Убийство одной старушки

– Будешь ждать, пока я не загружу коробки. Ты чем ворчать помоги лучше, быстрее я закончу, быстрее ты свалишь отсюда, и чтоб возле моего магазина я твою рухлядь больше не видел!

Конте просто выпал в осад.

– Я смотрю ты конкретно оборзел! У тебя вообще есть разрешение на торговлю?

– Даже если бы и было, разбежался я всяким показывать! И чтоб ты знал, в моём удостоверении личности указано, что я француз!

– Да хоть эскимос, мне плевать к какому племени ты себя относишь! Твоя кибитка стоит впритык к участку полиции и к тому же занимает парковочное место СЛУЖЕБНЫХ автомобилей.

– А, так ты из этих, в мундире, потому в позу становишься. Думаешь, что знаешь закон лучше какого-то продавца? Первее здесь торговая площадь, а уже потом все эти паразиты общества, и мы, честные продавцы, имеем преимущественное право становиться здесь, и можем беспрепятственно это делать до 22 часов вечера, а если таким как ты, что-то не нравится, добро пожаловать через Вильфранш на выход!

– На выход ты сейчас у меня пойдёшь, понял? Последний раз предупреждаю – убирай это барахло, пока я не поволок тебя в кутузку!

– А мне твои угрозы до одного места! И вообще, не хочешь проблем – нечего парковаться как полнейший ахмак3!

– Кто?!

Араб ничего не ответил и продолжил возню с коробками, бормоча ругательства на своём языке себе же под нос. Почему-то эти заковыристые и на слух ругательные словечки спровоцировали у комиссара приступ истерического смеха. Или может это было уже на нервах в конце рабочего дня. Закончив юмористическую паузу, Конте выдохнул, и… принялся помогать честному торговцу-французу – за эти пару дней он достиг лимита по новым врагам, а сил продолжать изматывающий словесный поединок уже не было.

– Знаешь, у меня есть друзья наподобие тебя в Париже. Бывал в столице? – остановившись на перекур, комиссар попытался разговорить араба.

– Приходилось. – с оттенком любопытства ответил торговец.

– Знаешь Габбаса?

– Это не тот Габбас что сдаёт койки на баркасе?

– Тот самый. Он мой хороший друг.

Управившись с коробками, араб посчитал, что его новый приятель справился довольно сносно, что даёт ему основание закопать топор, точнее, ананас войны.

– Ну раз я торгую в неположенном месте, а ты паркуешься в неположенном месте, тогда мы равны. Но я не жадный: разрешаю, ставь это корыто здесь, за моим магазином когда хочешь.

Конте окинул взглядом пёструю от заплаток палатку еле-еле уловимого оранжевого цвета. Выгоревший на солнце брезент подпирался несколькими деревяшками, и был натянут в не самом удачном месте площади. Покупателей в это укромное местечко приходилось затаскивать чуть ли не силком…

– Ты называешь эту палатку магазином? – улыбнулся комиссар.

Продавец ананасов недоумённо покосился на свой ларёк, но сделал вид, что не понимает сарказма.

– А что, не нравится?

– Нет. Но мне всё равно, главное, чтобы эта раскладушка не прихлопнула мою голову, когда я буду проходить к своей машине. Кстати, тебя самого как зовут?

Араб неожиданно выпрямился, задрал голову к небу и гордо произнёс:

– Саид Назир! Саид – это счастье, Назир-предвестник. Моё имя означает, что я предвестник счастья!

Конте засмеялся – всё-таки, это было нервное.

Закончив загружать коробки с ананасами в мини-фургон, Саид протянул Конте лохматый и довольно колючий экземпляр:

– На, держи! Заслужил.

– Зачем мне эта дикость? Ты не думай, что за один ананас или пару манго я каждый день буду ишачить на тебя ради возможности заехать в эту нору.

– Держи говорю, на счастье! Это последний. Посади в горшок, через два года ещё один снимешь. Только не забывай поливать в начале и в конце недели. А вот эти в коробках я сдам на рынок, завтра привезу сюда помидоры. Хорошие, крупные, красно-багряные, как сердце льва! Как разгрузишь – получишь целый ящик!

Приняв ситуацию как есть и осознав бесполезность спора, Конте уже ничему не удивлялся, и с ананасом в обнимку уселся в душный салон служебного Пежо.

Уже с окна машины, комиссар крикнул перед отъездом:

– Эй, ананасовый предвестник, так что такое «ахмак»?

Саид растянул улыбку до ушей:

– Подрежете в пробке любого белого, он вам переведет!

Конте усмехнулся и со второй попытки завёл свою колымагу…

Глава 4. Дом на Кипарисовой Аллее

Каминный зал казался ещё более уютным в приглушённом свете. В кресле перед камином сидел блондин лет тридцати, довольно симпатичной внешности. Он был сосредоточен на своих раздумьях, и молча сидел, вглядываясь в искры языков пламени. Его пронзительные голубые глаза были равнодушными. Изредка он доливал немного коньяка в бокал, и только лишь ради того, чтобы хотя бы на пару секунд отвлечься от тяготящих мыслей.

