Меня охраняют призраки. Часть 1

Дрожащая Джоанна подступила ближе, потупив голову.

– Понимаешь, – зажурчала Джилл, стремясь загладить ошибку, – я вовсе не хочу совершать насилие над твоей волей. Если ты не хочешь учиться в школе имени Альберта Эйнштейна – это твоё решение и твой осознанный выбор. Ты хочешь поехать в Хэмптшид? Хорошо, давай я пока позвоню директрисе Аммель, а ты пока собирай вещи.

– Нет, мама, – Джоанна торжественно покачала головой и невольно всхлипнула, – твоё желание для меня значит очень много. Поэтому я попытаюсь ещё раз оправдать твои надежды. Но… пожалуйста, если у меня не получится до конца семестра, ты же позволишь мне уехать туда, куда я хочу?

Джилл вздрогнула: такие ужасные слова ей однажды приходилось слышать из уст Сэнди, она знала, что последствия от таких решений могут быть наихудшими. А она вовсе не желала для своей единственной, любимой, чудесной девочки ни страданий, ни горестей! Протянув к Джоанне руку, мать прошептала, едва сдерживая неожиданно навернувшиеся на глаза слёзы:

– Подумай, моя милая! Я вовсе не держу тебя насильно, ты вольна выбирать самостоятельно, ведь ты уже взрослая девочка!

– Нет, мама, – опять повторила Джоанна, и в её голоске впервые прорезалась такая сталь, какую Джилл не доводилось слышать даже из уст взбалмошной младшей сестры. – Я пойду учиться туда, куда ты хочешь.

– Если это твоё окончательное решение…

– Да, – с королевским достоинством наклонив голову, Джоанна степенно вышла из кухни.

Словно громом поражённая, Джилл осталась неподвижно сидеть на своём стуле. Пальцы её нервно пробегались по полустёртым кнопкам пульта, а душу уже начинало терзать предчувствие чего-то недоброго, как чёрная туча зависшего над её семьёй. Оглушённая голосами, кричавшими и шелестевшими в её взволновавшейся душе, она не могла слышать, как плачет её дочь, поспешно убегая наверх.

* * *

Мелисса отлично знала, что семейка Мэллоев не простит ей истории с краской. Она уже заранее подготовилась к невообразимой тирании Барбары, к злобному шипению Джордана и даже к возможной явке в кабинет директора. Она так нервничала, что не могла уснуть нормально, и лишь благодаря этому встала с первыми лучами солнца. Протирая покрасневшие глаза, девочка бросила скользящий взгляд на часы: стрелки застыли на половине восьмого. Впервые за свою долгую школьную историю Мелисса Эстелл умудрилась проснуться раньше восьми-двадцати утра. Ей наверняка предстояла выволочка, едва только Барбара нажалуется господину Мэноксу (а она обязательно нажалуется, иначе это будет не Барбара), так что не стоило возмущать учителей и своим привычным опозданием. Одевшись и причесавшись, дабы не походить на взлохмаченное чучело, в облике которого она обыкновенно являлась на занятия, девочка вприпрыжку принялась спускаться с лестницы. Настроение у неё отчего-то вдруг сделалось отличное; хотелось петь и плясать, протягивая руки к солнцу, улыбавшемуся так широко и тепло в последний раз в этом году. Но, стоило Мелиссе вспомнить о кознях зловредной Мэллой, как на душу ей снова свалился двухтонный камень. Волоча ноги, словно гири, она нехотя поплелась к холодильнику.

