скачать книгу бесплатно
Но у неё самой вяло начали подрагивать колени, когда она преодолела несколько первых ступеней и вдруг почувствовала, что не в силах переступить порог… Даже Оона, столь взволнованная, выглядела намного более собранной и сосредоточенной. Она взяла Габри под руку и помогла войти, но Габриэль озлобленно выдернула свою ладонь и, прихрамывая, неуверенно двинулась впереди всех, как будто маяк, указывающий морским путникам дорогу.
У дверей кабинета биологии собралась половина класса. Несмотря на то, что каждое лицо, на которое падал взгляд Габриэль, выглядело основательно напуганным, ни один голос не смел потревожить укрывавшую коридор тишину. Барбара сосредоточенно пролистывала учебник снова и снова в бешеном ритме, не останавливаясь. Амелия Факт, кусая губы, смотрела в потолок. Дэвид Ди и Джим Поллес поочерёдно метали друг в друга растерянные взгляды. Пятнадцать минут… десять…
Мелисса, кусая губы, остервенело бормотала что-то себе под нос и то и дело сверялась со справочником Ооны, который та услужливо пододвигала к её носу. Сама Оона напряжённо сдвинула брови и закусила губы, её лицо было бледным и страдающим, словно в её голове возились мысли, там не помещавшиеся, но старавшиеся устроиться удобнее. Джоанна глубоко вздыхала и крепко жмурилась, а потом резко открывала глаза и быстро, бегло и невнимательно осматривала каждого своего одноклассника и каждую одноклассницу, пол, стены, потолок, роковую табличку на двери… Габриэль утомлённо вздохнула про себя: «Когда меня окружают эти несчастные лица, такие, какие наверняка были у преступников из прошлого, которых возводили на эшафот, мне начинает казаться, что там, за этой дверью, меня действительно ожидает нечто невероятно гадостное».
Десять минут… пять… три…
– Проходим в аудиторию, класс! – громко сказала госпожа Страйпер, появившаяся на пороге кабинета. – Оставьте сумки за порогом… мистер Поллес, третья парта в левом ряду. Мистер Фэй – пятая парта, центральный ряд. Мисс Эстелл, Джоанна… да, мисс Эстелл, Вы садитесь за третью парту во втором ряду слева. Мисс Эстелл, Мелисса – первая парта, второй ряд справа.
Мелисса и Джоанна, обменявшись печальными взглядами, расстались и разбрелись на указанные им места. Госпожа Страйпер пропускала их вперёд медленно, каждого снабжая своим указанием и рассылая по местам. Она разъединяла друзей, родственников и влюблённых – это могло бы показаться трагичным, если бы не было столь необходимо с практической точки зрения. Габриэль остановилась возле госпожи Страйпер, покорно ожидая своего приговор.
– Мисс Хаэн, Габриэль, – госпожа Страйпер задумчиво побарабанила себя пальцем по губам, но затем, видимо, озарённая решением, громко велела: – Мисс Хаэн, Ваше место в центральном ряду, за первой партой. Мисс Оона Хаэн, крайний правый ряд, шестая парта.
Габриэль потащилась к своему месту, не озвучив никаких возражений, которых у неё, в принципе, и не имело права быть. После той подготовки, что ей пришлось пережить под строгим и безжалостным началом у Люсинды, она потеряла всякий страх ошибиться. Хотя сомнения, связанные с переживаниями по поводу итоговых работ, никогда не были свойственны Габриэль. Она воспринимала каждый экзамен как нечто необременительное и не совсем страшное, потому не позволяла себе впадать в депрессивно-подавленное настроение, как Оона, для которой что-то новое, пусть даже это было бы купленное матерью в подарок платье, не вписываясь в её идеально устроенный мирок, приносило страдания.
Габриэль не ожидала от госпожи Страйпер никаких новых слов по поводу того, что им надлежало сделать на этом экзамене. Всё происходило по давно установленному шаблону – как она подозревала, уже немалое количество лет. Белые экзаменационные листы и ручки мягко легли на стол каждого студента в классе, госпожа Страйпер вернулась на середину кабинета и звучно объявила:
– Начали!
Габриэль равнодушно просматривала вопросы.
