Дело было в Никольском. Рассказы

Мария, познакомившись с Алексеем, влюбилась в него и он в нее тоже. Поженились. Егор обиделся на Машу, ведь он ее тоже любил. Прошел год и Мария родила сына Виктора в 1927 году, а в 1928, в конце июля, родилась девочка Шура. Егор не хотел больше с ними знаться, женился на киргизке и родились у них сын Ким и дочь Марьям. Хоть и обижен был на Марию, но все равно дочь в ее честь назвал, только на мусульманский манер. Потом он, будучи по крови киргизом и похожий на Тулумбая, с семьей уехал в Киргизию, на родину предков.

В приюте еще спрашивали их, какая у них фамилия, но они знали только имя отца, поэтому их и записали как Тулубеевы.

Прошли годы. Алексей работал уже директором колбасного завода, а Мария – продавцом в магазине. Шуре нравилось есть в прикуску колбасу с шоколадом. А шоколад в ту пору не был черным из какао, а светлый, соевый. Как возьмет палку колбасы в одну руку, а толстую плитку в другую, так и на обед не дозовешься ее – уже сытая.

Жили они в Ершове, на Лысой горе – так называли возвышенность из глины и люди строили там свои землянки и саманные дома. Растительность почти отсутствовала: кругом сухая степь. В жилищах таких обычно спали прямо на полу, постелив вначале солому, а потом верблюжью кошму и одевались теплыми одеялами. Подушки делали сами из птичьего пуха и перьев, делали большими, что на одной сразу спали двое детей. В спальне же, как змей Горыныч, лежала киргизская длинная печь из красного кирпича, на ней же готовили еду. Утром кошму скручивали и ставили в угол, а солома оставалась. Через три дня солому убирали в сарай скотине, а новую приносили, кошму вытрясали на улице и проветривали, а полы мыли. На чистые полы вечером стелили свежую солому и заносили кошму. Случалось и так: в кошме заводились блохи от кошек и собак и тогда белую полынь клали под кошму – блохи мерли, а люди спали, как пьяные.

После свадьбы Мария с детьми и мужем жила у ее отца в саманном доме, ставшим намного шире и просторней. Ганна издевалась над падчерицей. Помоет, бывает, Мария полы, а Ганна выльет ведро воды и крикнет:

– Плохо промыла, перемой!

А уж Витю с Шурой вообще ненавидела, обзывала:

– Ух вы, бисова кровь, глазыньки б мои на вас не глядели!

Маленький Витя сердился :

– Жалко, что я маленький, а то бы схватил Ганьку за косы, намотал бы на руку и повозил бы по полу, чтоб не издевалась над нами! – Сплюнет и зло продолжит:

– Гадючка, вонючка, Ганка-поганка.

Дед его ругал, шугал, грозил кулаком, но внук и ему язык показывал.

Петер жену любил, не обращал внимания на ее ядовитый характер, косы мыть ей помогал и расчесывал, радовался, что на пятнадцать лет она его моложе. Гордился своей женой: ни у кого таких густых кос не было во всем Ершове. Она их много раз на голове накрутит и повяжет тонким платком, даже зимой без шали теплой ходила – ей волосы вместо шапки голову грели. Сидела дома и нигде не работала. Детей своих не имела, а Петру все равно было.

Когда на соседней улице освободился дом, та семья уехала в другую местность, тогда Петр с Ганой переехали туда, оставив молодых в покое.

В школу Шура не любила ходить: кинет портфель или спрячет его в навозе, а сама на горку с ребятами убежит кататься. Мама ее наказывала, ругала и била, но толку – ноль. Любила девочка еще к отцу на колбасный завод ходить, там ее любили рабочие, особенно киргизки, говорили:

– Ты так похожа на Богиню Земли.

Она удивлялась и спрашивала кто такая эта богиня, а они просто улыбались и гладили ее по голове.

Алексей работал директором и домой всегда приносил вкусные колбасы и шоколад, который ему давал директор кондитерской фабрики взамен колбасы, которую покупал подешевле, а не воровал. Брат с сестрой ели колбасу с шоколадом и запивали молоком.

