Притча

скачать книгу бесплатно

Притча
Вусал Гаджиев

Это книга о том, что может произойти с еще неокрепшим сознанием после потери близкого человека. Руслану было семнадцать, когда он потерял маму. На долгое время он замкнулся в себе. Потом появились они… Это роман о человеке и о его противостоянии боли, о его поиске нового смысла жизни, о его новом ощущении мира, поиске нового мира в себе и поиска нового себя в мире. «Притча» – это попытка ответить на вопрос – как жить дальше, когда жить не хочется.

Притча

Вусал Гаджиев

© Вусал Гаджиев, 2022

ISBN 978-5-0055-9903-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вусал Гаджиев

Притча

Мне было пять лет, когда дедушка рассказал мне эту притчу.

Когда-то давно старый индеец открыл своему внуку одну жизненную истину.

– В каждом человеке идет борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло – зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь…

Другой волк представляет добро – мир, любовь, надежду, истину, доброту, верность…

Маленький индеец, тронутый до глубины души словами деда, на несколько мгновений задумался, а потом спросил:

– А какой волк в конце побеждает?

1

Помню его взгляд. Потухший. Помню, как неуверенно вошел в мою комнату. Помню дрожащие губы и тяжелое дыхание. Помню чуть слышный голос.

«Ее больше нет».

Бум. Будто от души приложились огромной дубиной по затылку, темени и лбу разом.

Оглушение. Ослепление. Онемение. Одурение. Одновременно.

Падение в пропасть. Без падения. И без пропасти.

Эхо. Меня зовут. А как меня зовут?

Помню его слезы. Сел на кровать рядом со мной, крепко обнял и густо зарыдал. Никогда – ни до, ни после я его таким не видел.

Я всегда считал отца самым сильным человеком на земле – не по физике, но по духу. Когда умерли его родители, и когда медленно и мучительно от тяжелой болезни умирал его брат, я не увидел в его глазах ни одной слезы. Может, он выплакал их в одиночестве, может, свидетелем этих слез была мама. Может. Я не видел. До того дня, когда он потерянным человеком вошел в мою комнату. Я видел. И чувствовал. Поймал себя на мысли, что плачущий так отец – один из самых впечатляющих и потрясающих до самой глубины естества моментов в моей жизни. К тому дню (забегая на много лет вперед скажу, что этот момент таковым остался и до сегодня). Странно. Я только что узнал, что мамы не стало, а мои мысли занимал только отец, пусть и содрогающийся в неистовом плаче.

Мой папа говорит: когда где-то случился пожар или, к примеру, корабль терпит крушение, хотя бы один человек должен сохранять холодную голову и оставаться спокойным, иначе все могут погибнуть.

Когда это произошло, я не паниковал – совсем – в тот же миг мне все стало безразличным. Я не боялся и был готов потонуть вместе с кораблем. Или сгореть.

Память безжалостна.

Болезнь Альцгеймера[1 - Болезнь Альцгеймера (также сенильная деменция альцгеймеровского типа) – наиболее распространённая форма деменции, нейродегенеративное заболевание, впервые описанное в 1907 году немецким психиатром Алоисом Альцгеймером.]это страшно. Но не сейчас. Не для меня. Но ее нет.

Гипертимезия[2 - Гипертимезия – способность личности помнить и воспроизводить предельно высокое количество информации о её собственной жизни, исключительная автобиографическая память.] это страшно. Сейчас. Для меня. Ее нет.

***

Драма. Не счастье, не горечь, не разочарование, а именно глубокий драматический момент пробуждает главные, самые глубинные сущностные человеческие чувства. Что-то сакральное, что-то не отсюда, не из нашего привычного мира.

Мама. Ничего не может быть сильнее материнской любви. Ничего. Любовь матери к своему ребенку можно сравнить разве что с любовью ребенка к матери или к отцу. И то с натяжкой – первая сильнее, как мне думается. Любовь романтическая, между мужчиной и женщиной это нечто иное. Я уж не говорю про другие виды любви.

Мама. Ничего не может быть больнее и сокрушительнее, чем смерть близкого и любимого человека.

Это как лакмусовая бумажка, которая определяет, обнаруживает неважность (или маловажность) всего остального – всех остальных проблем и невзгод.