Огромный дом на Кипарисовой Аллее всегда был мрачным и холодным, подобно мертвецу. Эта тишина в каминном зале была привычной для всех жильцов дома, но именно в этой комнате она звучала по-особенному. Оставаясь наедине у камина, Эрцест словно разговаривал внутри себя, откапывая в памяти моменты своей жизни. Эти вечера никогда не приносили ему расслабления, скорее наоборот, были сопоставимы с напряжённой умственной работой. Раздумья, рассуждения, воспоминания… Но привели ли они к чему-то за эти двадцать лет?

– Почему ты так рано ушёл, дорогой? – словно ниоткуда появилась молодая дама в норковой накидке, прервав своим недовольным тоном это безмолвие.

– Прости, но я устал от шума. – сухо отрезал Эрцест, даже не повернув голову в её сторону, сразу потянувшись за графином старого Наполеона.

– Я понимаю, дорогой, на тебя сильно повлияла смерть Елены, но… Но я ведь жива! Я не могу больше выносить твоего ненормального поведения. Если так будет и дальше продолжаться, отец подыщет для тебя хорошего психиатра.

– Твой отец… Ему самому нужен психиатр!

– Что? И ты смеешь так говорить о нём, после всего, что он для тебя сделал? А может, мне стоит напомнить тебе, кем ты был и кем стал?!

– Как был никем, так и остался никем. Оставь меня Ровенна, я не хочу выслушивать твои нотации сегодня.

– Что-то подсказывает мне, что ты специально всё это делаешь, Эрцест. Не надейся, что ты сможешь испортить мне жизнь. Этого не будет никогда – слышишь? Я никогда тебя не отпущу, если только не в гробу! Ты хорошо меня понял?

– Если бы я понял это раньше…

– Елена правильно сделала, что не оставила тебе ни гроша. Ты себе-то толку дать не можешь, не то, что распоряжаться состоянием, даже если оно ничтожно.

– Ровенна, разве ты думаешь, что я когда-либо держался за эти деньги? Или за этот угрюмый замок? Или за положение твоего отца? Я скорее бы разделил судьбу бродяг, нежели терпел то, что терплю сейчас ради этой блажи!

– Мой отец прав во всём: ты неблагодарная сволочь!

– Может, он и прав, но только в этом. Ведь я ничего у него не просил.

– Эрцест, а твои измены?!

– Которых не было, Ровенна! Я устал от твоих преследований и гнёта твоего отца. Вы сами превратились в сумасшедших, выслеживая каждый мой шаг!

– Кто она?!

– Мне нечего тебе сказать, Ровенна.

– Я спросила, кто она?!

– Что мне ответить, чтобы ты отстала?!

– Правду, Эрцест! Я годами пытаюсь услышать от тебя ПРАВДУ!

Эрцест поднялся с кресла и спокойно прошёл мимо Ровенны к выходу. Но она не дала переступить ему порог, вцепившись в локоть:

– Я не отпущу тебя! – прошипела она.

– Прошу, дай мне пройти. Ты знаешь, я всё равно это сделаю.

Ровенна заградила собой проход:

– Тебе придётся идти сквозь стены или толкнуть меня с лестницы. Пускай со мной будет покончено, пускай я буду первой жертвой твоего сумасбродства, чтобы наконец на твою больную голову обратили внимание!

Эрцест вздохнул и вернулся в зал. Он сел на прежнее место и снова подлил коньяку. Ровенна продолжала причитать и истерить, но Эрцест сидел словно заворожённый и глядел на пляшущие языки пламени в камине, которые искрами отражались в опустевшем бокале…

Не встретив сопротивления, охрипшая Ровенна отступила:

– Хорошо, Эрцест. Иди, если тебе там лучше! Слышишь?!

– Запри за мной дверь. Сегодня я не буду ночевать дома.

– Кто бы сомневался! Мне непонятно зачем ты делаешь всё, чтобы я тебя ненавидела? За что ты наказываешь меня? Чтоб ты был проклят, чтоб ты сдох, я тебя ненавижу, ненавижу, ты слышишь! Ненавижу!!! Доигрался?! Ты этого хотел?! Катись на все четыре стороны по своим девкам! Ненавижу!

Надев пальто, Эрцест вышел во двор. Сев за руль, он поехал по автостраде через перевал Вильфранш, оставляя Ниццу за плечами. Проехав несколько десятков километров, он свернул на пригородный маршрут и вскоре остановился у обочины, где оставил машину. Ночь обняла старого знакомого мелодией цикад и ободряющей прохладой. Только здесь Эрцест чувствовал себя счастливым. Вдохнув полной грудью, он ступил на просёлочную дорогу, окружённую голыми, кряжистыми дубами. Двадцать лет… Возможно, для человека это кажется очень долгим сроком и режет слух. Но что такое двадцать лет для дерева? Эти немые свидетели несильно изменились за эти годы, не изменился и Эрцест, для которого эта дорожка была как родная. Он узнавал каждый камушек и каждый сорняк, скрип досок и влажный воздух деревни.