«И с чего я вдруг вообразила, что что-то в моей жизни изменится? Разве хоть что-то перестало быть прежним с момента появления в моей жизни дружеского участия? Да и какое оно дружеское? Неужели я настолько самонадеянна, что действительно верю в возможность существования искренних, простых отношений, где люди не требуют друг от друга большего, чем уважения и понимания? Наверное, Питер и сёстры-близнецы уважают меня – совсем чуть-чуть, – но понимания они мне дать не могут..ну а я и не требую». Мелисса давно привыкла к своему одиночеству и научилась извлекать из него максимальную пользу. Быть единственным приёмным ребёнком единственного опекуна-трудоголика означало чувствовать свободу полёта. Она могла смотреть те фильмы, которые ей нравились, читать книги, которые она хотела прочесть бы. Устойчивая репутация ненормальной двоечницы-одиночки, с успехом закреплённая за нею в школе, отпугивала от неё любителей поболтать и посплетничать. Получалось так, что даже среди скопления своих ровесников Мелисса оставалась на отшибе. Она могла погрузиться в свои мысли, раствориться в них и позабыть обо всех проблемах, как то уже вошло у неё в привычку. Но все вышеуказанные плюсы не шли ни в какое сравнение с многочисленными минусами. Мелисса не могла отрицать, что и она нуждается в общении. А этого самого общения ей катастрофически не хватало. Окружённая только книгами, телевизором и компьютером, она представляла себе мир совсем другим. Но реалии столкновений с Барбарой, почему-то люто её ненавидевшей, и отсутствие какого бы то ни было интереса со стороны окружения убеждали её – мир далеко не сказка. Иногда Мелиссе казалось, что она – просто тупая безвольная марионетка, которой обрезали нити и выкинули на сцену – пусть все прочие «актёры» развлекаются, перебрасывая её друг другу, как забавный резиновый мячик!

Уныло вздохнув, Мелисса бросила скользящий взгляд на вялое растение, пригнувшееся к чёрной земле в цветастом широком горшке. Дядя, как обычно, позабыл полить его, а она об этом и не вспомнила.

«Вот кто мы такие – два чистопородных эгоиста, навек обречённых на изоляцию от нормальной части мира».

Ещё раз вздохнув, девочка распахнула тяжёлую дверцу холодильника и выудила оттуда две пачки йогурта. Удивительно – в кои-то веки Бертрам удосужился сходить в магазин! Обычно бегать за покупками приходилось Мелиссе, поскольку дядя наотрез отказывался хоть куда-то тащиться после долгого рабочего дня. Тут ей на глаза попался чек из супермаркета, и она сразу же упрекнула себя в недогадливости. Разумеется, заказ был оплачен и доставлен прямо к порогу их дома специальным курьером. Девочка едва заметно усмехнулась.

«И почему у меня не хватает смелости признать, что в жизни нет и не может быть ничего необычного? Почему я ищу крупицу чуда там, где царствует материализм? Чарлз Дарвин и его последователи убили бы меня за ерунду, которую я сама себе вбиваю в голову, – мрачно хмыкнула Мелисса, открывая пачку ещё холодного, похожего на желе застывшего йогурта. – Я убеждена, что общаюсь с призраками, слышу бестелесные голоса… Нет, мне определённо место в дурдоме».

На смену унынию вновь пришла тревога: ведь она так и не придумала, как можно решить проблему с Барбарой. Извиняться совершенно бесполезно: такие, как она, не умеют слушать. Барбара не успокоится, пока не сумеет отомстить в ответ. А вот в то, что она это сделать сумеет, да ещё по высшему классу, девочка даже на миллисекунду не сомневалась. Как лучшая ученица в классе и самая организованная и талантливая спортсменка школы, Барбара имела при себе столько друзей и прихлебал, сколько Мелиссе и в лучших снах не снилось. Вся эта гигантская орда охотно ополчится против кого угодно по первому же зову своей предводительницы. Представив себе все гадости и подлости, какие покорное войско Мэллой с готовностью пустит в активный оборот, девочка даже поёжилась.

«Ну почему у меня такая непонятная жизнь? Одни проблемы… и как от них избавляться, неизвестно. У других ребят есть семья, которая всегда утешит, или друзья, которые никогда не предадут. А у меня? У меня есть только дядя, а он о себе лишь и думает. Так и получается, что мне приходится во всём разбираться самой. И, кроме себя, мне больше не на кого рассчитывать».