Отец рыдал у меня на плече, а я смотрел безжизненным эфирным взглядом на белую стену. Нет. Это был мертвый взгляд. Одно и то же? Не совсем.

Я как Давид[3 - Дави?д – второй царь народа Израиля после Саула, младший сын Иессея из Вифлеема. По Библии, царствовал сорок лет: семь лет и шесть месяцев был царём Иудеи, затем 33 года – царём объединённого царства Израиля и Иудеи.].

«Я возмутился; я склонил голову; я испытываю печаль весь день…. Я изнемогаю и сокрушаюсь чрезмерно; я кричу от терзаний сердца моего…. Мое сердце плачет, моя сила не поможет мне: и свет из моих глаз также ушел от меня».

Так было.

Я уже умер. Я чувствовал это.

Отец успокоился, отпустил меня и, поднявшись, белесо-багровым ребром правой ладони резко, и несколько даже судорожно протер глаза. Посмотрел на меня. Я увидел в его глазах еще большую растерянность, чем она была у него, когда он только вошел в комнату. Он свел брови – это значило либо недовольство, либо беспокойство. Все в порядке? – спросил он охрипшим голосом. Вновь присел на кровать. И начал что-то говорить. Не помню что. В то время я думал о том, что только что умер и пытался осознать каково это – умереть, и мучительно старался понять, как быть.

Деформация сознания.

Мама. Ничто не может обладать в человеческих отношениях той же степенью чистоты и даже священности, какое есть в отношении ребенка к своей матери. Некоторые из нас лишены этого чувства по причине духовной, некоторые – потому как у них нет матерей.

Помню, как стригся в парикмахерской, и поймал себя на мысли, что у женщины-парикмахера очень приятные нежные руки. Она проводила ими по моим волосам, стряхивала волосы с лица, а я отгонял от себя мысли о том, что ее руки нежнее рук моей матери. Я не мог позволить себе признаться в этом из-за той великой детской любви, которую испытывал к своей маме – наивной, но такой чистой. Эта мысль о превосходстве рук чужой женщины над руками моей мамы клещом вцепилась в мое сознание. Но благо к концу стрижки, неимоверными усилиями – умственными, духовными и даже физическими, я смог все же переубедить себя, одержав эту маленькую, но бесконечно важную победу для себя и моей мамы внутри меня.

Я был доволен тем, как готовила моя мама. Часто я даже брезговал есть пищу, приготовленную другими – где-нибудь в школе или в гостях. Но как-то раз я попробовал котлеты на дне рождения друга, которые приготовила его мама, и подумал, к горечи для себя, что эти котлеты вкуснее маминых котлет. Помню, как эта мысль отозвалась болью в животе, и с каким большим трудом я смог переубедить себя в том, что это не так, что с котлетами моей мамы не сравнятся никакие другие котлеты в мире. Просто, потому что они мамины. Аргументы без фактов.

Мама – была лучшей для меня, лучшей во всем, что делала, а моя детская любовь была столь чистой, что не допускала никаких изъянов или недостатков в ее святом образе. С возрастом ты по-другому смотришь на подобные моменты, но образ мамы, как самой лучшей, сотканный, сформированный в те детские годы, остается в твоем сердце непоколебимо.

Если бы вы могли понять, каким было это горе…. Это невозможно передать словами. Сотни самых сильных слов не передадут всей полноты боли, потому как, если вы могли понять и принять эту боль, вы бы умерли. Как я. Но вы погрустите, поплачете и даже несколько дней проведете в унынии, но потом вернетесь к жизни и также как ранее будете ей радоваться. Слово – не всегда просто слово, но слово – всегда не практика ужаса, не практика трагедии.

Мысли пригвождают.

Рак. Зловещий. Сосед по лестничной площадке, который знает все и обо всех, говорил, что существуют лекарства от всех болезней. И от рака в том числе. С видом самоуверенным, наглым и вызывающим, будто выступает с трибуны ООН, он говорил мне, что эти лекарства существуют только для сильных мира сего, а простым людям к ним доступа нет. Для сильных мира сего – повторял он с какой-то молодецкой удалью, твердо и важно чеканя каждое слово. Он говорил, что большие компании, которые контролируют медицинский рынок, никогда не раскроют нам правды, ведь тогда их доходы будут в сотни раз меньше, и, что плевать они хотели на страдающих и умирающих людей, деньги – вот их цель.