Однажды случилось несчастье на заводе: русская рабочая пренебрегла мерами безопасноти и попала в мясорубку, и ее прокрутило вместе с говядиной. Завод остановили, мясо закопали, которое предполагалось с мясом несчастной: специально вырыли яму, а остатки просто раскидали птицам. Высшее начальство предложило Алексею уволиться и уехать, чтобы никто не обвинял его. Он так и поступил. Семья переехала в Донбасс, куда раньше переехал отец Маши и где теперь Петр Щоголь с Ганой проживал, работая кладовщиком. Мария снова устроилась продавцом в магазине, а Алексей стал шахтером. Когда началась война, Алексей с семьей вернулись в свой дом на Лысой горе. Оттуда его забрали на фронт, где он в сорок втором в августе и погиб. Так пришло извещение, но Мария не верила, говорила, что чувствует его живым.

Лысая гора хоть и принадлежала Ершову, только жители ее считали особой, обособленной территорией, так как их разделяла река и два парома перевозили людей с одного берега на другой. Правда, один перевозил людей, а другой – животных на бойню, на колбасный завод. В этой реке водились раки и, когда паром перевозил животных, раки ползли тучей на запах, цепляясь за ноги и хвосты лошадей, коров и верблюдов, и сопровождающие скот палкой убивали раков и складывали в мешок: вкусная закуска была к пиву.

С ранней весны до позднее осени дети ловили раков. Витя и Шура не упускали момента и в свободное время тоже с гурьбой ребят бегали ловить. Старший по возрасту всегда около реки разжигал костер и поддерживал огонь, потому что в котле должна кипеть вода. Дети кипяток наливали в ведро и пойманных раков сразу бросали в горячую воду. Красных уже вынимали и складывали в отдельную кучу. Дети приносили с собой сырое говяжье мясо, нанизывали его на палку и опускали в реку. Налипало очень много раков. Потом дети сами варили их, но кушали только шейки, а остальное клали в мешок и уносили домой, а часто вообще бросали несъеденное в реку и наблюдали, как в чистой прозрачной воде раки набрасывались на своих вареных собратьев и, вырывая друг у друга, с жадностью пожирали. Брат с сестрой целиком брали в ведро десять раков и приносили матери, особенно в военное время, когда отца с ними уже не было. Он был на фронте. Во время войны, в сороковых годах, от голода ели даже собак, но Мария говорила детям своим и соседке:

– Лучше будем кушать сусликов, чем собак. Собаки как друзья – их трогать нельзя.

Дети от шести лет до пятнадцати, все без исключения, ходили по полям, по оврагам и ловили сусликов. С собой носили воду в ведрах, заливали нору и оттуда выбегали три или четыре зверька. Ловкие ловчие ребята стояли на стреме и за горло хватали суслика, когда тот выскакивал из норы. Палкой стукали зверька по голове, а некоторые об землю, и клали в мешок. У них мясо белое и диетическое, как куриное. Варили супы, жарили, особенно дети любили нанизывать сусликов на проволоку и подвешивать над костром. Кишки не потрошили, в них, они говорили, находилась лишь трава, потому можно есть прям с кишками. Жаркое ели с аппетитом, и жир приятно стекал по рукам.

У Марии в соседеях жила глухая Маруська, у которой было аж девять детей, старшие – ровесники Вити и Шуры. Муж ее от чахотки умер, оставив жену одну с голодными ртами. Глухая, чтоб спасти детей от голода, воровала на совхозной ферме овец – и как только она умудрялась это делать, не оставляя следов?

Однажды зимой Маруська со старшим сыном украла целую корову, зарезала ее и голову с ногами бросила в огород к председателю. Он был вредный: сам пользовался фермой как своей, а рабочим все запрещал и наказывал за малую провинность. Вот и решила его наказать, подкинув ему это. Сама наварила мяса, накормила детей досыта, а тушу завернула в коровью шкуру и зарыла в куче навоза. Дело провернула ночью, а наутро пришла в дом комиссия, в составе которой были: участковый милиционер, сам председатель, рабочком и еще несколько лиц, желающие уличить многодетную мать в воровстве. Обыскали все углы, залезали в подпол, в сарай, но говядины не нашли. Вот милиционер вышел во двор и увидел ребенка, писающего в снег. Подходит к нему, самому младшему в семье, чтобы выловить на лжи того, кто еще скрывать не научился – тому было только три годика, – и пальцем тычет ему в пупок, спрашивая с усмешкой:

– Пупок-пупок, наелся крупок?

А сытый и гордый этим малыш в ответ:

– Нет, я мясо ел!