Стремясь помочь (если только это было правдой, а не ловко провёрнутым трюком с целью подставить её под удары Мэллоевской свиты), Питер сделал только хуже. Габри и Оона же не обязаны были помогать ей, зная, что из-за этого навлекут на себя неприятности.

Вздохнув, Мелисса задумчиво поболтала ложкой в йогурте. Есть совсем не хотелось; и неудивительно: при воспоминании о всех возможных злодейских выходках Барбары аппетит улетучивался бесследно. Она отставила нетронутую баночку в сторону и апатично уставилась в окно. С приближением поздней осени темнеть начинало всё раньше, а светать – позже, так что теперь ей редко удавалось увидеть солнце таким, каким она его любила: большим, искрящимся тёплым золотистым светом. Солнцем, которое любило всё на этой земле независимо от того, что это было: грязный камешек, пугливая лань или окончательно отчаявшийся, загнанный в тупик человек. Солнце любило каждого, и потому оно так щедро отдавало округе свои сокровища. Как было бы хорошо, если бы хоть там, на небе, что-нибудь было постоянным!

Но даже солнце меняется. Приходит осень, за нею – зима, и оно, как скупердяй-лавочник, редко показывается на небосклоне во всей своей красе. Подобно этому же лавочнику, оно предпочитает, закутавшись в плотную завесу мрачных туч, выйти на крыльцо и постоять немного – так, для галочки, лишь бы посетители видели, что он на самом деле здесь и лавка его работает. Солнце тоже становилось жадным и неприветливым. В точности так же происходило и со всеми людьми, которых Мелисса знала. Им не было до неё никакого дела; для них она была настолько жалкой и униженной, что снисходить до её уровня никому не хотелось.

Она делала всё, чтобы понравиться одноклассникам: говорила только на те темы, которые их интересовали, слушала ту музыку, от которой у них по коже бегали радостные мурашки, смотрела обожаемые ими сериалы; – даже если от всего этого к её горлу подкатывала тошнота. Но её всё равно продолжали унижать. Невзирая на свои старания, Мелисса так и осталась тенью в уголочке, той, к кому подходили с односложным: «Привет!» – только в самых крайних случаях, когда вокруг не осталось ни единой живой души.

«О да, теперь я понимаю, почему они так ко мне относятся, – мрачно подумала Мелисса. – В любом классе должен быть изгой – тот, на ком срывают своё раздражение все прочие ученики. И кто, как не я, подхожу на эту роль лучше всего, ведь ясно же, что я отдам собственную голову ради одного-единственного приятеля в этом скопище врагов?

И как теперь что-то изменить? Как избавиться от Барбары с её свитой сплетниц?»

Не зная, как можно найти ответы на эти бесконечные вопросы, Мелисса бессильно уронила голову на руки. Одно было ей точно известно: всё это придётся делать самой; никто не станет подсказывать ей и терпеливо направлять на нужный путь.

Она встала из-за стола и сердито фыркнула. «Нет живых друзей – и не надо! – надменно подумала она. – Обойдусь без них!»