Даже если так – плевать. Теперь уже плевать. Знаю только, что рак это монстр, который убивает свою жертву мучительно. Его можно победить, но большинство ему уступают. Грустная правда жизни и ничего больше. Тьфу.

Больно вспоминать.

Химиотерапия. Господи, какое тяжелое, какое гнетущее слово. Сколько в нем боли и страдания. Как часто кроток дух человека перед ужасной «мордой» болезни.

Больше всего на свете ненавижу больницы. Больше всего на свете ценю и уважаю врачей. Настоящих врачей, которые отдают всего себя работе, которые борются за твоих родных, за тебя….

Но боязнь больниц осталась. Страх, сковывающий мысли.

Больно вспоминать.

Бесконечные анализы. Запах больницы, ставший твоим кожным запахом. Знакомые лица врачей и больных. Боль в глазах. Надежда в глазах. Уныние. Немое прошение помощи. Зависть твоему здоровью, твоим волосам, бровям. Палата – второй дом. Здравствуйте. Здравствуйте. Как вы? Поджатые губы, натянутая улыбка, плечи тянутся ввысь, голова склоняется чуть вправо. А вы? Спасибо, нормально. А вы? Плохо. Не все выдерживают. Не все могут притворяться. Не все верят. Лечащий врач – спаситель. СмОтрите на него как на вашего героя, как на ангела-хранителя. Ангелы-хранители ведь не могут подвести своих подопечных? Они ведь обязательно спасут? Правда, ведь? Медсестры. Вот они – настоящие ангелы. Коробка конфет? Весь мир у ваших ног, только помогите, только будьте опорой, только дайте шанс.

Больно вспоминать. Тысячи молитв. Сжатые вместе ладони, зажмуренные сильно глаза, стучат виски, губы не останавливаются ни на секунду. Господи помоги! Господи помоги! Господи помоги!

2

Я даже не могу назвать этот день худшим днем в своей жизни, так как жизнь прошлая сразу же канула в небытие, и началась другая жизнь, к которой тот день не имел отношения, как ее непосредственная часть. Есть овцы, и есть одна паршивая овца – она есть как часть отары. День тот не был частью моей общей единой жизни, потому как она, эта жизнь, раскололась на «до» и «после».

Не помню, что было дальше. Отец вышел из комнаты. А затем пустота.

Я, правда, умер?

Как дышал – не помню. Как ел и пил – не помню. Как засыпал и просыпался – не помню. Ванная, туалет, комната – ничего не помню. Это был не я. Это было не со мной?

Я умер?

Три дня забытья. Энергия забытья. Больше чем смута. Расщепление. Расслоение. Атомы. Ничто.

Похороны. Отец не отпускает меня от себя. Люди подходят нескончаемым потоком – соболезнуют, плачут, снова соболезнуют, снова плачут. С участием почти виноватым что-то спрашивают. Не помню что, но помню, что с участием и помню, что с виноватой услужливостью. Черная река из слез и состраданий, стекающаяся к нам.

Заходим в зал. Мама. Бледная. Холодная. Одна. Четыре женщины – по две стороны от мамы. Их образы…. Они навсегда теперь в памяти. Гулкий плач, содрогания, неразборчивые слова, ропот хаотично пробивающиеся сквозь звонкие завывания и исступленные всхлипывания.

Подхожу ближе. Бабушка и тетя с одной стороны мамы, и две близкие подруги – с другой. «На кого оставила…». Завывания. «Моя деточка….». Завывания. Плач. Дальше не разобрать.

Подхожу ближе. Бабушка видит меня, и тут же падает без сознания. Ее не успевают поймать, но скоро приподнимают, и просят воды и врача.

Подхожу вплотную к маме. Не понимаю. Она ведь не может быть мертва, это же мама. Она не может оставить меня одного. Это не мама. Это не моя мама. Кричу. Это не моя мама. Моя мама жива, она в больнице, она выздоровеет и вернется домой. А это не моя мама. Запротестовал всем своим нутром. Кричу и все это время не свожу глаз с белого лица мамы. Голова кружится. Чувствую слабость. Все смешалось вокруг. Звуки отдаются во всем теле, затем глохнут. Тонут. Люди, их голоса – все в едином бесформенном виде и только мама – бледная, холодная, одна. Мама, почему ты меня оставила. Мама….