«К типу Хордовых относятся следующие животные из списка…»
«Соотнесите каждое животное из столбца А с классом из столбца Б…»
«Укажите число кругов кровообращения у Рыб: а) 1, б) 2…»
«Перечислите особенности строения тела Птиц, связанные с их приспособленностью к полёту…»
Габриэль редко приглядывалась к таким простым вопросам. У неё в голове снова начали просыпаться самые неприятные мысли и воспоминания, и для того, чтобы их заглушить, она должна была занять себя максимально сложным и максимально интересным заданием, но таких в этой экзаменационной работе, к сожалению, не было. Она любила и понимала математику, но ещё больше любила и понимала она биологию, хотя уровень собственных знаний казался ей неудовлетворительным для того, чтобы всерьёз начать изучать этот предмет а, уж тем более, попробовать побиться вместе с именитыми учёными над загадками, которые даже они не могли разгадать. Габриэль лениво водила ручкой по черновику, одним глазом кося в сторону заданий. Они были напечатаны ровными чёрными буковками, мирно тянущимися через белое бумажное поле, и для Габриэль не составляло никакого труда ответить на тот вопрос, что они формулировали, сливаясь друг с другом и превращаясь в слова и предложения. Она быстро покосилась на Мелиссу – та сосредоточенно чесала в затылке кончиком ручки, выданной госпожой Страйпер, и ломала над чем-то голову. Габриэль осмотрела аудиторию. Судя по её наблюдениям, она была единственной в классе, кто не чувствовал никаких затруднений в том, чтобы выбрать правильное решение или же дойти до него самостоятельно. У Гордона Фэя было несчастное лицо, как Габриэль показалось, оно было даже более несчастным, чем на математике. Джоанна перемигнулась к Ооной, что-то придумала и старательно приникла к своей парте. Амелия Факт не поднимала головы, кончик её ручки смешно подпрыгивал над её плечом. Габриэль поймала себя на том, что свою ручку ей хочется изгрызть, несмотря на то, что это явно не придётся по нраву госпоже Страйпер, которая эту ручку ей выдала.
«Я волнуюсь? – спросила она себя и ненадолго замерла за партой, прислушиваясь к своим ощущениям. Даже неугомонные мысли, связывавшиеся друг с другом в бесконечную лестницу, ей удалось утишить, и тогда ответ пришёл к ней. – Нет, – решила Габри, наконец, – да и зачем бы я вдруг стала?..»
Ещё совсем немного времени прошло, и госпожа Страйпер, с торжественным видом покидая своё место за столом, откуда она проницательным взглядом окидывала прилежных – и не совсем – учеников в поисках нарушителей правил, объявила:
– Экзамен окончен! Прошу, оставайтесь на своих местах, пока я не соберу ваши работы… Результаты будут объявлены через две недели после окончания учебного года, но, надеюсь, что вы об этом уже знаете.
– Да, мэм, – нестройным хором откликнулись студенты.
Госпожа Страйпер быстрой и лёгкой походкой, как будто ей не было, на примерную оценку Габриэль, немногим более пятидесяти лет, прошлась между рядов. К ней навстречу тянулись усталые руки, протягивающие белые листки с аккуратно заполненными бланками, а госпожа Страйпер торопливо собирала эти листки в одну высокую и плотную стопку, которую она ещё и спрессовала сверху своими ладонями, когда вернулась к столу и водрузила работы на него. Габриэль уже начинала чувствовать себя спокойной и свободной, словно птица, которая впервые ощутила чистоту и головокружительное счастье от полёта. Она снова покинула класс одной из первых, но теперь ей хотелось не прятаться ото всех и искать ответа на какие-то ненужные и совершенно глупые вопросы, а, напротив, её одолевало желание смотреть каждому встречному в лицо с гордой улыбкой и утверждать, что она, Габриэль Хаэн, полноправная победительница и королева нынешнего дня.
– Ну что? – с измученным видом спросила Мелисса, поднимая на них потухшие глаза. – Ещё столько дней каторги впереди…
– Скорее, – задорно подмигнув, улыбнулась ей Габриэль, – уже один день каторги остался позади!
* * *
Быстро пролетели дни суматошной экзаменационной недели. Никакими особенными происшествиями последовавшие экзамены не отличились, исключая лишь то, что в классе Люсинды и Стивена с компанией Тэф и Кумм, переволновавшись, перепутали двери и вместо биологии пришли на математику, которую сдавал выпускной класс. Строгая хэмптшидская комиссия рассудила этот инцидент как нечто, самым скверным образом попирающее основы школьной дисциплины, возмутилась до глубины души и даже отправилась к директору – выяснять, почему его студенты до сих пор не могут запомнить расположение кабинетов. Господин Мэнокс ответил на это очень просто – его слова до сих пор звучали из уст многих сплетников и сплетниц школы, несомненно, подвергаясь значительной правке и корректировке, чтобы приобрести более героическое звучание. Итак, господин Мэнокс ответил, беспечно взглянув на главу комиссии – господина Вирджила Дака: «Господин Дак, но что Вы можете требовать от двух учеников, появившихся в нашей школе совсем недавно и сдающих в ней первые экзамены? Уверен, что Вы в состоянии волнения также могли совершать некие вещи, в которых после, придя в себя, раскаивались и которых стыдились».
Видимо, господин Дак действительно делал когда-либо подобные вещи, поскольку он прекратил предъявлять господину Мэноксу свои претензии и ушёл из его кабинета, шумно переваливаясь с одной ноги на другую.
