё пригожусь.

– Гад! Сволочь!

– Ты ведь хотел поговорить! Ну, мальчик, не рыдай так, я умру от жалости. Что ты хотел знать?

– Ты сам знаешь. Иначе бы ты за мной не охотился.

– Постой, это ты за мной охотишься. Даже смешно. Ты пойми – это смешно!

Женя рассмеялся, не разжимая губ, только растянув их узкими полосками. Коля почувствовал, что рука, державшая его за горло, ослабла. Он попытался ударить ниже колена, но Женя перехватил его.

– Э, так не пойдет. Ладно, уговорил. Я тебе расскажу всю историю, от начала до конца.

В дверь постучали.

– Эй, вы, что закрылись, дайте людям покурить!

– На лестничной клетке курите!

– Олеся, че они там закрылись, голубые, что ли? – раздались возмущённые голоса, прерываемые хихиканьем.

В животе у Коли неприятно зажурчало.

– Ну что, дрожишь, мальчонка? В общем, скажу тебе так – не там ищешь. Если бы ты раскинул свои куриные мозги, ты бы понял, что к чему. Кому ты веришь-то? Ашоту, что ли? Ты посмотри на него. И подумай. У него совершенно конкретный бизнес, бары-дискотеки, и девочки-стриптизёрши. А тут ваш Баскаев со своим пониманием профессионального танца. Из любой неумехи сделает звезду. Это же смешно. Но и опасно. Подумай на досуге, кому это выгодно. Может, вашей Ларисе? А что, Баскаев раскрутил, помещение выбил, на фестивалях засветился. Кто бы вас выслушивал, если бы не он?

– Ты просто хочешь меня с ними со всеми стравить! Ты мне только скажи – за что?!

– Я тебе в сотый раз объясняю, – Женя взял тон, как у воспитательницы из детского сада, – я к этому не имею никакого отношения, потому что вообще с ним не общался…

– А Сурковский?

– А что Сурковский?

– А Сурковского – за что?

– Слушай, я ведь не справочная служба, ты меня обвиняешь, я чист, я невинен, люди!

Женя отпустил руку и схватил нож. Он толкнул Колю плечом, отбросив его от двери. Нож в руке задрожал. Наверное, он решил меня зарезать, думал Коля, не сводя глаз с кухонного ножа, играющего в Жениных руках. Взгляд его был совершенно обезумевшим. Со стороны коридора стучать перестали, и шум снова переместился в комнату. Сердце бешено стучало, с каждым толчком сотрясая все тело. Это тебе не игрушечная граната, застряло у Коли в голове, это уже «прощайте, скалистые горы». Ветер с шумом ворвался в плохо закрытую форточку, она хлопнула и завибрировала. Рука у Жени перестала дрожать, он перехватил рукоятку и замер. Сейчас он на меня кинется, через секунду-другую…

Женя размахнулся и резким движением прочертил линию по тыльной стороне своей руки. Тонкая ткань разъехалась и стала намокать. Колю охватили оцепенение, какая-то вялость и апатия. Женя со своей холодной улыбкой продолжал полосовать методично свои руки. Потом он стал нервно хихикать, и, наконец, хохотать. За дверью снова собралась публика, уже достаточно настойчиво пытавшаяся открыть дверь. В конце концов, дверь поддалась и с треском распахнулась. Мысль у Коли вернулась в прежнее состояние, и он почти побежал, расталкивая охающих девиц. Олеся стояла в коридоре, помогла ему найти свою куртку и ботинки, наградив его сочувствующим взглядом.

Только на улице, пробежал квартал, он остановился и огляделся по сторонам.

37.

– Принесли газеты.

Рафик понимал, что скрываться на даче от мифического Жени – глупо, смешно, нелепо. Но Корсуков жестко предупредил, чтобы они не высовывались. И потекли мучительные дни ожидания. Для Рафика такое времяпрепровождение, по меньшей мере, было странным.

Он привык быть в гуще событий, тем более, с приближением нового года ситуация становилась все более смутной и неопределённой.

В России так всегда – не знаешь, чего ждать от ёлочной суеты. Предвыборная истерия, которая выливается на головы избирателей со страниц газет и телевизионных экранов, планомерно подводит к тому, что поставить «галочку» напротив нужного кандидата есть чуть ли не главное дело жизни. Вся эта чехарда интересовала Рафика с сугубо коммерческой точки зрения.

Даст ли новая власть жить, или снова начнут искать «законные» пути зачистки рядов строителей капитализма? Ему, с его маленьким сектором рыночной экономики, бояться было нечего, но быть в курсе событий, вовремя уловить за смутными обещаниями настоящий смысл – было просто первейшей обязанностью.

Так и проходили их дни пребывания на даче с Колей. Внизу, в вестибюле, сидели люди Корсукова, которым, по мнению Рафика, даже нравилась такая «ненапряжная» жизнь.

Два молоденьких лейтенанта в глубине души считали верхом глупости охранять этих двух совершенно не похожих друг на друга людей. Рафика они уважали, потому что чувствовали за ним силу, прекрасно сознавая, за чей счёт они здесь живут.

Неврастеничный Коля вызывал в их душах чувство иронии. По их мнению, это был бесполезный для общества человек.