Отключаюсь.

***

Проснулся дома. Открыл глаза. Заплакал. Кричу сквозь слезы. Плачу навзрыд. В комнату вбегает бабушка, за ней еще кто-то. Она обнимает меня, успокаивает. Выгоняет из комнаты остальных. Дверь комнаты закрывается, и объятия бабушки становятся сильнее. Она прижимает меня к себе. Немного успокаиваюсь. Смотрю на бабушку – в ее глазах дрожат слезы. Она что-то говорит, пытается меня успокоить.

Больно. Больно осознавать. Больно принимать. Хочется не верить, хочется надеяться. Но я видел ее. Видел бледное лицо. Стук в дверь. Принесли воды. Один глоток. Еще – просит бабушка. Еще глоток. Не могу больше. Не хочу. Ничего не хочу. Только забыться. Хочу проспать до конца жизни. Проснуться только, когда придет мое время. Время уйти. К маме. Прожить эту жизнь во сне.

Бабушка выходит из комнаты. Что-то говорит. Не помню что. Помню только мягкий малиновый тембр.

Бабушка…. Потерять ребенка. И ей очень больно. Но у меня нет сил на сострадания. Укутываюсь по самый подбородок одеялом. Не могу ни о чем думать. Только образ мамы перед глазами. С румяным лицом. Улыбающийся образ. Она смотрит на меня. Она со мной.

И вновь пустота. Те три дня забытья, что стали частью моей жизни, растянулись на целый год. Знаю только, что за этот год я не покидал квартиры. Из комнаты выходил только в туалет и ванную. Пару раз обедал с отцом на кухне, но чаще в комнате. Ел раз в день. Через силу. Будь моя воля, забыл бы о еде. Но отец был рядом. Жизнь биологического робота. Ничего не интересно, ничего не важно, ничего не нужно. Помню разговоры с отцом, но не помню о чем. Иногда я выходил из безвременья, и тогда чувство бесконечной жалости к отцу захлестывало меня. Я замечал, как ему тяжело. Он старался не дать виду, пытался казаться сильным. Но я замечал. В такие моменты, состояния пусть и ничтожной, но хотя бы какой-то живой жизни, я старался хоть сколько-то помочь отцу. Но не знал как. Мы вместе ели. Я пытался выдавить из себя слово, но не мог. Это было выше моих сил. Как-то он предложил мне пойти развеяться, заняться чем-нибудь, но тут же увидев в моих глаза немой укор за это «развеяться», он замолчал. Затем вновь предложение «сменить обстановку». И вновь мой оскорбленный взгляд. Больше он мне ничего подобного не предлагал. А я в те редкие дни, когда приходил в себя, старался быть с отцом.

Не хочется ничего делать. Совсем. Боль парализует и медленно, по кусочку тебя съедает.

Чувство бесконечной тоски.

Как-то мы с классом ходили на выставку. Одна картина особенно привлекла мое внимание. Перов – «Старики на могиле сына». Я завороженно смотрел на эту картину. Мне было жаль этих стариков, этих родителей. Могила, деревья, небо. Я вглядывался в спины стариков и мне, казалось, я понимал их боль. Я понимал. Но это было другое понимание – понимание внешнее, стороннее. Я видел две фигуры у могилы. Я стоял у картины, а они были в ней.

Сейчас же, после трагедии, после пережитого, я вспомнил эту картину и увидел уже три фигуры у могилы. Я стоял рядом. Я был полусогнут. Я зачах. Теперь я понимал их по-настоящему. Их боль, их тоску, их уныние. Теперь я был с ними в картине.

Мама рассказывала мне легенду одного древнего народа. Про их поверье. В то, что, если на следующий день после трагического или потрясшего вас до глубины души события, вы увидите белого голубя с черной грудкой, то, значит, все у вас будет хорошо, все обязательно наладится.

Я вспомнил историю в ту же секунду, как только открыл глаза на следующий после ухода мамы день.

Весь день я смотрел в окно. Я ждал. Но не верил. Птица не появилась.

День за днем. Я не знал ни месяц, ни дату, ни время. Много спал. Очень много.

Диоген[4 - Диоген Синопский – древнегреческий философ.] в бочке, закрывшийся от всего мира.

