Еще раз про любовь. Сборник рассказов

Лушка мне даже нравилась своей приветливостью. Умела она многое, трудилась справно. Может, из детдомовских?.. Я все время собиралась порасспросить ее о жизни: кто такая, откуда, но как-то повода все не находилось, так просто же с такими вопросами даже к выпивохе не поступишься – решимость нужна.

А почти год назад не усмотрел Митяй – взяла Лушка где-то паленый самогон да и отравилась. Он вызвал скорую, но помочь уж нельзя было. Лушку увезли в город и похоронили за казенный счет.

В те дни Митяй подошел к моей калитке и, давясь слезами, сказал: «Вот, нету больше Лушки. Дура какая, мало я ее гонял. А скучно так без нее, не поверишь…» Я ему пособолезновала, но его чувства списала на алкоголь, которым от него разило. Хотя и мне было Лушку очень жаль.

И в этот раз, когда я приехала в деревню, Лушкина смерть здесь уже давно была новостью вчерашнего дня, обсуждали другие животрепещущие темы, а я вот про нее, такую незадачливую и смешную, вспомнила. Может, из-за встреченного Митяя. Вот ведь бедолага, как жизнь провела!..

Я привычно собралась к речке за водой, глядь – а тропинки-то нет! Заросла она так, что и не пройдешь. Я взглянула на огород Митяя и ахнула: да, картошку он посадил, но ботвы сквозь сорняки не разглядеть, клетки для кроликов пустые… Говорили, что поначалу сильно горевал Митяй по ней, а потом зажил прежней жизнью. Если б так! Видно, и правда неинтересно ему стало без Лушки-то. И поговорить не с кем, и гонять некого. Может, он так же, как и я, глядя на эту заросшую усадьбу, вспоминает смеющуюся Лушку, которая поет про одинокого гармониста, безбожно перевирая мотив.

РОДНАЯ КРОВЬ

Мои коллеги часто рассказывают о своих родителях. В основном жалуются. И все эти рассказы напоминают не истории о близких людях, а какие-то военные действия. Меня это не перестает удивлять. И еще я думаю, как мне повезло в жизни – я росла в любви, которая не кончилась и со смертью родителей. Потому что любовь вечна.

Мама говорила, что как только я родилась, первым делом засмеялась. Детство запомнилось мне всепоглощающим абсолютным ощущением счастья. Как только просыпалась, это счастье затопляло меня целиком, так, что трудно было справиться с таким избытком чувств, и думала, что вот-вот взлечу. Я просто обмирала от любви ко всему сущему и любопытства, что день грядущий мне готовит. Может, поэтому в ранние годы я предпочитала больше петь, чем говорить. Я и сейчас напеваю периодически, забываясь, но под взглядами прохожих замолкаю. А раньше мне было без разницы – есть свидетели или нет. Особенно в транспорте. Как только раздавался шум мотора или колес, для меня это был сигнал – аккомпанемент пошел! «Называют меня некласивою, так зачем же ты ходишь за мной…» – выводила я хит моего детства. Пассажиры смеялись, маму это тоже смешило, но она сдерживалась, чтобы меня не обидеть. Я и не думала обижаться. У меня была до того жизнерадостная физиономия, что это настроение передавалось окружающим. А старшая сестра меня стеснялась. Однажды она взяла меня с собой. «Вот троллейбус подошел… – увлеченно пела я громким голосом по дороге. – А бабушка не успела… Двери захлопнулись…» Что видела, о том и пела, как акын. Конечно, народ изумленно оглядывался. Вернувшись домой, сестра категорически сказала: «С этой дурой я больше никуда не пойду».

Незнакомая королева

Я родилась уже с волосами – ярко-рыжими, почти красными. Мама расстроилась: ужас, дразнить будут… Но бог миловал, волосы со временем утратили клоунскую яркость и уже к году жизни я стала блондинкой, а к двум – шатенкой. Волосы изменились – а странность осталась. У меня был свой собственный мир, жила в фантазиях и умела отвлекаться от реальности, смотреть на происходящее как бы со стороны. Однажды мы с мамой пошли в магазин, она встала в очередь, а меня поставила в сторонке, чтобы не затолкали. Но чтобы была на глазах. Я, предоставленная самой себе, по обыкновению «задумалась». Оглядела магазин и вдруг заметила очень красивую женщину с волнистыми волосами и ярко накрашенными губами. Издали любуясь ею, я подумала: «Какая красивая, просто королева!» И замерла от восторга. И вот эта красавица идет ко мне, я смотрю на прекрасную незнакомку с обожанием и удивлением. А она подошла, посмотрела с тревогой и печалью, взяла меня за плечи и чуть встряхнула. Я очнулась: «Мамочка! Это ты?! А я тебя сразу не узнала…» А мама только вздохнула.