Если Рафик, закованный в рамки вынужденного безделья, продолжал слушать новости, звонить по телефону, выходить в интернет, то Коля вставал поздно, бродил по дому с потухшим взором и кругами вокруг глаз, пил чай, снова заваливался на диван, чтобы поставить кассету с очередным боевиком, лишь иногда пытался делать разминку. Книги и газеты обходил стороной, всем своим видом показывая абсолютное равнодушие к происходящему. Из литературы признавал только странную папку с выпадающими оттуда постоянно измятыми листками бумаги, да ещё крутил в руках видеокассету с затёртой наклейкой. Видимо, это была единственная кассета, где не было звуков стрельбы и кровавых пятен во весь экран.

Единственное, что умиляло и казалось странным, это было то, что Рафик и Коля находили темы для бесед.

– Я все-таки не понимаю, зачем его было убивать?

– Совершенно нелепый вопрос, – Рафик пил кофе, одновременно просматривая газету.

– Почему?

– У меня сложилось такое впечатление, что ты совершенно не ориентируешься в жизни. Если убивают – то уже не спрашивают – зачем. По всему видно, мы так этого никогда не узнаем до конца.

– Но я же хочу понять!

– Ты хотел понять – и сам чуть не стал преследуемым зайцем.

– Что же теперь, всего бояться?

– Пойми, с этим разберутся без тебя. Мы приложили максимум усилий, чтобы что-то понять. Кое-что поняли. И они тоже поняли.

– Ты прав. И прав был Лёня. Пришло время госпожи Серости. А с этим сложно бороться.

– Да пойми же! Я совершенно не против того, чтобы люди занимались искусством, – неожиданно вспылил Рафик, тут же пытаясь взять себя в руки, – но такие люди, как Лёня… Они сейчас не ко двору, что ли. Он пытался рассуждать о глобальных вещах – жизнь, смерть, деньги, бедность, любовь. А люди заняты только одним – выживанием. Им это не нужно. Человек приходит после работы и валится на диван, словно выжатый лимон. Включает телевизор. А там – политика, попса, мыльные сериалы. И ему становится хорошо. Он понимает, что живет, как все вокруг.

– Это просто стадность!

– Вот! Что толку кричать? Его спектакли мне нравились. Они были непонятные, странные, иногда шокирующие, но я потом выходил из зала и понимал. Не сразу – нет! Через какое-то время. Что дело не в каких-то там движениях, музыке, даже сюжете – вообще не в этом. У меня такое чувство, что мысль, которую хотел нам передать Лёня, вообще не может выразиться словами. Да и понимал ли он до конца, как у него это получается. Я не какой-то особенный. Но другим – в подавляющей массе – это не нужно. Люди не хотят напрягаться и думать. Так жить проще и удобнее.

– Если бы не было таких людей, как Лео, мир погряз бы в пороке, лжи и безвкусице…

– Вот-вот… Это ваша главная ошибка – я имею в виду тех, кто делает искусство. Вы берете на себя функции Бога, думаете, что истина в последней инстанции принадлежит вам. Это все уже давно сказано, написано, поставлено. Если вам выпадает шанс что-то сделать, это не значит, что вы смеете судить о своей роли и думать, что вы избранные.

– Лео всегда говорил, что это к нему приходит свыше, – Коля поднял вверх руки.

– Так и я о том же. Если это приходит свыше, следовательно, тот, кто там, наверху, прекрасно осведомлен о том, что здесь, внизу, происходит. Поэтому и не кинулись все на «мембрановские» спектакли. Особые мысли – особый зритель.

– Нет, ты меня не понимаешь. Мысли были самые обыкновенные для понимания! И они нужны были людям! Лео ненавидел – жестокость, насилие, вульгарность. Ведь это так просто. И пытался выразить это в своих спектаклях. Это общечеловеческие понятия…

– … это просто, понятно, но заставляет думать. А думать народ не любит. Возьми вот Колаксая. Чем он живет? Любовью. Полное презрение к деньгам. Скажи это мальчику, вышедшему из института, мечтающему о карьере, машинах, поездках за границу и уже потом, где-то там, в перспективе – о любви. Будут деньги – будет любовь. Все это я тебе говорю потому, что и ты, и Лёня, и вообще – все мембрановцы абсолютно оторваны от реальной жизни. Я помогал Лене, чем мог, чтобы он не сильно думал о деньгах. Ты же знаешь, моя компания постоянно спонсировала его проекты. Но мне, в отличие от Колаксая, золотые вещи с неба не валятся. Мы вот сейчас сидим и рассуждаем на отвлечённые темы. Хорошо, что мои сотрудники вполне самостоятельны и, где-то там, в ту же самую минуту, зарабатывают деньги, на которые, собственно, я и могу жить. Это не упрёк, Коля, – остановил он рукой порыв Коли соскочить с кресла, – это жизнь. В буржуазном обществе общечеловеческие ценности постепенно теряют свою значимость. Да ещё в нашем, совершенно варварском обществе. Помнишь, Лёня ездил во Францию. Там – школы, мастерство, там зритель не бедняк, нет, но и не тот, кто работает до седьмого пота. Ему сладко было бы думать, что можно отдать жизнь за любовь, что можно бросить золото к ногам отца ради любимой. Сладко думать – не значит, что понимать до конца. А кто зритель у вас? Лёня до конца дней сопротивлялся коммерциализации. Но и ему приходилось наступать на горло собственной песне, иначе – не выжить. И хорошо, что стал понимать. Это компромиссный вариант – делать что-то денежное, чтобы потом можно было работать над чем-то действительно стоящим. Вот только нельзя быть такими наивными, – закончил он с легкой, как показалось Коле, иронией.