Лето буйствовало в воздухе. Стало невообразимо жарко, так, что, казалось, подошвы обуви прилипнут к асфальту и поджарятся на нём, если простоять в неподвижности некоторое время. Окончился учебный год, и Габриэль, считая, что она успешно сдала все экзамены – или хотя бы большинство из них, – стала считать себя учащейся выпускного класса. Алекс Кэчкарт, Питер Эндерсон и Джордан Мэллой окончили школу – для Габриэль, успевшей привыкнуть к ним за недолгое время своего пребывания в Литтл-Мэе, это показалось немного странным, и она даже подумала, что будет скучать. По Питеру, конечно, обязательно затосковала бы Мелисса, а по Джордану – Барбара, так как ей больше некому было жаловаться, об уходе Алекса наверняка пожалела бы Ромильда (насчёт Люсинды Габриэль была не так уверена). Но все эти трое стали бы скучать так, как полагалось, в то время как Габриэль казалось, что ни одно из её чувств нельзя назвать правильным.
Катилась к концу первая неделя летних каникул. Габриэль ничего не делала, пользуясь своим священным правом на сон и отдых в течение этих коротких, похожих на мимолётное движение человеческого века, блаженных месяцев. Она никуда не выходила, не читала список литературы, которым их наградила мисс Гибсон, выпуская с экзамена, и чувствовала себя – в кои-то веки! – счастливой. Этому помогало то, что друзья особенно не донимали её звонками, а родители и бабушка пока не ругались. Они даже не подпускали друг другу привычных шпилек: например, бабушка не упрекала маму, что та нигде не работает и в течение круглых суток только и делает, что моет свои сервизы и смотрит передачу «Милые и красивые домохозяйки» либо надоевшую всем членам семьи «Женщину в паутине страстей»; мама не кричала на папу из-за того, что его очередное дело в бессчётный раз повисло на грани прогорания; бабушка не сердилась на папу из-за того, что он не принимает никакого участия в воспитании девочек, а папа не отвечал обеим своим женщинам глухим раздражением (в адрес миссис Дэвис, которая возбуждала в нём боязливое уважение) и встречными упрёками (в адрес миссис Хаэн), повторяя те же самые слова, что говорила миссис Дэвис. В доме царило затишье. Габриэль радовалась и всецело посвящала себя более детальному изучению математики и биологии. Рисование она на время забросила, поскольку всякий раз, когда она открывала блокнот, её тянуло нарисовать лишь единственное лицо, и лишь в единственные глаза всмотреться с гордостью влюблённого творца, сумевшего довести до идеала своё творение, которое даже не знало о том, что им так безрассудно восхищаются. Габриэль удивлялась этому. Она несколько раз была в гостях у Мелиссы после того, как начались каникулы, и единожды даже сумела застать предмет своего обожания дома. Но предмет обожания посмотрел на неё именно так, как и подобало взрослому человеку смотреть на гостью своей приёмной дочери, и поднялся наверх, предварительно заказав Мелиссе принести ему в кабинет чашку кофе.
– Когда-нибудь из-за твоего кофе у тебя начнётся бессонница! – угрожающе, но с долей беззлобной семейной шутки воскликнула Мелисса вслед уходящему Эстеллу. – Или станешь гипертоником! Я уверена!
Эстелл не прислушался к её словам, поскольку он и не мог их услышать: их разделяло слишком большое расстояние. Габриэль наградила Мелиссу изучающим взглядом и словно вскользь поинтересовалась:
– Неужели вам удалось наладить отношения?
– Ну, – Мелисса беспечно пожала плечами, – когда эта Сэнди Санчайз перестала бывать у нас дома, я решила, что, даже если у них там что-то намечалось, то оно лопнуло, иначе Сэнди никуда не уехала бы.
– Сэнди уехала? Куда? – изумилась Габриэль, с трудом сумев замаскировать просившееся наружу злорадство. – Откуда ты это знаешь?
– Мне Джоанна сказала, – с прежним безмятежным и совершенно довольным видом ответила Мелисса, – Сэнди уехала в Лондон. Скоро будут снимать какой-то фильм с её участием, она не может оставаться здесь дольше.
– Вот и хорошо, – пробормотала Габриэль себе под нос.
– Что?
– Я говорю, что ты наверняка очень рада, – столкнувшись с удивлённым взглядом Мелиссы, пояснила Габриэль и изобразила на своих губах жалкое подобие улыбки. – Ведь… это же так?
– Рада? Конечно, – легко согласилась Мелисса, по-прежнему не замечая в поведении Габриэль ничего подозрительного, хотя так очевидны были все признаки, что ей не удавалось стереть со своего лица: горящие безумным пламенем глаза, лихорадочный румянец на щеках и особенная радость, с которой она восприняла известие об отъезде Сэнди.
