скачать книгу бесплатно
«А где же Доля? Когда придёт?» Он посмотрел на чёрную авоську, принесённую Купидонычем. Дрожащими руками распечатал томатный сок в литровой картонной упаковке. Налил в стакан и удивился – сок прозрачный как слеза. Стародубцев понюхал и сморщился.
«Этого мне только не хватало!» – подумал, вспоминая оригинальный самогонный аппарат Купидоныча, который он придумал сотворить из пулемёта – к водяному охлаждению присобачил все необходимые детали.
Глядя на стакан с прозрачною слезой, Солдатеич задумал-ся. Жилистая тёмная рука, державшая яблоко, непроизвольно стала сжиматься с такою чудовищной силой, как будто яблоко в тиски попало. Сок сначала сдержанно заплакал – закапал на половицы. А затем уже яблоко всхлипнуло в кулаке и заревело – струйки побежали по полу, извиваясь тонкими сверкающими змейками. И вдруг эти две сверкающих змейки сделались похожи на железную дорогу, если на неё смотреть издалека.
И только тогда Стародубцев отчётливо вспомнил тот странный сон, который в последнее время не давал покоя своей тревожной смутностью.
Там, во сне, блестела железная дорога, уходящая за горизонт – в светлое будущее. А по дороге чешет паровоз, круглая железная башка его кудрявится чёрными чубами дыма. А за паровозом тянется, покряхтывая, огромный пассажирский состав, гружёный горами Кавказа, налитый морями Прибалтики. Сияют храмы Киевской Руси. В цистернах плещется вино Абхазии, вино Молдавии. И шумят, звенят кругом народы – люди союзных республик. Люди весёлые, люди счастливые, едут с гармошками, с песнями, с красными знамёнами и транспарантами. И вдруг – на ровном месте будто бы – пассажирский состав с грохотом валится под откос. Горы Кавказа ломают хребты, Рижское взморье выплеснулось куда-то в грязь, в болотину. И всё, что было красными знамёнами и транспарантами, – всё превращается в лужи и озера дымящейся крови.
«Мать моя родина! Что теперь будет? – застонал Стародубцев и машинально хлебнул обжигающий сердце напиток. – Ну, где моя Доля? Где курево взять?»
Он пошёл на поиски.
В коридоре было сумрачно и пусто, если не считать обшарпанной каталки, притулившейся около стены с плакатами, грозящими погибелью тому, кто не соблюдает правила гигиены. Пол в коридоре густо поклёван костылями и тросточками всех времён и народов – такое создавалось ощущение. Местами пол до блеска отполирован шарканьем шагов. Затёртые шляпки гвоздей там и тут словно подмигивали Стародубцеву – давай, дескать, смелее. Затем попалась крупная серебряная шляпка, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся обронённой таблеткой. Тоску и беспросветное уныние наводящие стены – во многих местах – зашарканы плечами, руками залапаны и засалены.
Костыль был на хорошем резиновом ходу – бесшумно помогал. Прихрамывая, Стародубцев заглянул в ближайшую палату. Запахло мочой и лекарствами. Послышался храп. На кроватях вповалку лежали два мужика в одинаковых «арестантских» халатах – белые полосы на чёрном фоне. Один из «арестантов» с головы до ног перебинтован – только дырка для храпа и дырка для глаза. Второй без руки – пустопорожний рукав до полу свесился, подрагивая в такт могучему храпению. За тумбочкой виднелась пустая поллитровка. На полу газета с заголовком: «СОВЕТСКИЙ СОЮЗ ПРИКАЗАЛ ДОЛГО ЖИТЬ».
Заголовок этот – будто ножом пырнул под сердце. Даже в глазах потемнело. Захлопнув дверь, он прислонился к стенке, затылком ощущая прохладу и чувствуя, как волосы дыбарем становятся. «Значит, всё-таки правда! – промелькнуло в мозгу. – А мне всё не верится».