– А где оно сейчас? – спрашивает милиционер, уже довольный, что поймал с поличным, и переглянулся с председателем.

Мальчонка огляделся, и улыбка расплылась по невинному лицу:

– Вон там, у суцки под хвостом, – у показал рукой на собаку, которая, тоже сытая, сидела на навозе, чувствуя запах парного мяса.

Милиционер покраснел, что его осмеял трехлетний ребенок и резко развернулся к выходу, остальные хмыкнули ехидно и покинули дом. Больше глухую Маруську не тревожили, а она, покончив с коровой, продолжала воровать овец.

Когда на другой день, после непрошенной делегации, к Марии пришла глухая соседка, принесла говядину поделиться и рассказала, как было дело, Мария выслушала, но мясо не взяла: тебе своих кормить еще всю зиму. Просила ее никому ничего больше не рассказывать: люди разные и не все пойму, как она, не то останутся дети без матери, потому что в такое трудное для страны время и за мелкое воровство можно загреметь в тюрьму.

В сорок первом Марию Тулубееву, как партийного работника, взяли рыть окопы. И в холод, и в голод приходилось работать. Она переживала за детей: как они одни без нее. Как—то ей знакомая сообщила, что дети ее ходят совсем заброшенные: грязные и вшивые. Мария сбежала к детям, чтобы помыть их и вернуться вновь на работу, но не тут-то было. Ее арестовали и стали судить. Пришли дети на суд все в лохмотьях, у них огромные вшы, как хозяева бегали по всему лицу и телу. Взглянула судья на это и пожалела: Марию освободили. Она целый день отмывала детей и морила насекомых.

Мария на окопах сильно подорвала здоровье и тоже прихватила вшей. У нее была длинная и толстая коса, но пришлось расстаться с ней. Бывалой красоты словно никогда и не было. Вот она жизнь-то какая.

Рассказ Шуры:

Я была маленькой, четыре года мне только, и мама Мария нашила шесть кукол, все разного размера: три девушки и три парня. Говорила, что и куклы должны жить парами. Я играла с ними.

Вот однажды пришли к маме две подруги, красивые юбки на обеих – глаз не оторвать. Главным бухгалтером магазинов одна из них работала и, чтоб не помять юбку, не села на нее, а, расправив, свесила поверх стула. У второй еще красивее ткань была, но она все равно села на юбку. Я посмотрела на бухгалтершу и подумала:

– Надо сшить мне куклам платья из такого материала.

И, не долго думая, взяла ножницы и отрезала у нее сзади полусолнцем клин, что свисал. Мама им гадала на картах и они не заметили, а я села шить кукле платье. Когда гости собрались уходить, встали и бухгалтерша с удивлением спросила:

– Что-то мне в ноги дует? – и задом повернулась к Марии.

Мама огляделась и развела руками на ее слова:

– Почему дует? У нас ведь тепло, – но тут же увидала: у юбки большого клина нет, а только видна белая подкладка, которая называлась спозницей.

– Ой! – ахнула она и зарделась: – Пожалуйста, простите.

Она виновато смотрела на подругу, потом повернулась ко мне, а я, как ни в чем не бывало, спокойно и усердно шила, прикусив нижнюю губу.

– Шурочка, – подошла она ко мне, – как тебе не стыдно? Зачем ты у тети отрезала юбку?

Я же непонимающе теребила лоскут и, надувшись, опустила голову. Тетя на юбку даже садиться не хотела: значит она ей не нужна – было моим детским размышлением.

Бухгалтерша улыбнулась и спокойно проговорила:

– Не ругай ее, Мария, она же ребенок. Надо же, я, видя Шурочку за рукоделием, еще подумала: странно, материал, как у моей юбки, такой же точь в точь.

Я закрыла руками лицо, словно плачу, а сама еле сдерживала смех.

Женщина сняла юбку и мама отрезала остаток лоскута, на машинке прошила бок и получилась вновь юбка, только не такая широкая, как была. Обе подруги смеялись, только мама была рассержена. Женщина подала мне лоскут со словами:

– На, Шурочка, сшей и остальным красивое платье.

– Мне хватит, не надо, – ответила я. – У меня уже есть.

Но она продолжала сувать мне ткань:

– Бери-бери, износят эти, ты сошьешь им новые.

Я свернула лоскут и положила в сундук, который именно мне для моих вещей сделал папака. Я и брат папу называли – папакой. После работы пришел папа и увидел меня грустную.