Еще одно пятно, которое запечатлелось в моей памяти в этот период прострации – это проблемы отца. Психологические проблемы. Мне казалось, что отец стойко переносит утрату, его поведение, слова, мысли. Но в какой-то момент, он сорвался. Поначалу он видел то, чего не было. Утверждал, будто я в последнее время редко появляюсь дома. Будто я виду себя странно. Видел то, чего не было.

Энергия трагедии сокрушающая.

А затем к нам в дом начал наведываться врач. Психиатр. Он говорил с отцом. Затем его внимание плавно перетекло на меня.

Мне не нужен психиатр – я в глухом гневе. Он просто поговорит с тобой – отец мягок как никогда. Мне не нужен психиатр. Это не психиатр, это просто врач – отец старается. Нет. Это врач, который разговаривает с людьми, больше ничего. Просто пообщайся с ним. Нет. Еще несколько попыток отца и самого врача, который разговаривает с людьми, больше ничего. Нет. Это уже стало каким-то ритуалом. Врач просит меня о беседе, я отказываюсь и иду спать. И так постоянно. Странная стабильность. Или стабильность странного. Просыпаюсь уже, когда врача нет. Просыпаюсь разбитым. А отца жаль. Мне врач не нужен. А его посещает часто.

Эта неожиданно возникшая проблема с отцом, вытащила на время меня из беспамятства, и я старался больше времени проводить с ним. Он нуждался во мне. Как я в нем когда-то. Но ему не становилось лучше. Он все больше говорил обо мне, о том, что я слишком часто пропадаю, что иной раз по несколько дней не появляюсь дома. За все это время я изредка выходил из своей комнаты. О том, что я покидал пределы квартиры, и речи быть не могло. Мне было невыносимо видеть отца таким. Я все чаще задумывался о том, как же все-таки слаб человек. Мне было жаль отца, я хотел хоть чем-то ему помочь, поэтому начал подыгрывать его воображению. Говорил, что больше никуда не уйду из дома, что чувствую себя лучше, что на следующий год обязательно поступлю в институт. Как того хотела мама….

Наивный Декарт[5 - Рене Декарт – французский философ, математик, механик, физик и физиолог, создатель аналитической геометрии и современной алгебраической символики.]. Нужно только научиться закрывать внутренние клапаны, чтобы не дать выйти жидкости наподобие желчи и флегмы. Если бы это было так легко.