В поисках курева двигаясь дальше, он оказался у двери ординаторской. Заглянул туда, увидел Бударковича: краснощёкий, в свежестиранном халате сидел за столом и качал головой, плотоядно облизывал губы и ухмылялся, перелистывая журнальчик с фотографиями полуголых и голых девиц, – Солдатеич это увидел немного позднее.
– В чём дело? – заметив больного, Бударкович посуровел. – Почему не в палате?
– Курить охота, спасу нет. – Я не курю и вам не советую.
– Поздно советовать. Я, наверно, лет с десяти как засмолил на покосах, дак теперь уже вовек не бросить.
Доктор захлопнул фривольный журнал и совершенно спокойно сказал:
– Сочувствую.
Двумя руками опираясь на рогульку деревянной тросточки, Стародубцев как-то криво и недобро улыбнулся.
– Ты мне сочувствуешь? Хе-хе. Вот насмешил. Это я тебе должен сочувствовать, милый.
Чёрные глаза-горошины под белой шапочкой на несколько мгновений увеличились.
– Что за тон? Почему вдруг на «ты»? И какой такой «милый»?
На краю стола лежали тёмно-синие резиновые перчатки. Стародубцев не спеша, демонстративно стал их натягивать, едва не разрывая.
– Я сейчас тебе поставлю клизьму и тогда ты, сука, всё узнаешь!
Бледнея, Бурдакрович медленно поднялся из-за стола. Был он парень крепкий, спортом занимался – бицепсы проступали из-под халата, грудь широко бугрилась. А фронтовик был перед ним – далеко не богатырь. Да к тому же больной, почти одноногий.
– Идите-ка лучше в палату. Говорю по-хорошему. – Сначала ты уйдёшь отсюда. Я тебя, недоноска, уволю. Молодцеватый доктор, свирепо запыхтев, сделал руки коромыслом и пошёл на больного, чтобы скрутить и выставить за дверь. И вдруг…
Фронтовик отшатнулся назад и при помощи тросточки с черно-резиновой дулей заставил Бурдакровича согнуться в три погибели – удар пришёлся в область солнечного сплетения. Ну, а дальше было проще. Приём рукопашного боя опрокинул доктора на пол. Крахмальная белая шапочка слетела под ноги – превратилась в растоптанный блин.
Остервенело пытаясь вырваться, Бурдакрович как-то странно захрюкал, точно сытый боров на заклании. А затем застонал от болевого удушающего захвата. От халата оторвавшаяся пуговка покатилась как большая таблетка, щёлкнула об ножку стола.
В ординаторскую вошла медсестра – низкорослая толстуха, державшая стеклянную колбу в руке. Остановившись на пороге, толстуха обомлела. Склянка выпала под ноги и со звоном раздрабалыскалась – осколки засверкали, брызнув по полу.
– Больной! – завизжала медсестра. – Сейчас же прекратите!
– Давай сюда клизьму! – зарычал Стародубцев. – Будем лечить! Он заразный!
Бурдакрович, бледно-серой физиономией шаркая по ковру, с трудом повернулся.
– Милицию! – приказал, отплёвываясь. – Звони в милицию!
Низкорослая толстуха, едва не поскользнувшись на осколках, рысью подбежала к телефону и, округляя глаза, стала в трубку так вопить, как будто её режут без наркоза. И этот женский вопль, раздирающий душу, вопль, как будто раздававшийся где-то вдали за туманами, за дымным полем боя, заставил Стародубцева очнуться.
Он устало поднялся. Пошатываясь, плюнул мимо доктора и, забывая тросточку, подошёл к умывальнику. Снял перчатки, с треском разрывая. Аккуратно руки вымыл. Аккуратно вытер о свою больничную пижаму. Голова вдруг закружилась и перед глазами поплыли красные мошки, разрастаясь до размеров красных ягод.
Солдатеич плохо помнит, как пошёл по стеночке – вдоль плинтуса. Кое-как дотелепался до своей палаты. Прилёг, ощущая справа страшный сердцебой. Голову как будто облили кипятком – горячая кровь колотилась в ушах, ручейками звенела в висках. Потолок закружился как злая метелица, готовая подхватить под микитки и унести за тридевять земель. С облегчением вздыхая, он зажмурился на подушке и полетел куда-то в забытьё пространное, мягкое и тёплое. Но отдохнуть ему не удалось.