Никто по-прежнему ни о чём не догадывался, но Габриэль больше не мучила себя вопросами: сказать, продолжать утаивать правду или же намекнуть, чтобы они, друзья, если они действительно были её друзьями, догадались сами. Она свыклась с тем, что жизнь её, как и мозг, поделилась надвое, и жила, наслаждаясь этим. Её любовь к Эстеллу нисколько не умаляло проходившее временя, и голос здравого смысла, пытавшийся убедить её, что у неё нет никаких шансов на взаимность, оставался для неё по-прежнему на вторых ролях после её тараканов, которых она старательно подкармливала и с которыми охотно делила свои самые сокровенные тайны.
«А что, – отстранённо размышляла Габриэль, лёгким касанием пальца снимая блокировку на телефоне, – это даже хорошо, что у меня есть Эстелл. Он ничего не знает, я вроде бы одна, а вроде бы и нет. В конце концов, есть о ком помечтать, если вдруг бессонница одолеет. Ты, здравый смысл, в принципе, прав: мне очень хотелось бы пожалеть себя и попытаться создать идеальную жизнь хотя бы в своём воображении. Там были бы идеальная я, мой идеальный любимый, идеальная семья, друзья тоже идеальные… как думаешь, такое вообще возможно, здравый смысл? А, здравый смысл?»
Здравый смысл предпочитал не отвечать на такие вопросы. Кажется, он либо считал их слишком ненормальными для своих границ восприятия, либо он решил игнорировать Габриэль, чтобы хоть таким образом добиться её внимания. Но Габриэль не думала ничего менять в своей жизни. Она считала, что сейчас устроилась как нельзя более удобно, и даже то, что у неё начала развиваться шизофрения, не казалось ей страшным. В конце концов, это означало, что у неё появится собеседник, который никому не сможет поведать об её трусости и слабости, собеседник, который никуда от неё не убежит и будет разговаривать с нею, когда ей это пожелается. Но не всё было столь просто, сколь она думала.
J. A. Estell: «Право, Габриэль, я не знаю, почему ты так этим интересуешься, но я могу тебя ещё раз торжественно заверить, что моя тётя уехала. И, насколько я знаю, она собирается выходить замуж в Лондоне….она никогда не зовёт нас к себе на свадьбы. Я как-то слышала, она пробудет вдали от нас до тех пор, пока не завершатся съёмки. Она снимается в одной из главных ролей, так что ей придётся задержаться».
Strange Disaster: «Да, Мелисса говорила, что она нашла себе какого-то жениха. Как ты думаешь, он понравится твоей семье?»
J. A. Estell: «Не знаю. Я никогда не задавала себе такие вопросы, потому что тётя Сэнди ни с кем не может ужиться надолго. Сначала она твердит всем вокруг, что безумно влюблена, счастлива, нашла своего единственного и неповторимого, но уже через две недели начинаются скандалы, и она пьёт успокоительные таблетки и плачет у мамы на плече. Честно говоря, я не помню ни одного из предыдущих мужей тёти Сэнди. Они не держатся дольше, чем год или два».
Внутри Габриэль заворочалось смутное беспокойство. Она прижала палец к клавиатуре и быстро вывела нехорошее слово, затем передумала и стёрла его: не столько потому, что испугалась разоблачения, а потому, что побоялась пасть в глазах Джоанны. Джоанна до сих пор не знала, что Габриэль Хаэн знает витиеватые матросские ругательства, что Габриэль Хаэн далеко не так прилична дома, как в школе и в гостях (хотя, даже находясь там, она понимала, что выглядит глупо, гадко и неуместно; пыталась измениться, но не выходило – собственные желания и гордость, не позволявшая прощать обиды, крепко держали её). И Габриэль казалось, что у Джоанны и всех остальных ребят возникнет к ней отвращение, они отвернутся от неё, оставив её наедине с Ооной – единственной, кто знал о ней практически всю правду.
«Я боюсь их потерять», – подумала она со странным облегчением.
Strange Disaster: «Может быть, она не нашла того, кто ей подходит?»
«Конечно, не нашла, – сердито подумала Габриэль, отправляя сообщение, – потому что обе мы знаем, кого она ищет. Хорошо, что у них ничего не получилось».
J. A. Estell: «Тётя Сэнди – очень скрытный человек. Она даже моей маме ничего не рассказывает, а уж мне – тем более. Она не любит детей и никогда не замечает меня».
Strange Disaster: «Вообще-то ты уже не ребёнок».
J. A. Estell: «Тётя Сэнди считает иначе. Она говорит, что от детей, особенно в переходном возрасте, можно ожидать любой глупости, любой безумной выходки, а ей ни к чему преждевременные морщины и седина в волосах. Мама пыталась её переубедить, но она… упрямится. И не хочет никого слушать. Она, видимо, думает, что я способна взорвать дом, если меня оставить там одну хотя бы на мгновение».