* * *

Джоанна стояла, дрожа, на крыльце своего дряхлого домика и чувствовала, как скрипят под неуловимыми движениями воздушных потоков старые доски. Их её отец, мистер Эстелл, по какой-то странной причине всё никак не мог заменить, несмотря на то, что мать в ультимативной форме требовала от него этого. Из-за злосчастных скрипучих досок, которым, наверное, уже давно стукнуло полвека, у обычно дружного семейства возникали бурные, как цунами, конфликты. Джоанна слегка улыбнулась: в памяти проскользнуло ещё детское воспоминание об одной особенно разрушительной ссоре родителей. В отличие от других жителей Литтл-Мэя, отзвуки чьих скандалов проникали даже за стены близлежащих домов, Энтони и Джилл никогда не ругались всерьёз. Возможно, потому, что они оба относились к жизни легко и понимали: нескончаемыми воплями и упрёками характер супруга не переделаешь. А, может, и потому, что они очень сильно друг друга любили. Для Джоанны в силу её возраста второе объяснение было куда понятней и ближе первого, поэтому она искренне верила в нерушимую силу чувств матери и отца друг к другу. Никогда она не видела и не слышала, чтобы родители искренне обменивались проклятиями. Самое худшее, на что они были способны, так это на высказывания типа: «А ну-ка, ленивый толстосумчик, поднимай свою засидевшуюся мягкую часть тела и иди делать то, что я тебе, как дятел, долблю в голову столько лет! Ты не боишься, что я могу пробить в твоём черепе дупло? Тогда ты будешь уже не таким красивым, да и перед Джоанной неудобно…», или: «Драгоценная жена, ты знаешь, как сильно я тебя люблю. Но ты понятия не имеешь, как сильны мои чувства к еде! Если ты будешь пятый день подряд сидеть на диете и бойкотировать ужин, моё обожание к тебе и к вкусному рагу вступят в противоборство!»

Словом, Джилл Санчайз и Энтони Эстелл были дружной супружеской парой. Одно только не вязалось с этим утверждением: их отношения, которые они так и не удосужились оформить официально. Сначала Джоанне было абсолютно всё равно: подумаешь, чего стоит какой-то жалкий штамп в паспорте, если можно поставить второй такой же, но о разводе? Опыт общения с истеричной тётушкой Сэнди, которая, к счастью, не так часто приезжала в гости, научил девочку, что брак – вещь крайне хрупкая и ненадёжная. Короче говоря, Джоанна не обращала никакого внимания на законность своего рождения и любви родителей. Она была привязана к ним, они носили её на руках, холили и лелеяли… чего ещё ей было желать? К тому же, она была слишком маленькой, чтобы думать о подобных скучных вещах.

Но, когда она пошла в школу, всё изменилось. Волна негатива встретила её в открытом мире. Никто из детей не желал с нею общаться, её обзывали, тыкали в неё пальцами и дразнили. А всё из-за того, что её родители не хотели пожениться! Ну какое, интересно, было дело этим людям до жизни, которую вели Энтони и Джилл? Разве мало было в Литтл-Мэе семей, называвшихся так лишь по собственному желанию? Нет, почему-то из всего этого огромного скопища молва выбрала именно их. Джоанна возненавидела своё окружение. Она терпеть не могла одноклассников, школу, учителей… Все они смотрели на неё свысока, словно подтверждая этим мысли, роившиеся в их мозгах: «Вот мы рождены в законном браке, на наших родителей никогда не падало обвинение, которое мы предъявляем твоей семье… А ты – жалкая незаконная дочь, да что ты стоишь в сравнении с нами?!» Джоанну изводили так, что она часами не могла успокоиться, рыдая в женском туалете. Она до сих пор помнила одну очень жестокую шутку своего одноклассника – кажется, его звали Барб Вуйч, – который притворился её настоящим другом, а потом жестоко предал. Он заставил её посещать занятия гимнастического кружка (конечно, девочки были с Барбом в сговоре), благодаря ему она поверила в свои силы… Однажды – в день, когда она навсегда разочаровалась в Литтл-Мэе и в его жителях, – девочки принялись строить пирамиду: три гимнастки, как основание, держали на своих плечах двух следующих, а последняя, шестая, прыгала с вершины на руки товарища. Этим товарищем был Барб… Он стоял тогда, в полутени гигантского спортивного зала, и весело ей улыбался. Тогда-то она не знала, что это за гадостная улыбка! Она думала, всё наконец-то осталось позади; что она влилась в число своих и стала такой навсегда! Крепко зажмурившись, Джоанна помахала руками, как крыльями, и радостно сиганула вниз, уверенная, что Барб успеет её поймать.