«Чёрный воронок» подкатил под самое крыльцо. И повезли бедолагу из одного невесёлого казённого дома – в другой, ещё более грустный.
В темноте, где брехали собаки, по кривым переулкам, по чугунным колдобинам трястись пришлось недолго – «Белая церковь» находилась неподалёку. «Белая церковь» – это районная милиция. Так она прозывалась в народе.
Глава четырнадцатая. Тоска и небо в клеточку
1
Прекрасный русский город Белая Церковь сначала назывался город Юрьев, поскольку был основан киевским князем Ярославом Мудрым или просто Юрием – имя, данное мальчику при крещении. Во времена монголо-татарского нашествия Юрьев уничтожили, остались только развалины церкви, вокруг которой город постепенно возродился. Позднее Белая Церковь была под крылом Великого Литовского Княжества.
Ещё позднее – стала достоянием Польши. Достояние это в боях прибрали к рукам украинские казаки под предводительством Богдана Хмельницкого. Но в 1712 году город опять сделался польским. А в 1774-ом последний польский король Станислав Август – будто шубу с барского плеча – подарил этот город коронному гетману Браницкому. А через двадцать лет, после второго раздела Польши, город становится частью Российской империи. В 19-ом веке Белая Церковь представляла собою величавый уездный город. Во времена Советского Союза – это промышленный центр. Великая Отечественная война Белую Церковь превратила в руины – два с половиною года находилась под немцами. И понадобилось немало усилий, чтобы из чёрных развалин опять возникла Белая Церковь, способная заворожить красотой.
Вот об этом или примерно об этом с горечью думал начальник районной милиции, полковник Бронислав Брониславыч Белоцерковский, время от времени поглядывая на карту, висевшую на стене, большую карту бывшего Советского Союза.
«Снова будут карту перекраивать, – печалился полковник. – Белая Церковь теперь останется на Украине».
Затрещал телефон.
– Нет! – взъерепенился полковник. – Это не прачечная! Он бросил трубку и подумал: «Хотя чёрт его знает. Деньги теперь везде отмывают. Те, кто раньше мог попасть на стенд «Ими гордится страна», теперь попадают на стенд «Их разыскивает милиция». Я не могу понять, что происходит. Рэкет. Взятки. Оборотни в погонах. Откуда всё это? Из какого гнилого угла широкой человеческой натуры? Печально то, что эта гниль сидела там от века, ждала своего часу и дождалась…» Собираясь уходить домой, Белоцерковский пухлые папки с делами стал приводить в порядок. Папки громоздились кирпичами на столе, на стуле, на подоконниках. Никогда ещё так много работы не было. Бардак и вакханалия верховной власти не могли не сказаться на разгуле преступности. Волчий мир уголовников наглеет и ведёт себя точно также, как волки наглеют в ту пору, когда страна охвачена войной или пожарами. Зверь понимает, что теперь не до него, люди с оружием удалились куда-то, остались только бабы, старики да ребятишки – можно спокойно идти в деревню и даже средь белого дня хозяйничать, скотину резать.
На стене – напротив карты бывшего Советского Союза – находился график преступности в районе. Кривая этого графика, а точнее две кривых – красная и чёрная – как две исковерканных молнии. Только молнии эти – размашисто, многоступенчато – уходили не в землю, а в небо. Кривая преступности с каждым днём, с каждой неделей, с каждым кварталом неудержимо взлетала всё выше и выше, словно хотела Бога за бороду поймать.
«Преступность не только обнаглела, – думал Белоцерковский, – преступность помолодела и даже, как это ни странно прозвучит, похорошела. Смазливые красотки вышли на охоту за лёгкими деньгами. Симпатичные парни в белых манишках и белых штанишках стройными рядами промышлять идут. Всем захотелось лёгкой красивой жизни, бесплатного сыра!»