Strange Disaster: «Знаешь, тут неподалёку есть музыкальная лавочка братьев Вилль? Эти парни – действительно чудо природы. Когда они учились в нашей школе, учителя и студенты ежедневно опасались, что на воздух взлетит туалет, или в чулане для швабр и мётел неожиданно появится толпа лабораторных мышей, или ещё что-нибудь произойдёт… Жаль, что у нас нет больше таких фокусников».
J. A. Estell: «А знаешь, я даже рада этому. Я не люблю внезапные потрясения, даже если они хорошие. Это нарушает мой привычный уклад жизни, и я начинаю чувствовать себя так… странно, так неуютно. Как будто я сидела в своей комнате, но её стены вдруг обрушились, и прохожие на улицах смогли увидеть меня. Я не люблю, когда происходит что-то, чего я не могу предугадать и объяснить. Возможно, из-за этого у меня скучная жизнь, но мне кажется, что лучше уж немного скучать, чем постоянно дрожать, оглядываться по сторонам: какой ещё сюрприз заготовил мне нынешний день? Я хочу держать всё под своим контролем. Понимать, что не всё зависит от твоей воли, унизительно. У меня нет желания ощущать себя марионеткой, которую дёргают за ниточки, чтобы она плясала».
Strange Disaster: «У тебя очень странная философия. Сдаётся мне, что я её совсем не понимаю. Я, наоборот, жду, чтобы со мной произошло что-нибудь чудесное и неожиданное. Если бы жизнь текла однообразно изо дня в день и совсем ничего не случалось, я сошла бы с ума! В таком упорядоченном мире было бы слишком скучно жить».
J. A. Estell: «Но эти неожиданности выбивают из колеи, и к ним очень трудно привыкнуть».
Strange Disaster: «Послушай, Джо, но ведь мы с ребятами тоже были для тебя неожиданностью, и я всегда думала, что ты была рада нашему знакомству».
J. A. Estell: «Это так, Габриэль, но… честно говоря… я до сих пор не верю, что такое чудо могло произойти со мной, ведь я совсем его не заслужила».
Strange Disaster: «Брось! Ещё пара месяцев общения со мной, и ты будешь спрашивать у себя, за что тебе такое наказание!»
На душе у Габриэль установилось блаженное состояние, схожее с чудесной дрёмой, когда реальность, видимая сквозь полуприкрытые веки, искажается сонным воображением и принимает те формы, что ему угодны. Но дрёма не может длиться вечно, равно как и счастье никогда не задерживается надолго, и Габриэль пришлось убедиться в этом, когда снизу послышался каркающий голос миссис Дэвис, сдавленный годами и простудой, которую она умудрилась подхватить неделю назад, попав под неожиданно начавшийся сильный ливень по пути из магазина.
– Габриэль! Тебя к телефону!
– Да, бабушка, уже иду! – отозвалась Габриэль мрачным голосом и неохотно спустила ноги на пол с кровати.
Больше всего ей хотелось задать себе единственный вопрос: почему тот, кому она так потребовалась в разгар жаркого июльского дня, не позвонил ей на мобильник.
Миссис Дэвис стояла под лестницей с домашним телефоном в руках и поджидала, пока Габриэль, шумно хлопая задниками тапочек по каждой ступеньке, спустится вниз. У миссис Дэвис было очень мрачное лицо и сердитые глаза, а на лбу её тяжело лежали гневные морщины. Дрожащей (как Габриэль подозревала, не только от слабости) рукой миссис Дэвис протянула ей трубку и коротко сказала:
– Это Мелисса Эстелл.
Габриэль прижала трубку к уху, повернулась было, чтобы уйти, но колючий взгляд миссис Дэвис впился ей в спину, разъедая кожу, как концентрированная серная кислота, и Габриэль остановилась. Ей не требовалось слышать приказы, чтобы понять, чего желает бабушка – в последнее время та из властной женщины превратилась в тиранку, ссориться с которой было противопоказано из опасений надолго испортить себе жизнь. Поэтому Габриэль всего лишь поднялась на одну ступеньку выше по лестнице и опёрлась свободной от телефона рукой о перила. Эту руку тут же накрыла холодная ладонь миссис Дэвис, как будто та всерьёз собиралась удерживать Габриэль, не доверяя ей и думая, что та хочет сбежать.
– Алло! – прокричал голос Мелиссы сквозь динамики трубки.
– Да, Мелисса, это уже я, – сконфуженным голосом отозвалась Габриэль. Разговаривать под надзором бабушки было для неё тяжело. – У тебя голос взволнованный. Что-то случилось?
– Габриэль, ты мне необходима, как воздух! – громко кричала трубка, не подозревающая о присутствии миссис Дэвис, которая стояла, напряжённо вытянувшись, ловя каждое слово своим острым слухом.