– Что с тобой, моя красавица, Шурочка, моя рукодельница?

Мама рассказала ему о случившимся. Он рассмеялся и взял меня на руки.

– Ты не только умница и рукодельница, но еще можешь сама заработать: снимать незаметно юбки с женщин!

Я обиделась и заплакала.

– Не хочу так работать! Я петь хочу и плясать!

– В чем же дело, давай пой и пляши.

Он опустил меня на пол и, взяв гармонь, заиграл.

Я про все плохое забыла и заплясала, припевая частушки. Они были детские, школьные, безобидные – сейчас, когда мне уж 82, не помню их ни одной.

Я постоянно отца просила:

– Папака, научи меня тоже играть на гармони.

Он мне отвечал:

– Не женское это дело, играть на гармони. Ты – девочка красивая и тебе не подойдет мужское занятие. Лучше пой и пляши, у тебя здорово получается!

Я отходила обиженно и втайне лазила к гармони тянуть меха. Папа был странный: маму ругал за то, что она гадает на картах. По какой причине ругал, не знаю.

Карты моей маме достались чудом: приснился какой-то старый дед и дал ей карты, положив на стол под образами, со словами:

– Возьми карты и гадай людям, только вознаграждение не бери, как только возьмешь – карты пропадут.

Мария проснулась и увидела на столе карты, но не те, что купила в магазине и от скуки подругам гадала на любовь. Крашенный в розовый цвет стол стоял под образами в углу, его папа сам сделал и, она когда гадала, выдвигала стол на середину комнаты. Кушали на кухне, а за этим столом мы с братом делали уроки.

Итак, мама увидала карты из сна и испугалась, подумав, что сходит с ума. Разбудила меня.

– Шурочка, посмотри, пожалуйста, на столе карты есть?

Я, спросонья шатаясь, подошла к столу и, тараща заспанные глаза, увидала новые карты, лежавшие в ряд тесной россыпью.

– Да, здесь лежат красивые карты, тебе их принести?

– Принеси.

Я сгребла их в кучу и подала маме. Она приняла их, прижав к груди со словами:

– Ой, оказывается сон в руку.

Я не поняла ее и проговорила обиженно:

– Как не в руку, я тебе прямо в руки дала!

– Не обижайся, дочка, я увидала сон: пришел странный дед и сказал мне, положив карты на этот стол:

– Возьми эти карты и гадай, а те выброси, только плату не бери, а то пропадут.

С той поры к маме стали приходить люди по разным вопросам. Сон этот она видела как раз перед войной, а когда в сорок первом году папаку забрали на фронт, мама гадала и на него, знала, что жив. В сорок втором папы не стало. Когда пришла похоронка, мама не удивилась: уже раньшее узнала, что он погиб. И последней памятью о нем была фотография с его подписью: он спас пятилетнюю девочку и с ней сфоткался. Хотел привезти ее с собой домой и удочерить. Не вышло. Я не знаю, что с ней слчилось, может, отправили в приют.

Из отдаленных деревень к маме приезжали люди. Все просили узнать о будущем, помочь им принять правильное решение. И мама всем гадала, никому не отказывала. Кто-то просто оставлял гостинцы нам, детям, кто-то благодарил на словах. Наверно, папаке не нравились толпы в горнице, потому и запрещал жене гадать. Но она все равно продолжала, потому что карты были волшебные.

Папа и мама были коммунистами, поэтому мы с братом были некрещеные. Но все равно у нас в углу возвышалась божница с иконами, но мама никогда не молилась и не вспоминала Бога. Отец тоже. Я думала, что это нам просто красивые картинки достались от прадедов. Я даже не спрашивала, а теперь думаю:

– Какому Богу поклонялась ее бабушка, Наталья Пугачева, кто ей дал знания, чтоб лечить людей и животных? И почему бабушка не научила своим премудростям внучку, ведь та просила. Неужели и правда, это непосильный труд, служить Богу и на благо людям?

Мама в свободное время гадала женщинам и они впоследствии приходили благодарить ее за хорошие известия, которые сбывались. Приносили деньги или продукты, но мама не брала, хотя было нам голодно в военное время, да и понимала, что всем трудно.

Однажды в ясный майский день приехали на корове, запряженной в телегу, две женщины. Мама им погадала, успокоив, что мужья живы и они, откланявшись, уехали. Вдруг стук в дверь, мама крикнула:

– Заходите.