И только он подумал насчёт сыра – в углу раздался резкий и сухой щелчок – мышеловка сработала.
Заранее брезгливо морщась, Бронислав Брониславыч направился в дальний угол. Разочарованно пробормотал:
– Пся крев. Опять стащила. Тут никакого сыру не напасёшься.
Закурив, он поглядел на дырку, чуть заметную около плинтуса, – эта дырка и другие, подобные, появились после землетрясения.
«Или мыши поумнели, твари подколодные, или мышеловки делать разучились. Народ сегодня вообще ни черта не делает, только торгует на каждом углу. Продает и перепродаёт».
Обрывая печальную нить размышлений, он заставил себя сосредоточиться. Какие папки в первую очередь нужно посадить под замок? Всю эту груду «кирпичей» растолкать по сейфам не получится – места не хватит. Надо заказывать новые сейфы. А куда поставить? Теснотища. Можно, конечно, вызвать подчинённого и приказать, чтоб половину «кирпичей» оттащили в подвал, в хранилище. Только это лишняя морока – утром нужно снова поднимать сюда.
Хрустя хромочами, полковник прошёлся по кабинету. Постоял около тёмного окна. За железным неводом заржавленной решётки – как золотая рыбка – загорелась лампочка во дворе милиции; дежурный включил. А затем где-то внизу под окнами, скрипя тормозами, остановился «Чёрный воронок». Железными крыльями дверцы захлопали.
Бронислав Брониславыч закрыл бумаги в сейфах, со второго этажа сошёл по деревянной скрипучей лестнице и хмуро удивился, когда дежурный офицер – в ответ на вопрос – доложил о задержании какого-то «престарелого сексуального маньяка», пытавшегося прямо в ординаторской над врачом надругаться.
«Совсем уже народ сошёл с ума! Пся крев! – поправляя фуражку, Белоцерковский сердито крякнул. – Куда мы катимся?»
Однако ещё больше полковник удивился, когда увидел престарелого «насильника»: лицо благообразное, страдальческое. Много лет не за страх, а за совесть работая в милиции, Белоцерковский был не только милиционер, но и психолог. Он хотел уже уходить – и так запозднился. Но что-то вдруг задержало. Может быть, любопытство, а может…
Скорей всего, хотелось убедиться: ошибается он, многоопытный, матёрый полковник, или всё-таки не ошибается по отношению к задержанному.
Белоцерковский приказал оставить их вдвоём и постарался расположить к себе этого странного «маньяка». Но Стародубцев был неприступен. Отчуждённо, угрюмо осматривал голые серые стены, обсиженные мухами. Сердито сопел. И стыдно ему было, и зло брало на этих сытых, самоуверенных милиционеров.
«Нашли преступника. Страну свалили с ног – и ничего. А тут, гляди-ка, самого опасного поймали. Даже полковник явился. Или делать не хрен, или я действительно такой опасный?»
Закончив рассматривать серые, тоску наводящие стены, потолок с яичной скорлупой штукатурки, местами готовой посыпаться на голову, Стародубцев глаза опустил. Хромочи полковника увидел – блестели как два самовара – и припомнил что-то неприятное.
«Комиссар, – кривя ухмылку, подумал Солдатеич. – Замполит. Контрразведка или СМЕРШ. Окопались тут, крысы, в тылу!»
– Вы не курите? – вдруг спросил полковник.
– Прямо как перед расстрелом, – пробубнил Солдатеич, не отказавшись от папироски.
– Что вы сказали?
– Я говорю, спасибо, товарищ комиссар. Благодарствую.
Белоцерковский утомлённо улыбнулся. – Ну, какой же я вам комиссар? – Полковой, поскольку вы полковник.
– Воевали? – не сразу спросил Бронислав Брониславыч.
– Нет, – с вызовом ответил Стародубцев и закашлялся. – Ягодки-грибочки собирал.
– Попить хотите?
– Я не пью. – Солдатеич опять покашлял. – Хотя водицы можно.