– В чём-то… какие-то проблемы? – спросила Габриэль ненатуральным голосом. – Слушай, может быть, я приеду к тебе, и ты всё объяснишь у себя… – она зажмурилась от неприятного ощущения холода – ледяная ладонь миссис Дэвис глубже вдавила её пальцы в перила, и Габриэль сумела закончить свою фразу только через стиснутые зубы и с большим трудом: – …дома?
– Слишком долго, у меня мало времени! – продолжала орать трубка, которая, казалось, подпрыгивала от волнения у Габриэль в кулаке. – Я тебя просвещу вкратце, остальное доскажу, когда все соберутся. Послушай, в город вернулся кузен моего дяди! Бальтазар Эстелл, он вернулся! И с ним его сын, он наш ровесник; так вот, это не самое худшее…
Габриэль обречённо вздохнула. Миссис Дэвис торжествующе блестела глазами и даже не предпринимала никаких попыток скрыть того факта, что она злорадствует – на это, видимо, существовали некие причины, о которых Габри не знала и насчёт которых она думала, что лучше ей их и о них и не подозревать.
– Они не хотят приходить к нам в гости, – продолжала увлечённо болтать Мелисса, – но своему сыну разрешили встретиться со мной, потому что… они… объяснили это тем, что знать свою семью необходимо, даже если она немного не соответствует ожиданиям… – Мелисса неловко прокашлялась (Габриэль страдальчески поморщилась и пожелала, чтобы на этом трубка умолкла). – Так вот, он скоро придёт! Придёт знакомиться со мной! Да ещё и не один, а со своими родителями! Они немного подумали и решили, что его нельзя отпускать одного… Мне нужна моральная поддержка, срочно! Я боюсь, что они будут задирать нос и важничать… Я позвонила Линде и спросила об этом семьи, и она мне столько всего рассказали об этом женщине, жене дядиного кузена….я теперь боюсь её даже больше, чем боялась миссис Лондон перед тем, как с нею познакомилась.
– Мелисса! – почти провыла Габриэль сквозь крепко стиснутые зубы. – Мелисса, давай ты всё расскажешь, когда мы с Ооной приедем к тебе домой! Пожалуйста!
На линии долго висело интригующее молчание. Миссис Дэвис просверлила Габриэль убивающим взглядом, отчего Габриэль моментально сделалось нехорошо, затем она круто повернулась. Миссис Дэвис производила грозное и величественное впечатление, даже будучи такой хрупкой, высохшей, с накрученными на бигуди волосами и в старом халате, который висел на крючке двери в её комнате уже тогда, когда тётя Джинни ещё не родилась. Ледяная ладонь миссис Дэвис больше не вдавливала пальцы Габриэль в перила, но той не удавалось почувствовать желанное облегчение, пока миссис Дэвис стояла тут и, несомненно, с прежним вниманием следила, что будет дальше. Однако Мелисса наконец-то поняла все намёки и поторопилась распрощаться.
– Приезжай скорее! – твердила она, когда Габриэль уже начала отнимать трубку от уха. – Не трать много времени, это действительно очень важно!
Габриэль нажала на кнопку отбоя, и телефон смолк. Он был раскалён, словно его совсем недавно вынесли из-под прицельного обстрела солнца. Габриэль осторожно поставила телефон в ячейку на тумбочке, что притулилась возле лестницы, и скосила один глаз в сторону бабушки. Та успела переместиться в дверной проём, где она сейчас и стояла к Габриэль спиной в совершенной неподвижности. Габриэль осторожно перенесла ногу одной ступенью выше, и произведённый ею лёгкий стук мгновенно привёл миссис Дэвис в чувство. Та обернулась, как кошка, почуявшая мышь, выпрямилась и прокричала:
– Эмма! Эмма, немедленно иди сюда!
Миссис Хаэн имела ещё одну, помимо гипертрофированной любви к тарелкам и сервизам, слабость. Она любила сладко поспать, причём желательно – намного дольше, чем то полагалось здоровому взрослому человеку. Миссис Хаэн ложилась в кровать далеко не самой последней в доме, но именно её никогда не удавалось разбудить раньше десяти часов утра, если встать раньше указанного времени не требовалось ей самой; в таких случаях она заводила будильник, который, впрочем, мало ей помогал. Всей семье приходилось ходить по дому на цыпочках, пока она спала, поскольку невыспавшаяся миссис Хаэн становилась злой, нетерпимой и агрессивной. У неё всё валилось из рук, она не передвигалась, а практически ползала по дому, едва составляя себе труд выглядывать из-под полуопущенных век, и в конечном итоге всё равно засыпала, добирая упущенные часы, в кресле в гостиной, в своей комнате или наверху, где раньше жила тётя Джинни.