Но боль от того удара всё изменила. Лёжа на полу, она изумлённо таращилась на своего якобы «друга». Он даже не попытался её подхватить. Потрясённая Джоанна даже не знала, что сказать. От удара болело всё тело. А Барб стоял над ней, как торжествующий победитель – над побеждённым, и заливисто смеялся. Девочки-гимнастки, все учившиеся на пару классов старше, держались за животы и колотили кулаками по спинам подружек. Насмешки и ехидные фразочки обстреливали её со всех сторон. Джоанна помнила, как больно ей тогда сдавило грудь – но падение здесь было ни при чём. Просто там, внутри, лопнул, разбился на несчётное количество мелких осколков пузырёк, в котором ещё теплился огонёк её доверия к миру.

«Барб! Почему?..» – прошептала она, и на глазах у неё показались слёзы.

А Барб, не смутившись, наклонился к ней вплотную и издевательски проговорил:

«Ты, что, поверила? Неужели ты настолько тупая? Я до последней минуты надеялся, ты раскусишь розыгрыш! Джо, – он наклонился ещё ближе, и его лицо стало похожим на чёрный овал, – ты сама подумай: если бы ты нормально физкультурой занималась, разве девчонки не позвали бы тебя ещё раньше? Сами?»

Такого удара она вынести не смогла. Заливаясь слезами, Джоанна резво подхватилась с пола, и, несмотря на то, что ноги и спина отзывались стреляющей болью, выбежала из спортзала. А гимнастки и Барб-предатель продолжали громко смеяться ей вслед.

На следующий день Джоанна навсегда попрощалась с этой гадкой школой, полной подлецов и разочарований. Но родителям она так и не рассказала о том, что именно заставило её раз и навсегда порвать со своим единственным приятелем, которым она с такой готовностью хвасталась раньше. Отец, может, ничего и не понял, зато мать явно сопоставила факты и сделала свой вывод. Впрочем, это не имело никакого значения: Джоанна и Джилл никогда не заговаривали на эту тему. Для них школа №32 осталась не более, чем воспоминанием. Воспоминанием, одно возвращение которого уже вызывало боль. Впрочем, в последующих учебных заведениях, где Джоанна пыталась найти своё место, было не лучше. Предательство Барба преподало ей важный урок, заученный ею наизусть: никому нельзя было доверять, кроме самой себя и родителей. Помня о том кошмарном дне в спортзале, девочка никогда больше не пыталась заводить себе друзей. Да и её окружение не особо стремилось увидеть её в числе хотя бы близких знакомых. Конечно, можно отрицать сколько угодно, что общество родителей – это всё, что ей нужно; что семью никому и никогда не удастся заменить, но Джоанна всё равно чувствовала себя беспредельно одинокой. Она понимала, что занимается бесплодным самообманом, однако зачем-то продолжала это делать – наверное, назло всем! Всему! Каждому, кто осмелился бросать ей в лицо, что она незаконнорождённая, что всему городу было бы легче жить и дышать без неё. «Господи, – измученно подумала она, – неужели я настолько грязная и противная; неужели я распространяю какие-то убийственные радиационные волны, раз меня так жестоко травят? По крайней мере, я не знаю, чем ещё это можно объяснить. Мама и папа любят друг друга… ну и что? Младшие братья папы ведут себя ещё хуже… но их же никто не осуждает! Так чем провинились мои родители? Почему я должна отвечать за выдуманные кем-то грехи?»