И зашел худощавый старик, невысокого роста, черные волосы и борода с проседью, без головного убора. Он поздоровался и попросил погадать:

– Милая женщина, разложи карты, скажи, как там мои сыновья, живы ли?

– У меня нет карт, – ответила мама, оглядев с подозрением пришельца.

– Вон ведь, они лежат на столе, – указал старик, нахмурив густые черные брови и продолжил: – только ты без карт можешь все видеть и знать, тебе не нужны карты.

Мама взяла карты и проговорила сухо:

– Только я за гадание ничего не беру.

Старик молчал. Мама разложила карты и, посмотрев на них, заявила:

– У Вас нет никаких сыновей, имеются только две дочери и жена. Вы обманули.

– Тогда расскажи о них, – не унимался дед.

– У них все хорошо и отца любят, – не поднимая головы проговорила она, складывая карты.

Старик стоял с правой стороны, в левой руке она держала колоду карт и не успела среагировать, когда он быстрым движением сунул ей в правую руку деньги. Она выронила их, но я, подумав, что мама уронила нечаянно, подняла их и подала маме.

Мама положила карты на середину стола и, взяв деньги, сказала с упреком:

– Зачем ты подняла их?

Она оглянулась, но старик, сунув деньги, быстрыми шагами удалился прочь, даже не поблагодарив, поэтому мама его не увиделаи грустно опустила голову. Она растерянно смотрела на дверь и тихо, не глядя не меня, проговорила:

– Во сне приходил этот же старик. Он тогда дал мне карты, – она посмотрела на стол, а карт там уже не было. – Он их дал и забрал обратно.

Она глубоко печально вздохнула и опустилась на стул.

Деньги эти мама отдала соседке, глухой Марии – та была очень рада.

Мама купила новые карты, но видеть и предсказывать, как на тех, уже не могла. Приходило много людей, но мама им спроваживала, объясняя, что карты волшебные у нее украли. Больше ее никто не посещал. Дед Петр обрадовано заявил:

– Слава Богу, что старик украл карты, а то ты совсем с гаданием вся измоталась.

Этой весной, в конце мая, наша корова отелилась и принесла двоих телят. Утки вывели много утят, а шесть овец принесли по два ягненка. Мама была удивлена и рада этому чуду:

– Хорошо еще, что дед вместо карт оставил нам большой хозяйственный приплод.

Когда уже и мой брат Витя ушел на фронт – ему стукнуло семнадцать, тогда только мама решила со мной уехать в Татарию, подальше от военных действий. Бои уже гремели где-то в округе и многие, собрав основные пожитки, спасались бегством. Подруга ее уговорила, сказав, что там много картошки и других овощей, и поливать даже не нужно, само растет, только посади – насколько плодородный чернозем там, и фашисты не придут туда: далеко и наша армия не допустит.

Мне не хотелось покидать родные места, но с мамой не поспоришь, что она сказала, то и выполняй, да еще оставаться здесь становилось опасным. Продала она по-быстрому всю скотину и птиц, получила девяносто тысяч рублей, но даже не успела подержать их в руках: деньги поменялись, произошла денежная реформа и на руках оказалось лишь девяносто несчастных рублей, вместо тысяч.

Я с упреком сказала маме:

– Ты зачем соседке стариковы деньги отдала, поэтому он нас и наказал, отобрав эти деньги.

Она не ответила.

Когда она перестала гадать, то в видениях продолжала видеть многое, чего не могли видеть и знать другие. И я удивлялась, почему она не смогла предугадать реформу и такую потерю.

Был один случай, который мама рассказала мне как-то, и почему он мне вдруг вспомнился?

Работала Мария Петровна, мама моя, продавцом в магазине. Товар разный: шарфы, платки, платья, носки, чулки и еще рядом кондитерские изделия. День близился к вечеру. Скоро рабочий день кончится. Усталая, она мечтала побыстрей вернуться домой и накормить детей жареной курочкой, но вдруг ее мечты оборвали две посетительницы. Женщины, незнакомые ей, странно повели себя: зайдя в магазин, стали примерять капроновые шарфы и незаметно мигать друг другу, одна из них заговорила, отвлекая продавца. Мария внимательно посмотрела на женщин и почувствовала, что из ее глаз засверкали молнии, пронизывая посетительниц. Эти молнии она увидела, но видели ли их те женщины? Мария не знала, только вдруг они бросили шарфы на прилавок и убежали. Выяснилось позднее, что случилось. На третий день директор собрал всех продавцов на собрание и начал ругать работников:

– Почему у Надежды Ивановны украли туфли, а у Нины Васильевны – ложки, и почему у Марии Петровны никто ничего не ворует?