Какой же теперь Гагарин?

Как только я научилась писать, начала сочинять сказки и стихи. Все дети начинают с этого, но мои родители очень гордились. Стихи были с рифмой и белые, пафосные и лирические. Вот один из пафосных: «Юрий Гагарин погиб. Но память осталась у нас. И улица запамятовалась нам. Но вот проехал трактор. Остались ямки от него. Какой же теперь Гагарин, если он погиб?» Стих, скорее мой первый репортаж, написан не в день гибели космонавта, как можно подумать. Просто отец пришел домой и эмоционально рассказал, что испортили дорогу на улице Гагарина – проехала какая-то тяжелая техника, и наш советский почему-то очень хрупкий асфальт вздыбился. Он возмущался: «Когда асфальт укладывали, надо было добавить…» (шло незнакомое для меня слово – отец года два учился в горном институте и потому, по его мнению, разбирался в любых породах). Но были стихи и более гладкие, в основном посвященные кошкам. «Спит Марина сладко в шали пуховой. Разбудил Марину ветерок шальной».

Котят я приносила домой чуть ли не с каждой прогулки. Подбирая очередного больного заморыша, я никогда не открывала дверь в квартиру своим ключом, висевшим у меня на шее на веревочке, – а звонила: вдруг меня не пустят домой. Мама, как самая быстрая, открывала, мы молча смотрели друг на друга, потом она вздыхала, открывала дверь пошире, и я, прижимая драгоценную ношу, входила. Мама мыла котенка, я давала ему человеческое имя. Чаще всего найденыши умирали – помощь оказывать им было поздно. Тогда мама брала лопату, мы с ней уходили в угол нашего двора и хоронили несчастного. Я ревела, а мама говорила: «Чтоб я еще раз согласилась взять! И ты больше никого не приноси!» Но история повторялась. Со временем в углу выросло кошачье кладбище.

Музыка на нервах

В детском саду я была личностью довольно заметной. Не из-за того, что получала первые места за пластилиновые композиции или рисунки – их получали, наверно, все по очереди. Популярность я получила из-за своих выступлений: играла в детсадовском ансамбле на металлофоне. Хорошо помню, как шла к инструменту в числе других детей, как начинала играть, а дальше провал в памяти, потом очухиваюсь – аплодисменты, и все улыбающиеся или вовсе хохочущие родители смотрят в мою сторону. До сих пор не знаю, что вытворяла, играя всего-навсего «Во поле береза стояла…» Подозреваю, что не стеснялась в мимике и жестах, подобно знаменитым музыкантам, беснующимся у рояля. Во всяком случае, детсадовская врачиха отговорила моих родителей покупать мне пианино. Она считала, что я слишком впечатлительная, и если музыка на меня так действует, то это самым отрицательным образом повлияет на мою и без того неустойчивую психику.

По системе Станиславского

Фантазирую, приукрашиваю или утаиваю я до сих пор, а вот откровенно обманывать отучили еще в детском саду. Аппетит у меня был плохой, а противные казенные супы и остывшие макароны тем более не вызывали интереса. Чтобы от меня отстали и не кормили насильно, я в тот роковой день стала подпрыгивать на стуле, сгибаться пополам и притворно хныкать: «Ой, как у меня болит живот!..» Мне поверили и отстали. Хоть бы подумали: а как же компот, который я тут же удовлетворенно выпила на их глазах? Никогда раньше я не спала во время тихого часа, обычно крутилась и вертелась от повышенной энергичности, а тут, счастливая, что все удалось, заснула. Разбудили. Открыв глаза, увидела, что надо мной склонились люди в белых халатах, и меня, онемевшую от ужаса, на скорой увезли в больницу. И продержали там почти месяц. Каждый день делали болезненные уколы, «потому что мяса я не нарастила», какие-то жуткие процедуры и исследования. Но самое страшное было в том, что я, пятилетняя, впервые оказалась вне привычной домашней обстановки. Помню несчастное мамино лицо, смотревшее на меня сквозь стеклянную дверь детского отделения.