Но был один такой сигнал, который мгновенно будил миссис Хаэн вне зависимости от того, в какой части дома она сейчас спала и сколько времени показывали часы. Этим сигналом был трубный призыв, издаваемый миссис Дэвис. На голос матери, выкрикивавший её имя, миссис Хаэн отзывалась сразу и спешила узнать, для чего её зовут; все прочие домочадцы могли надсаживать глотки часами – миссис Хаэн не приоткрыла бы даже одного глаза. Спустя рекордно короткие сроки, прошедшие с того мига, когда миссис Дэвис в последний раз выкрикнула имя дочери, на лестнице уже послышались торопливые, путающиеся шаги. Габриэль посторонилась вовремя – в следующую секунду со ступеней в коридор слетела ошарашенным сонным комком миссис Хаэн, не успевшая переменить ночной сорочки на повседневную одежду. Поверх сорочки был накинут пеньюар, но, судя по тому, как он, практически свободно болтаясь, висел на фигуре миссис Хаэн, было очевидно, что накинули его второпях. Протирая кулаками, на которых отчётливо выступали тонкие синие жилки, едва открывающиеся глаза, миссис Хаэн замерла в паре сантиметров от матери. Миссис Дэвис глядела на неё с явным неодобрением и молчала, ожидая, пока заговорит миссис Хаэн. И та это сделала – но как только широко раскрыла глаза и попыталась оценить обстановку.
– Зачем ты звала меня, мама? – спросила миссис Хаэн усталым голосом. – Габриэль, что ты опять натворила?
Габриэль утомлённо вздохнула и закатила глаза к потолку: миссис Хаэн на неё даже не смотрела, поэтому ей совсем не хотелось ничего объяснять, тем более что звонок Мелиссы не одобрил бы никто в её семье, за исключением Ооны и, пожалуй, мистера Хаэна, но тот не стал бы высказываться ни в чью пользу, чтобы не навлекать на себя и на девочек лишние неприятности.
– Она не натворила пока ничего особенного, – пропечатала миссис Дэвис, подчеркнув слово «ничего» язвящими ироническими нотками, – однако собирается натворить и обязательно это сделает, если ты, как мать, не заявишь ей своей чёткой позиции по поводу того, о чём мы с тобой уже не один раз говорили.
Глаза миссис Хаэн переполнились утомлённой горечью.
– Мама, я не понимаю, почему ты не хочешь отпустить ситуацию. Это случилось пятнадцать лет назад. Хватит уже…
– Нет, не хватит, – строптиво отрезала миссис Дэвис. – Послушай меня внимательно, моя дорогая Эмма. В твоём возрасте я тоже была такой наивной… как и ты, я училась в пансионе для девушек и не верила, что окружающие люди могут оказаться вовсе не такими приятными, какими они представляются поначалу. Мир полон врагов, Эмма. Я убедилась в том, что никому нельзя верить, когда Эстелл подло убил мою дочь и даже не понёс за это никакого наказания. А теперь ты рискуешь потерять Габриэль, когда отпускаешь её в гости к приёмной дочери убийцы, у которой подруга – племянница убийцы, друг – подозрительная личность, дебошир, дымящий, словно десяток паровозов на станции, другой друг – сын Лейлы Мэллой, которую я считаю практически такой же убийцей, как и…
«Я вообще должна это слушать?» – пронеслась в голове Габриэль унылая мысль. Ей было неприятно впускать к себе в уши все эти гадкие, грязные, унижающие её друзей слова, и она чувствовала, что вскоре не выдержит и сорвётся – даже несмотря на то, что ругаться ей придётся с горячо любимой бабушкой. У Габриэль часто забилось сердце, все жилы на шее у неё напряглись, в висках что-то заколотилось и забилось с острой силой. В груди у неё разлился жар. Нагнув голову по-бычьи, она упрямо смотрела на бабушку, а бабушка смотрела на мать с мрачным торжеством и ожидала её ответа.
Миссис Хаэн была окончательно сбита с толку. Влетая в коридор, она ожидала чего угодно, но не этого. Она представить себе не смела, что её мать снова начнёт ворошить прошлое и поднимать те вопросы, в которых они никогда не могли найти компромисса. Ей было неприятно и стыдно – стыдно за Габриэль, не сумевшую уйти тихо, не тревожа бабушку.
– Так что же, Эмма? – вкрадчиво осведомилась миссис Дэвис. – Что ты на это скажешь?
– Мама, я скажу всё то же самое, – устало промолвила миссис Хаэн, – то, что Эстелл не убивал Джинни, и то, что друзья Габриэль вовсе не так плохи, как ты о них думаешь. Не суди людей за поступки их родителей и родственников, мама. Мы с тобой тоже не идеальны.
Лицо миссис Дэвис пошло ярко-красными оскорблёнными пятнами.
– Мы с тобой, Эмма, не убийцы! Мы никому в своей жизни не причинили зла.