Полковник подал ему кружку с горбушкой дрожащей воды. И после этого угрюмый голос Стародубцева стал помягче, подобрей. И через несколько минут общения с задержанным – по его глазам, по разговору и вообще по линии поведения – полковник понял: этот человек не может быть насильником. Полковник даже вспомнил теорию Ломброзо, который весь преступный мир поделил на четыре части: жулик, вор, насильник, душегуб.
Стародубцев под эту теорию не подходил. Так, во всяком случае, казалось полковнику.
– Степан Солдатеич, – доверительным тоном заговорил Белоцерковский, пододвигаясь к задержанному. – Зачем вы это сделали?
– А что я сделал? – Стародубцев одёрнул больничную застиранную пижаму, похожую на арестантскую робу. – Я ничего, я тока собрался.
– Что именно вы собирались там сделать? – Клизму поставить хотел Бурдакровичу.
– Бурдаковичу? Доктору? – Глаза у полковника стали «квадратными». – Это он клизмы должен делать. А ему-то за что?
– За красное знамя, – проворчал Стародубцев. Полковник чуть не выронил коробок со спичками. – Это как же понять?
– Он сказал, что выпишет меня, когда я увижу на крыше красное знамя. Как над Рейхстагом.
– Ничего не понимаю! – признался полковник. – Вы можете подробней объяснить?
– А зачем это вам? – Степан Солдатеич машинально потрогал ухо, покусанное войной. – Сажайте в кутузку и весь разговор. «Пришёл черёд и стало небо в клеточку…» Или как там поётся?
– Небо в клеточку – это успеется, – резонно сказал Белоцерковский. – Ведь вы же не из тех, которые… Вы же серьёзный человек. Я это сразу понял. Я людей тут разных перевидал.
Постепенно проникаясь доверием к полковнику, Стародубцев изложил ему историю со своим «пропавшим зрением». Пряча горькую усмешку, Белоцерковский отвернулся к зарешеченному окну, закурил. Последняя осенняя муха жужжала между стёклами – как в стеклянной камере. Где-то гремели сапоги по коридору. Крик пьяного детины прокатился – обрывок раздольной песни. Потом всё стихло. Воронок, приглушенно каркая прохудившимся выхлопом, отъехал от крыльца, прожигая фарами сгустившуюся темень.
– Значит, так, – решил полковник, ладошкою прихлопнул по столу, – на пятнадцать суток мы вас оформлять не будем. А переночевать придётся. Да. Потому что я не знаю, что ещё вам в голову взбредёт. Понятно? Есть вопросы?
– Есть. Вы не могли бы мою одежонку доставить сюда из больницы. Я туда вертаться не хочу. А то ещё харю набью кой-кому, не сдержусь.
– Я вас понял. Всё. – Белоцерковский, поднимая грудь на вдохе, повелительно крикнул: – Лейтенант! Уведите!
Заложивши руки за спину, Стародубцев постоял на пороге, вздохнул.
– Спасибо, что уважили старого солдата.
– Уважил, ага! – Белоцерковский раздавил окурок в пепельнице. – Вот если он напишет заявление, тогда…
– Не напишет.
– Откуда такая уверенность?
Степан Солдатеич саркастически хмыкнул. – Рыльце у него в пуху.
– В каком таком пуху?
– А в таком, который не побреешь. Вот пускай напишет, тогда узнаете.
Белоцерковский отодвинул пепельницу, доверху заряженную гильзами отстрелянных окурков.
– Ну, всё. Ступайте.
Подслеповато моргая и чуть прихрамывая, – тросточка осталась в больнице – Стародубцев поплёлся по длинному бетонному коридору, тускло освещённому одною пыльной лампочкой. И вдруг остановившись, он расхохотался, запрокинув голову, – эхо загуляло по углам.
– В чём дело? – тревожно спросил лейтенант за спиной. – Сынок! Ха-ха! Дак ты бы видел, как он перепугался. – Кто? Полковник?
– Да нет. Метёлка эта новая. Бударкович, мать его…
Он подумал, я и, правда, руки буду марать об его, об этот – афедрон. Ха-ха…
– Афедрон? А это что такое?