Окуни в ванне

У нас всегда было полно народу: родня, друзья, соседи… И почему-то все жильцы нашего дома звали маму ставить банки – тогда это было повальное увлечение: стоило кому-то простудиться, как на помощь приходило это первейшее средство. Не избежали этого и мы, банки больно стягивали кожу, а потом от них на спине долго не сходили коричневые подпаленные кружочки. Отец над мамой подтрунивал: «То-то после твоих банок соседу скорую вызывали…» Все ходили советоваться, поделиться, приглашали выступить примиряющей стороной в семейном споре, а потом маму выбрали в домком. И она удивительно все успевала.

Мне рассказала подружка, что ее, 5-летнюю, родители оставляли в машине у дороги, а сами шли в лес за грибами, и она, испуганная, ждала их несколько часов. Другая с младших классов ходила обедать в соседнюю стекляшку, потому что родители учились и работали и не успевали готовить еду. У нас в семье такие ситуации в принципе были невозможны. Дети – это святое, нас берегли, холили и лелеяли. Любовь не зависит ни от материального положения, ни от жилищных условий. Однажды отец вернулся с зимней рыбалки. Несколько крупных окуней оттаяли и ожили. Я их пожалела, и по моей просьбе мама наполнила ванну, мы выпустили туда рыб, два дня я в восторге кормила их хлебом, сидела у ванны как привязанная, но хлорная вода не дала им шансов выжить. Я, конечно, расстроилась, несколько ночей мне снились кошмары, но благодарна родителям, что они эту затею позволили. А ведь могли бы приберечь окуньков на ужин, уговорить меня как-то, тем более что дома был большой аквариум с рыбками. К тому же обычно в нашей двухкомнатной хрущевке, в которой тогда жили, всегда горела колонка: маленькие дети, готовка, стирка, помывка… И эти два дня пришлось маме изгаляться, обходясь без ванны.

Ледяная траншея

Меня опекали больше, чем, сестру, наверно, еще и потому, что со мной все время что-то случалось. То среди ночи возили в больницу вынимать из горла застрявшую рыбью кость, то стригли чуть не наголо в первом классе, потому что я набралась неизвестно где вшей. Этот позор мама велела хранить в строжайшей тайне. «В конце двадцатого века!..» – причитала она и грешила на мальчишку, сидевшего со мной за одной партой – его семья перебралась в город из глубинки. Когда нас вывозили «для здоровья» в деревню, сестра легко вписывалась в местную обстановку, возглавляла ватаги деревенских детей и вообще собиралась стать летчиком или моряком. Я же моментально угорала от печки, меня тошнило от парного молока, а однажды едва не провалилась в дырку деревянного сортира. Меня увозили от греха в тот же день.

У нас рядом строили дом, и конечно, стройка манила всю окрестную ребятню. Родители категорически запретили мне ступать на ту территорию. Лишь раз я решилась нарушить запрет, но не удержалась на скользких сваях и с высоты 2-го этажа брякнулась в затопленную дождями траншею с головой. Была глубокая осень, вода – леденющая. Наверно, от этого холода я вылетела пулей из воды и сумела самостоятельно выбраться. Пришла домой и повесила на батарею мокрую одежду, надеясь утаить преступление – родители были на работе. Но соседка видела из окна все происшествие от первого до последнего кадра и донесла. Меня отругали, напоили противным горячим молоком и поставили банки. А потом меня сбил велосипед. Вечером я увидела маму из окна: она разговаривала с подругой. Я выбежала из дома и стремглав рванула к ней. Мальчишка из соседнего подъезда в это время несся на велосипеде – мы и встретились на скорости. Я отделалась легким испугом, сбитыми коленками и парой синяков, а мама, кинувшаяся ко мне, в сердцах треснула парня по спине и, видимо, довольно сильно: он провалялся неделю в постели. Его родители приходили к нам извиняться.