– Кроме Эстелла, – вздохнула миссис Хаэн, – и его приёмной дочери Мелиссы, которую ты готова ненавидеть за то, что она живёт в доме человека, неприятного тебе; кроме Лейлы Лондон, которая вообще не имела никакого отношения к тому, что случилось в нашей семье, кроме её сына, кроме Питера Эндерсона, который, на мой взгляд, вполне неплохой паренёк, кроме Люсинды Кэчкарт, которая не виновна в том, что её двоюродный дядя – отцеубийца, кроме Джоанны Эстелл, которая не могла родиться от других родителей… – миссис Хаэн упрямо наклонила голову, в точности как и Габриэль, и её лицо тоже начало краснеть. – Мама, хватит жить в своих фантазиях! Кого ты ни обвинила бы теперь в смерти Джинни, её уже не вернёшь. Пора с этим смириться и дать девочкам жить так, как хотят они. Свою жизнь мы уже необратимо испортили.
Миссис Дэвис хватала ртом воздух, дрожала всем телом и краснела сильнее и гуще. В её глазах сконцентрировалась вся её сила, и этой силы было достаточно, чтобы заставить вздрогнуть не только миссис Хаэн, но и Габриэль, которая уже начинала опасливо раздумывать над побегом из этого дома – серьёзным и долгим побегом.
– ЭММА!! – наконец, грохотнула миссис Дэвис ужасным грубым голосом, и миссис Хаэн вжала голову в плечи. – И ты смеешь говорить такие слова?! Я никогда не перестану искать способ наказать виновных в смерти моей дочери! Ты глупа и эгоистична, Эмма! Ты никогда не думала ни о ком, кроме себя! Вот и сейчас ты не видишь или не хочешь видеть, что твои дочери клюют на ту же самую наживку, что и Джинни! Джинни любила этого Эстелла… она была ему преданна… она верила ему, и он убил её! И его приёмная дочь не может не быть такой же самодовольной, самовлюблённой и беспринципной, как и он!
– Неправда! – завизжала Габриэль. – Бабушка, это всё неправда!
Миссис Хаэн и миссис Дэвис, готовые сцепиться друг с другом, неожиданно остолбенели, и у обеих них опустели глаза. Они смотрели на Габриэль с поражённым неверием, поскольку Габриэль никогда раньше не позволяла себе вмешиваться в их споры, даже если становилась невольной свидетельницей таковых. Но Габриэль чувствовала, что молчать она уже не может, поскольку оскорбили её святыню, которой она жертвенно преподнесла свою первую любовь. Оскорбили и обвинили в постыдном и жестоком деянии человека, которому она была преданна до последнего дыхания и которому охотно отдала бы свою жизнь, если бы в том возникла нужда. Для неё Эстелл означал воплощение всего лучшего, что только мог вместить в себя человек, и слушать, как его называют убийцей и эгоистом, для неё было оскорбительно и мучительно до слёз – мучительно оттого, что его самого не было здесь, чтобы иметь возможность опровергнуть эти слова, а бабушка его отсутствием пользовалась, возводя на него самую гнусную клевету и не чувствуя никакого стыда и стеснения. В тот момент, когда она выкрикнула свои слова грозным и независимым голосом, она уже не могла себя контролировать. Всё её существо заполонили холодная ярость и остервенелое желание доказать свою правоту, потому она не заметила ни предупреждения во взгляде матери, ни удивления, проявившегося в глазах бабушки.
– Это всё неправда, – цедила Габриэль сквозь зубы, – всё неправда, что ты сейчас говоришь! Мои друзья – лучшие друзья в мире, и мне наплевать, что у них там были за родственники! И Эстелл… тоже ни в чём… вовсе… не повинен! Он никого не убивал! Они с Мелиссой оба – прекрасные люди, и ты не можешь их вот так вот обвинять! Хватит!!
Миссис Дэвис долго смотрела на Габриэль пристальным, чего-то ищущим взглядом, и, хотя Габриэль понимала, что этот взгляд хочет обнаружить, она не опускала головы. Ей было совершенно всё равно, и её не волновало, какова будет реакция всех обитателей этого дома, если её тайна неожиданно откроется.
– Вот, Эмма, – наконец, сказала миссис Дэвис, – твоё воспитание. На твоих детей не могут повлиять их собственные родители. Когда-то я позволяла тебе и Джинни выбирать себе круг общения, но лучше бы я этого не делала! И ты поймёшь, как я была права, обязательно! – миссис Дэвис вскинула вверх палец и прибавила: – Причём очень скоро! Габриэль, – она перевела прежний свербящий взгляд на Габриэль, – я надеялась, что ты прислушаешься к моим словам. Никому нельзя верить: люди часто надевают столько масок, что они заменяют истинное лицо. Что ты можешь знать о своих друзьях?
– Всё, – по-детски упрямо буркнула Габриэль, – я их люблю и уважаю! Не думаю, что тебе понравилось бы, если бы о твоих друзьях говорили такие несправедливые вещи!