Да, конечно, Джоанна знала о загубленной жизни Регины Эстелл. Каким чудом в таком маленьком городе, как Литтл-Мэй, где почти все знают друг друга в лицо, возможно было скрыть существование бывшей жены Энтони? Озлобленные горожане нашёптывали девочке в уши совершенную правду: о том, что её отец подло бросил и предал законную жену с родным сыном, бросил ради какой-то медсестры двадцати пяти лет от роду… Но вышеозначенная пара предприняла все усилия к тому, чтобы Джоанна не поверила слухам. Им легко удалось убедить ребёнка, всецело доверявшего им, что к смерти Регины ни Энтони, ни Джилл никоим образом не причастны, а наивная малышка не стала сомневаться: она всегда уважала родителей и привыкла во всём на них полагаться. В её глазах её мать и отец были самыми лучшими людьми на земле, да и как она могла думать иначе? Литтл-Мэй постоянно унижал и обижал её, местные жители никогда не считали её за личность, за самостоятельного человека, способного анализировать и мыслить. Если бы она отвернулась и от Джилл с Энтони, весь мир стал бы тогда её врагом. Ведь от бескрайних просторов, открывавшихся глазу, стоило только распахнуть дверь, она никогда не ждала ни добра, ни понимания. Джоанна думала, что даже если бы она сменила имя и уехала на другой конец земли, и там тоже ей пришлось бы терпеть унижения. Как и здесь. Как и сейчас. Как и всегда…

– Если у меня есть только родители… – прошептала девочка, обхватывая себя за плечи, – если у меня есть только они… то что же останется… если их не станет?

Эта мысль была настолько ужасна, жгуча, словно калёное железо; она плавила мозг и иссушала душу. Но… действительно, куда она пойдёт, куда она денется, что с нею будет, если папа и мама…

«Не хочу об этом думать! – упрямо фыркнула в мыслях Джоанна, с силой прикусив губу. – Не буду, не хочу и не буду никогда!»

«А всё-таки…»

– Нет! – взвизгнула она и топнула ногой. – Это всё они… они вбивают мне в голову всякую ерунду, чтобы я им верила; а потом они снова начнут насмехаться, так всегда было!

Под многозначительным местоимением «они», конечно, подразумевались жители Литтл-Мэя, которые всей душой ненавидели и Энтони, и Джилл, и Сэнди, и даже ни в чём не повинную Джоанну. Эти завистливые, мелочные, подлые людишки могли бы бросить девочке в лицо лишь один упрёк: в том, что она вообще родилась на свет в этом городе, в это время и от этих родителей. В остальном Джоанна была идеальна – намного лучше коренных местных жителей, сорванцов, на чьи проказы и шалости зачастую посматривали сквозь пальцы. Наверное, если бы Литтл-Мэй хоть на секунду прекратил плеваться бессильной яростью, он понял бы, что Джоанна – совсем не плохой ребёнок. Но только сам факт её рождения ангельские крылья очернял несмывающейся краской. И этого уже нельзя было изменить.

Где-то в глубинах сумки у неё пронзительно затрещал звонок будильника: это телефон новейшей модели, купленный ей папой в одно погожее воскресенье без особых поводов, напоминал хозяйке, что подошло время исполнять ненавидимую ею обязанность – посещение школы. От учебного заведения имени Альберта Эйнштейна Джоанна не ожидала ничего хорошего, как и вообще от всего Литтл-Мэя, за исключением родителей.

«И почему, почему мама только не отправила меня в Хэмптшид?!»

Тяжело вздохнув, девочка возвела страдающий взгляд к хмурому небу. Хоть у неё не было ни малейшего желания повиноваться, она всё-таки это делала: ради матери, ради отца. Она уважала своих родителей и ценила их мнение. Поэтому ей оставался единственный выход: поднимать голову, вгоняя обратно в глаза горькие слёзы, через силу улыбаться семье и топать навстречу очередной экзекуции.

– Что ж, думаю, мне пора, – произнесла она вслух, оправила ремни рюкзака на своих сутулых худых плечах и неспешно потащилась через двор к воротам.