Когда мамы не стало, мне было семнадцать. Я только окончил школу и готовился к сдаче вступительных экзаменов в институт. Мама серьезно относилась к моей учебе. До седьмого класса я был отличником. Мама гордилась мной. Первая четверка за год появилась в моем дневнике в восьмом классе – алгебра. Мама продолжала гордиться мной. Первая годовая тройка грозно нависла над моим дневником в девятом классе. Изобразительное искусство. До сих пор помню. Две четверки за первые две четверти. Тройка за третью четверть. В случае тройки за четвертую четверть было бы равенство. Годовую оценку в таком случае выводили соответственно оценке за последнюю четверть. До сих пор помню. Четыре, два, пять, четыре, три, три. Седьмая оценка решающая. Последний урок изобразительного искусства в году. Последнее решающее задание. Нас делят на группы по три человека. Нужно изобразить осенний лес. Я волнуюсь. Ладони вспотели. Предельная концентрация. Осторожная работа с кисточкой, красками, холстом. Помарка. Сердце стучит быстрее. Светлана Викторовна, ничего, если мы уберем помарку ластиком? Ничего. Выдыхаю. Наказываю партнерам по работе быть серьезными. Их совсем не волнует оценка за эту работу, их оценки за год уже не изменить. Три. Три. Уже в середине урока они начинают дурачиться. Хватит – чуть ли не вскрикиваю. Учитель грозно поднимает глаза на меня. Извините. Внимательнее – обращаюсь к своим партнерам-одноклассникам. Голос мой при этом строгий, ответственный и достаточно громкий. Достаточно, чтобы учитель услышал и понял о серьезности моих намерений, о моем отношении к делу. Исподлобья смотрю на учителя. Услышала ведь? Только бы не тройку. Продолжается напряженная работа. Но только с моей стороны. Мои партнеры расслаблены и безмятежны. Свою работу делают плохо. Приходится переделывать за них. Заканчиваем, осталось пять минут. Худшее, что я слышал за всю свою школьную жизнь – настолько страшными и тревожными мне тогда показались эти слова учителя. Волнение угнетает. Класс начал шуршать. У соседей справа все готово. Какая хорошая работа. Это точно минимум четыре. Ну почему меня не поставили в их группу! Вместо Сеньцова. Ему не сдалась эта четверка. А мне она жизненно необходима. За нами группа тоже закончила свою работу. И тоже хорошо. Тороплюсь. Ненавижу торопиться. Не умею. Мои партнеры улыбаются. Сколько ошибок, а они улыбаются! Ненавижу их в эти минуты. Светлана Викторовна, можно еще немного – жалобно смотрю на учителя. Нет реакции. Нет пока и звонка. В школе я в первый раз осознанно сталкиваюсь с относительностью времени. Пять минут, как один вздох. Вспоминаю бесконечно тянущиеся уроки по алгебре. Дайте мне эту бесконечность сейчас. Звонок. Сердце стучит как сотня мчащихся в степной пыли лошадей. Руки ватные. Надо дорисовать. Мои партнеры собирают рюкзаки. Как? Надо же доделать. Им все равно. Сдаем – противный до невозможности голос учителя. Вражеский голос. Все уже сдали. Остался я. И еще двое со мной. Сдаю. Пожалуйста, только не три, только не три. Три. Сердце в пятки. Три. За год. Растерянно смотрю на партнеров по работе – им безразлично. Ушли. Остался один. Светлана Викторовна – начинаю дрожащим, срывающимся голосом. Можно исправить тройку? Объясняю, что это будет единственная итоговая тройка. Нет – опять не поднимая глаз. Тут решается судьба – думаю про себя, а она журнал заполняет. Еще раз прошу. Нет. Смотрю на нее как на самое большое зло в мире. Еще раз. Почти умоляю. Пожалуйста. Нервы совсем расстроились. У меня нет больше троек. Я хорошист. Я старался. Это они, эти двое. А я старался. Нет – сверкает глазами. Ненавижу. Плетусь домой. Чувствую слабость, кружится голова. Звонок в дверь. Что случилось – спрашивает мама. Объясняю ситуацию. Я не виноват. Я старался. Это они, эти двое. Завтра я пойду к этому учителю и разберусь – решительно говорит мама. Она поверила мне, и в отличие от меня готова твердо выступить против этого решения. Но я не хочу. Лучше тройка, чем защищающая меня мама, в школе. В классе не поймут. Пытаюсь уговорить – бесполезно. И знаете что? Мама исправила мою оценку. Она защитила мое право. Она защитила меня. Четыре. Я хорошист. Плевать, кто и что там говорит.

Я много читал. Мы много читали. Часто мама читала вслух. Самые разные книги – начиная от художественных и доходя до научных. Всевозможные поучительные истории из жизни и огромное количество занятных научных фактов. Главное, что требовала от меня мама во время обучения – это понимание темы, осознание вопроса. Не зубрежка, а именно собственное толкование, ощущение и восприятие. Чтобы через личное понимание, я приходил к общему знанию. Она говорила, что хочет, чтобы я знал, потому что понимал, и мог, больше, чем только выкладывать на общий свет знание – я мог рассуждать за границами голого факта и освещать дальше и глубже, чем позволяло только знание единицы факта. Эта замысловатость иногда била меня по сознанию – и дверь не всегда открывалась. И тогда она приводила наглядный пример. Обладать знанием без понимания – говорила она, это как обладать корзиной без дна – корзина есть, но она бесполезна. Мама вязла листок бумаги, вырезала ножницами большой кусок в центре и согнула оставшуюся часть бумаги, схватив ее за два конца. Положи сюда ручку – обратилась она ко мне. Я с удовольствием взял ручку и с видом игривым положил ее в пустоту между двух концов бумаги. Видишь – обратилась она ко мне. Я улыбнулся и кивнул головой. А вот понимание без знания более жизнеспособно – продолжила мама. Она схватила подол моей футболки и потянула вверх, сделав из моей футболки что-то наподобие широкого гамака. Положи сюда ручку – она посмотрела на тело моей футболки, на этот самый «гамак». И я послушно положил ручку туда, куда она указывала. Понимаешь? – улыбнулась она. Понимаю – завороженно проговорил я. Не всегда это было легко, но я все же понимал, что от меня хотела мама. Я понимал тогда, и убежден в этом сейчас – она хотела, чтобы я не просто знал, но и умел сам дойти до знания. Мы читали художественные книги, где можно было рассуждать на самые различные темы – она хотела, чтобы я думал сам, приходил к какой-то мысли через рассуждения отвечал на вопросы – что такое любовь, почему люди ненавидят. Помимо Толстого и Достоевского было огромное количество афоризмов, цитат великих людей, народных мудростей и самых удивительных и необычных фактов. Некоторые факты прочно впивались в мою память, но большинство так и покоились невозмутимо в дальних чердаках памяти. Хотя бывало, что в самый ответственный момент, на каком-нибудь экзамене, вместо ответа на вопрос, в моей голове всплывало, что император Рима Юлий Цезарь носил на голове лавровый венок для того, чтобы прикрыть образовывающуюся лысину, или, что все континенты на Земле когда-то были единым целым. Эти факты, истории и прочие черпания из книг просыпались в моей памяти в моменты переживаний и возбуждений. И все же несравненно больше я получил пользы, нежели проблем от своих знаний, и в дальнейшем мой багаж познаний, собранный благодаря маме и вместе с мамой, не раз оказывался полезным и даже жизненно важным.