Морской закон

Отец переживал из-за моей «простоты», которой могут воспользоваться окружающие и «на мне ездить». И начал учить выживанию, отшлифовывая мастерство на домашних. Он уверял, что на флоте (год отучился в Одесском военно-морском училище) есть правило: кто остается последним за столом, тот и посуду моет, – морской закон. Когда трапеза подходила к концу, отец становился таким красноречивым (он вообще был мастером манипуляций), мама и сестра развешивали уши, а мы с ним вскакивали и выкрикивали сигнальную фразу: «Морской закон!» Ни мама, ни сестра ни разу не выиграли. Но мама и без этого закона рвалась взять на себя все обязанности. Отец говорил: «Тебе бы только ишачить, отдыхать ты не умеешь». Что правда, то правда. Ей обязательно нужно было действовать. Казалось, маме все дается легко. Она умела все: петь, танцевать, шить, готовить, торговаться на рынке, подуть на разбитую коленку так, что боль проходила, развеселить, плавать, как акула, ловить рыбу и просто любить. Могла и гвозди забивать, полки прилаживать, выполнять мужскую работу – потому что отец считался «интеллигентом» и имел «две капли дворянской крови», то есть к быту не очень приспособлен. Правда, готовил хорошо – в юности его друг был поваром в ресторане «Пекин», но это другая история. Воспитание детей отцу тоже доверялось с опаской, особенно с той поры, когда он взял меня в полтора года в гости. Выпил, не рассчитал силы и на обратном пути понял, что не может нести меня на руках. Тогда он остановил двух парней: «Вы комсомольцы?» – «Да». – «Донесите ребенка до дома». А дома досталось и беспартийным, и комсомольцам. В другой раз, когда маму положили в больницу, отец привел нам с сестрой какого-то фокусника. Фокусы он показывал весь вечер, но после ухода факира выяснилось, что пропали зонты, отцовские костюмы и еще что-то по мелочи. «Хороший фокус!» – напоминала мама отцу потом несколько лет.

***

Я не знаю, почему мне все это вспомнилось. Может, потому, что после пасмурных дней наконец выглянуло солнце, и сразу мир встал на свои места: все, конечно, будет хорошо, как иначе? Этот мир стоит того, чтобы радоваться. И я опять напеваю какой-то мотивчик… Все-таки жаль, что пианистки из меня не вышло. Сейчас бы соседи услышали мощные звуки жизнеутверждающей мелодии. А так она звучит только в моем сердце. Правда, друзья уверяют, что все равно слышно.

ПОЯС БОГОРОДИЦЫ

Больница пахнет бедой. Даже самая современная, даже самая дорогая. У человека, попавшего в ее стены, взгляд потерявшейся собаки, которая никак не может найти хозяина. И у тех, кто там лежит, и у тех, кто навещает своих…

Мой друг Колька, вечно веселый, сыпящий шутками-прибаутками, анекдотами, цитатами, говорящий скороговоркой и всегда готовый засмеяться чужой остроте, отчего у него в уголках глаз уже устоявшиеся гусиные лапки, совершенно изменился. Его речь стала напоминать размеренные фразы мудреца, который цедит умные слова в час по чайной ложке, а в глазах застыло выражение, будто он знает то, что нам совершенно недоступно. А еще в них таилось ожидание вечности. Его друзья договорились об отдельной палате, и он там был кум королю, но это мало добавило ему радости. Потому что, несмотря на комфорт и частых гостей, он все равно оставался со своей страшной болезнью наедине. С другими больными ему было скучно, да и с нами – тоже неинтересно. Хотя он старался мило общаться, заигрывал с медсестрами, но было видно, что наши будни или приключения казались ему мышиной возней. Он решал проблемы покруче – как все выдержать и достойно, не потеряв лица, распрощаться с этим миром. И довольно трезво оценивал ситуацию: уладил все свои дела, написал завещание.

Мы с ним дружили семьями, но в последнее время до его болезни встречались редко – живем на разных концах города, да суета всякая еще одолела: дети подрастают, работа – забот хватает. Скайп, смс, соцсети, почта, телефон – вот современные средства связи в большом городе даже с близкими друзьями. Встретимся, бывает, на дне рождения и думаем: хорошо-то как! Что ж раньше не встречались! Но все потом опять возвращается на круги своя.

И вот врачи нашли у него рак. Раньше он больных людей не понимал – ну посочувствует, скажет «держись!» – и дальше топает по жизни. И сам к врачам непривычный, конечно. А тут его, такого энергичного, подвижного, любителя активного отдыха, вдруг стреножили. Одни обследования полгода заняли. И конечно, начал он себя жалеть. Эту стадию все проходят, кто серьезно болен.

Я пришла его навестить, увидела его глаза – словно нож по сердцу, и мне так стало его жалко, что я сразу поняла: время его посещать у меня найдется. Во-первых, к нему днем мало кто ходил – только вечерами после работы да в выходные дни, а оставлять человека наедине с тяжкими думами нежелательно. И поняла, что права, когда в мой первый визит он все не хотел меня отпускать. Во-вторых, мне самой легче, когда что-то делаешь для человека.