Джоанна не стала прощаться: мама ушла к своей лучшей подруге Элизе, а папа никогда не просыпался раньше полудня. Она проворно присела на корточках, выудила из кармана клочок бумаги и загнала его под дверь для питомцев, которых семейство Эстеллов всё равно не держало. Это была дежурная записка: «Папа, я ушла в школу. Не волнуйся, на обед я приду домой. Не скучай.

Джоанна.

P. S.: Тосты в холодильнике, надеюсь, ты разогреешь их сам».

Улыбаясь почему-то легко и радостно, Джоанна быстро вышла за ворота и пружинистым размашистым шагом зашагала по улице. Школа, куда мать определила её учиться на этот раз, располагалась недалеко, поэтому ей не требовалось садиться в автобус, хоть он и проезжал мимо подслеповатых окошек дома Эстеллов. Ненавидя всех местных жителей, Джоанна заодно возненавидела и общественный транспорт. Даже если ей требовалось отправиться на другой конец города, она всегда передвигалась автостопом. Может, именно поэтому по бегу и лёгкой атлетике она была первой среди девчонок, с которыми приходилось учиться. Но Джоанне не нужны были эти достижения: она с охотой променяла бы их на способность драться без правил или на оскорбления отвечать неизменно оригинально, остроумно и язвительно. Увы, в этих двух искусствах она была откровенно слаба. Хотя девочки не упускали случая исцарапать её или обидеть так, чтобы потом она целый день рыдала в женском туалете или дома, зарывшись лицом в мягкую, добрую подушку, Джоанна так и не научилась давать сдачи: для этого она была слишком робкой и нерешительной.

«Вот было бы хорошо, если бы в каждом переулке и за каждым школьным углом сидел хороший суфлёр, который подсказывал бы ответ на издевательства, или чемпион мира по тайскому боксу, который мог бы побить за меня», – мечтательно подумала девочка. Увы, такие мысли всегда оставались для неё в разряде неосуществимых желаний. Она оставалась слабой, отстоем и позором класса, а её враги не проявляли к ней ни капли милосердия.

«В точности так же будет и в этот раз. Ни к чему надеяться на счастливый финал – я это представление уже не один раз видела», – угрюмо подумала она.

Именно такие мрачные мысли тяжёлым грузом навалились на плечи Джоанны, когда она подошла к крыльцу школы имени Альберта Эйнштейна. На первый взгляд эта бежевая громадина не показалась ей враждебной или уродливой – уже хороший знак: интуиция никогда не обманывала девочку, значит, здесь ей удастся более-менее спокойно проучиться хотя бы первые две недели. На большее она уже не рассчитывала. Если и эта попытка наладить с Литтл-Мэем контакт провалится с треском, – а она обязательно провалится, в этом не следовало сомневаться ни на одну секунду! – то Джоанна наконец села бы на тёмно-синий с золотыми полосами автобус, мчащийся к Хэмптшиду, и растворилась бы на долгие семь лет среди одинаковой массы учениц в строгой серой форме. Железный распорядок дня, послушание и молчание – девиз любой студентки Хэмптшидского пансиона. Туда принимают девочек в возрасте от одиннадцати до восемнадцати лет, воспитывают их, словно родных детей, ведь им… им не положено выходить за ограду до наступления летних каникул. Порядки там были весьма жёсткими, но Джоанна готова была смириться не только с ними, но даже с вынужденной разлукой с семьёй. Ей хотелось нормальной жизни – обычной жизни обычного подростка, ничем не выделяющегося среди многих и многих своих сверстников! Если бы ей позволили, если бы её не вытаскивали из тёмного угла, дабы поиздеваться всласть, она сидела бы так тихо, что об её существовании напоминала бы лишь строчка с её именем и фамилией в классном журнале. Но все её проблемы заключались именно в том, что ей не давали жить спокойно! Она прыгала в нору – и чьи-нибудь заточенные коготки обязательно вытягивали её оттуда за шиворот, на белый свет. На яркое солнце.