Одна продавщица встала и заявила:

– Два дня назад, в конце рабочего дня, прибегают две женщины ко мне, бледные и дрожат – одну я знаю, и говорят, заикаясь:

– Вон в том магазине колдунья работает, она посмотрела на нас и нас как иголками прошило, да так больно, что сейчас чувствуется: все теко ломит и колет, словно раненое.

Я им отвечаю:

– Не может такого быть, она очень хорошая женщина, всеми уважаемая.

Директор посмотрел на Марию в упор и спросил:

– Это правда, Мария Петровна?

Она тоже смотрела ему в глаза не мигая, а сама думала:

– Ну, если он обо мне плохо думает, то тоже молнии на него должны пойти, но ничего подобного не случилось.

И спросила его:

– Вот я на Вас смотрю, что чувствуете?

– Ничего плохого, взгляд, как и у всех здесь сидящих.

Все засмеялись. Она удивилась, что тогда и вправду молнии метала, но своими открытиями ни с кем не поделилась.

Вот бы сейчас она метнула молнии на всех немцев и захватчики бы убежалик себе в Германию, а нам бы не пришлось бросать родные места. Но этого не произошло. И я пустилась в грустные, прощальные воспоминания о хорошо проведенных годах.

Весной, девятого апреля, дети, особенно в деревнях, играючи проводили такой ритуал: мамы или бабушки пекли из пресного теста жаворонков, а мы бросали их на крышу сарая, затем залезали туда и собирали «птичек», подбрасывая вверх и ловя со словами:

– Жавороночки, летите, нам весну принесите. Нам зима надоела: хлеб, соль поела, мякину, солому, дрова – все сожрала.

Отовсюду слышались голоса ребят. Весело было до войны. Жаворонки наши, как камни были жесткие, потому что слеплены из воды и муки. Мама раскатывала круглую лепешку и оттягивала хвост и голову с клювом, а крылья уже потом в процессе делались. Дети, после игры в летающих птиц, съедали их с молоком, а кто и со сладким чаем. Только вот во время войны сладкого уже не кушали, хоть и очень хотелось, а жаворонков все равно лепили. Мальчишки повзрослее шли в луга за овраги, где росла солодка – это такое влаголюбивое растение, у которого сладкий корень, за ним—то и ходили девчонки с братьями. Корень порой достигал в длину до пяти метров и толщиной попадался размером с руку семилетнего ребенка. Вот он и шел заместо сахара. Брат мой лопатой ловко орудовал и быстро наполнял корзину.

Все в городе пили с корнями чай, но если кто-то лишнего корня налакомиться, то болели: становились желтыми и отекали. Копали корни осенью. В холодный подпал положишь и надолго хватало. В июле же ходили за чилигой, что росла кустами. Зеленая, она сладкая, мягкая и сочная, многие дети жевали ее и, отсосав сок, выплевывали. По осени ее срубали и зимой кормили ею скотину. Мы с братом серпом жали ее и приносили овечкам и корове. Чилигу заготавливали на зиму животным не только мы. Толстую и большую рубили, как хворост и топили этим печь – запах исходил сладкими духами, не то, что терпким навозом, когда топишь кизяком или соломой.

А в конце мая и начале июня все мы ходили в степи за тюльпанами и фиалками. Тюльпаны красовались желтыми, красными, розовыми бутонами, а синие фиалки свешивали свои головки, словно кланялись нам. Кто-то продавал букеты, кто-то просто дома украшал.

Помню случай: мама сшила мне из белого ситца платье – я в нем чувствовала себя принцессой: оно похоже было, шикарное и пышное, на платье Золушки на балу. Играла я с подругами на улице в скакалки, догонялки и тут подходят к нам старшие наши братья и говорят:

– Идемте с нами за цветами.

Мы с ними и пошагали, не взяв даже корзины. Тюльпаны я держала в руке, а вот для фиалок рук не хватило. Я подняла широкий подол платья и брат нарвал туда фиалок. Широкий подол все равно закрывал ноги и мне не было стыдно – вот какое оно у меня было!