И вот я купила специальный термос для первого-второго-третьего и начала готовить ему правильные обеды. Какой-нибудь салат забабахаю с креветками, сыром, листьями и виноградом. Принесу и смотрю, как он ест. Николаша оживлялся, спрашивал, как готовила, потом мы вспоминали, как и что где ели, чем, к примеру, в ресторане в Испании угощали – то есть кулинарная тема захватывала. Но после он сдувался и говорил: «Наверное, не поехать мне больше в Испанию…» И так во всем.

Сидела я у него по паре часов и старалась темы для бесед находить. Сама уставала от этих мыслей и поисков. Чтобы его отвлечь, приносила книги с подходящими, как мне казалось, историями. Например: один западный литератор заболел раком и очень переживал, как жена будет жить без него – он ее содержал, и ей потом придется искать работу, мыкаться. Он захотел обеспечить ее и начал писать романы, раньше даже не замахиваясь на это и в мечтах. Книги стали бестселлерами. Писатель разбогател, теперь было что оставить жене. Но она безвременно умерла, а вот он вылечился! И все книги он посвящал ей. Колька прочитал книжку и никак не прокомментировал. А я решила, что, наверное, слишком навязчиво, грубо подкидываю ему сюжеты.

Как-то я застала у него в палате дочку-третьеклассницу. Она принесла оладьи, которые впервые испекла сама. Они были немного сыроваты, но я, как и ее отец, их похвалила. Когда дочь уходила, он грустно смотрел ей вслед, а я протянула ему пояс Богородицы: «Это тебе». Не вдаваясь в подробности, сколько часов я за ним стояла (дело было в 2011 году), не убеждая, зачем принесла. Он взглянул на меня и засмеялся. Я была в недоумении. А он достал из тумбочки еще шесть таких же поясов, которые ему передали друзья до меня. И признался, что он, человек совсем невоцерковленный, тронут нашей заботой.

Не знаю – может, время пришло или наша забота сыграла все же свою роль, но с тех пор он изменился: перестал ждать конца и с жадностью, словно после долгой разлуки (впрочем, так и есть!), вернулся к жизни.

Он еще мотался по стационарам, принимал таблетки, но уже совершенно ожил. Стал браться за любую работу, интересоваться мелочами, все больше вовлекаясь в нашу общую действительность. И было не похоже, что среди этой занятости он вспоминал о своей болезни. Он перестал о ней думать как о главном в его жизни, просто примирился с нею и положился на судьбу. И судьба к нему оказалась благосклонна. За 8 лет, что прошло с той поры, он построил дом, вырастил сына и дочку, обеспечил жену. Врачи удивляются этому чуду. Потому что он еще с нами. И надеюсь, что так и будет.

УРОК ЖИЗНИ

Я всю жизнь проработала в школе, любила свою работу, но когда достигла пенсионного возраста, решила уйти, хотя меня и уговаривали остаться. Знаете, устала душу рвать, мне же мои ученики становились родными. Каждый выпуск помню. Редко кто из них звонит, а тем более приходит, если только на встречи выпускников. Я не обижаюсь, честно, – они же ушли в новый мир, который им надо завоевывать, назад не каждый любит оглядываться. Да и зачем? А я, бывает, вхожу в пустой класс – вот тут хохотушка Танечка сидела, а за первой партой Вася, который умудрялся списывать на моих глазах, думая, что я не вижу… И так больно отчего-то становится, аж сердце щемит. Понятно, что придут другие ребята, а у меня об этих душа болит, а потом и о следующих болеть будет. Так нельзя, конечно, переживать, вот я и ушла. На мой взгляд, это уже непрофессионализм. Представьте, если хирург во время операции слезами будет обливаться, то что он хорошего пациенту сделает? Отстраненность нужна профессиональная, тогда ты и сам в порядке будешь, и других воспитаешь. А у меня этой отстраненности вообще по жизни нет.