Реминисценция.[6 - Реминисценция – смутное воспоминание, отголосок, отражение влияния чьего-н. творчества в художественном произведении.]

Самой большой мечтой моей мамы было, чтобы я получил высшее образование. Чтобы я учился. Она мечтала увидеть меня в офисе в чистом аккуратном костюме. Не в бессонных ночных рейсах, не в мазуте, копающимся под грузовиком, не с больной спиной после очередной разгрузки товара. Как это было у моего отца.

3

Триста шестьдесят пять дней прошло с того момента, как отец вошел в мою комнату с дрожащими губами и потерянным видом.

От силы месяц, если собирать дни на протяжении всего года воедино, хоть как-то отметились в моей памяти. Визиты психиатра. Или врача, который разговаривает с людьми. Больше ничего. Хм. Робкая попытка отца поздравить меня с днем рождения. Я оскорблен. Вновь. Несколько дней, в которые отец пытался поговорить со мной по душам. Но я не готов. Несколько дней, когда отец срывался. Видел то, чего быть не могло. Говорил, что хочет помочь мне, но, очевидно, помощь нужна была ему. Еще и психиатр этот. Что он хочет от меня? Ему не надоели мои отказы? Помоги лучше отцу.

Триста шестьдесят пять дней. Триста из них отсутствуют в моей памяти. Совсем.

Вы в курсе, что Александр Македонский знал в лицо и по имени каждого из тридцати тысяч своих солдат? А Ким Пик запомнил более девяти тысяч книг и мог читать две страницы одновременно.

Не могу смириться. Не могу. Триста шестьдесят пять дней в закрытом помещении. Комната. Один на один с собой. В чем смысл всего этого? Зачем? Для чего? Слишком тяжелые испытания. Что я плохого сделал в этой жизни. Я даже ни разу к восемнадцати годам не пробовал сигареты. Пиво? Пару раз. Слишком мало для таких страданий. Я ведь делился. Совсем не был жадным. Попрошайки на улице, детские дома, фонды помощи. Немного, но все же. Да, дрался. Да, обзывался. Да, обманывал. Да, спорил с родителями и учителями, Да, хамил. Да, обижал. Но я не был плохим человеком. Давал списывать, защищал слабых, помогал родителям по дому, учителям в школе. Здоровался с соседями, учил уроки, сочинял стихотворение маме на восьмое марта. Даже пел в школьном хоре. Я не был плохим. Тогда за что мне все это? Чем, каким поступком я заслужил такие страдания? Многие из моих знакомых ребят, матершинников, курящих и пьющих, двоечников продолжают жить с мамой. А я – нет. Где справедливость в этом мире? Я много думал. Сложившись калачом на кровати. Глядя из окна. Смотря в потолок. Думал о Боге, о мире, о людях. Это были мои мысли. Наивные? Возможно. Но честные. Искренние. Я был обижен. Мне было больно.