Дома сидеть я не захотела. И не только потому, что пенсия маленькая, но лучше держать себя в тонусе, а работа этот тонус дает, да и деньги не лишние. Стала дочери помогать – ее маленькая фирма банкеты обслуживает. Я у нее в основном на подхвате, но мне работа нравится: много двигаешься, продумываешь, да и интересно – как кино иной раз смотришь, и ничего не повторяется – ни люди, ни заказы. Каждый раз тебя ждет что-то новенькое. И у тебя от этих встреч горизонты расширяются. Столько всего повидаешь…

Однажды мы готовили вечеринку для мужской компании, из богатых. Они дела свои решали, ну и заодно отмечали сделку, и гулять захотели почему-то не в ресторане или загородном доме, а в квартире – правда, просторной, шикарной. Разговаривали, нас не стесняясь – кто мы для них? Простая обслуга. Я не обижаюсь – мы и на самом деле обслуга, а не гости, поэтому каждый должен знать свое место. Да мы не особо и на глаза старались попадаться. Бойцы невидимого фронта. Это нашим заказчикам обычно и нравится: обслуживание качественное, но неназойливое.

И вот в разгар вечеринки, когда они все уже хорошенько расслабились, один из гостей – я его «жуком» про себя назвала: красный мужик с пивным брюшком и короткими ножками-ручками, рассказал историю.

Страдал он по одной девочке почти все школьные годы. Была она худенькая, высокая, с длинными, волнистыми, как у Мальвины, волосами. Гордая, с королевской осанкой и походкой такой, что в дождь свой белый плащ не забрызгивала. И если, говорит, под микроскопом ее разглядывать, то ничего вроде особенного, а все вместе – богиня. Надо же, какой «жук» внимательный, просто поэт. И он, конечно, обмирал просто. И ночью о ней думал, а уж в школе…

– На уроке вдруг ловлю себя на том, что на нее уставился, как дурак. А стыдно было, если все заметят, что втюхался. Пацаны бы засмеяли, – рассказывал «жук». – А я был маленький, прыщавый, что только не делал с этими прыщами, а рожа цветет и цветет. Так я с ней ростом только в последнем классе сравнялся, да и то, наверно, пары сантиметров не хватало.

– А эта цаца нос воротила? – спросил кто-то из приятелей. – У нас в школе тоже полкласса таких было.

– Ага. Не замечала. И не просто не замечала – а пренебрегала. Я ж дурак был, скрываться не умел. Сказала б по-людски: не смотри или отойди, фу, противный – ну как все девчонки вредные. А эта как к стенке ко мне относилась, проходила мимо, будто я не существую! Вот нету меня – и все!

Я слушала эмоциональную речь «жука» и даже жалеть его начала. Я таких мальчиков и девочек очень много повидала за эти годы. Ох уж эти первые влюбленности, которые, кстати, могут изменить жизнь и даже сломать ее. Потом я ненадолго ушла на кухню и не слышала, что он там еще про школу говорил. А когда вернулась, он рассказывал, что и на выпускном ему и потанцевать с ней не удалось, с королевишной.

Это все ему долго не давало покоя и после школы. И вот он, став уже состоятельным бизнесменом, разыскал ее, узнал, где живет, что она замужем, но тем не менее пригласил на встречу. Человек он в городе очень известный, и она согласилась – может, из любопытства. Внешне рассказчик был так себе – «жук» с самодовольным лицом. Без харизмы, в общем. Как я поняла, в классе-то ничем особым, кроме прыщей, не выделялся.

Так вот он своей пассии и мечте устроил грандиозную, почти киношную встречу: модный ресторан, дорогая закуска, море шикарных цветов, подарки какие-то необыкновенные, комплименты – ошеломил. Долго готовился, денег не пожалел. И не устояла она, поехала к нему домой и провела с ним ночь. Как это комментировали его приятели, я повторять не буду – неприлично. Не то чтобы эта компания какой-то хамской была, нет, а просто когда мужчины вместе собираются, они выражений особо не выбирают. А уж если выпьют да о женщинах речь… Вот и хорохорятся.

А утром, рассказывает «жук», эта пассия говорит: «Все, бросаю мужа, все на свете бросаю, тебя теперь люблю!» – и ну строить планы на будущую жизнь. А он, довольный, послушал ее прожекты, дал ей выговориться, чтобы, наверно, она как следует унижение свое прочувствовала, и отвечает: «Зачем? Не нужна ты мне, мы с тобой больше не встретимся. Это я просто развлекся по старой памяти». И сказав это, захохотал. То есть он как бы проучил ее, отомстил, ухватил юношескую мечту и сломал – лицо страшно довольное сделалось, когда рассказывал. А мне опять стало жалко его. И я даже приостановилась в дверях и стояла б так, если б дочь за руку не схватила – говорю ж, что я через сердце все пропускаю.