Совсем скоро Эрцест пересёк мостик через заросший камышами пруд, и на горизонте показался маленький сельский домик. Он никогда не подходил к нему близко, никогда не переступал его порог. Всё, что ему нужно было – просто прийти к этому месту и смотреть на крыльцо в мучительном ожидании.

На самом деле эта дорожка была протоптана Эрцестом годами. Он начал приходить сюда ещё с тех пор, как был мальчишкой тринадцати лет. Двадцать лет, практически каждый день с редкими перерывами максимум на пару недель. Он приходил сюда с трепетом, а возвращался назад с каким-то странным чувством недосказанности. За эти годы он видел так много событий одной семьи, что мог бы написать о них настоящую летопись. Он видел малышку Жюльетт, которая из задорной и непоседливой пятилетней девчонки превратилась в юную красавицу. Теперь вместо косичек с алыми лентами она распускает волосы, завивая кудри. Он видел похороны её отца и даже плёлся вслед за процессией, провожая главу семейства в последний путь. Впоследствии он не раз бывал на его могиле – стоял тихо, смотрел на чёрно-белый портрет покойного, и часто оставлял одну яркую, оранжевую герберу, чтобы хоть как-то озарить жизни тех, кто придёт его навещать. Он видел мать малышки Жюльетт, ещё довольно молодую вдову, которой приходилось справляться самой с хозяйством в старом доме и растить дочь. Видел он первые слёзы и первые радости малышки Жюльетт, её взлёты и падения. Он знал имя её любимой куклы, а впоследствии – предпочитаемый цвет губной помады, счастливое платье, любимую песню на радио. На первый взгляд, это может показаться маниакальным, вот так, со стороны подсматривать за чьей-то жизнью. Но для Эрцеста это была связующая ниточка с теми событиями, которые разделили его жизнь на прошлое и настоящее.

Это была зависимость, от которой не помогла даже женитьба на дочери ближайшего друга семьи адвоката Лавроне – достаточно обеспеченной и до ужаса ревнивой красотке Ровенне. Медовый месяц они провели в Роскофе, в загородном доме семьи Лавроне. Ровенна была счастлива, заполучив Эрцеста, и сделала всё, чтобы отвезти его в маленький северный городок, упрятав подальше от завистливых подруг, в каждой из которых видела потенциальную любовницу и разлучницу. По сути, вся поездка была сведена к трём вещам: хождение по старым во всех отношениях друзьям семьи, прогулки вдоль берега в густых туманах Ла-Манша и иногда, выбрав любую лодку из коллекции её отца, недолгие выходы в пролив.

И даже когда Эрцест выходил на террасу дома в Роскофе, то всматриваясь в туманный горизонт над проливом, он ясно видел знакомое крыльцо и всё ту же малышку Жюльетт, которая читала книгу, лёжа на пледе под деревом, пока её мать развешивала постиранное бельё…

У Эрцеста была довольно веская причина держаться подальше от этого дома и даже было вполне законное основание ненавидеть эту семью. Но от ненависти и даже мести, о которой он часто думал, его отделяла… фарфоровая сахарница в виде уточки, которая на следующий день после печальной кончины его родителей оказалась пуста. Странно, не правда ли?

В доме на Кипарисовой Аллее было принято не зажигать свет после девяти вечера, не устраивать вечера для гостей и не отапливать пустующую часть дома. К этому правилу жильцов приучила покойная хозяйка этой пещеры в целях экономии, хотя состояние Елены Жако на момент её смерти нельзя было назвать убыточным, наверное, и трёх жизней было бы недостаточно, чтобы потратить все её накопления, если бы их смогли найти.

В библиотеке тускло горела витражная лампа. Статный седоватый мужчина, слегка прищурившись читал газету. Он избегал носить очки, чтобы не показывать свои вполне естественные слабости. Напротив сидела его дочь с заплаканными глазами – она закрыла ладонью лицо, страдая от собственных напрасных подозрений.

– Ты снова плакала, Ровенна? – как бы невзначай спросил мэтр.

– Зачем ты спрашиваешь то, что очевидно? – хрипло прошептала она.

– Почему ты не оставишь его?

– Потому что люблю, отец! – сказав это, она снова залилась слезами.

– Но он тебя никогда не любил. И ты знала об этом, когда выходила за него замуж.

– Ты делаешь мне ещё больнее этими разговорами, чем он своим поведением!

– Прости меня, но я правда переживаю. Мне тоже больно, больно видеть, как ты страдаешь, дитя моё. Послушай меня всего лишь пару минут: ты слишком хороша для него, и достаточно завидная невеста чтобы легко выйти замуж во второй раз. Подумай об этом!

– Что ты хочешь от меня отец? Чтобы я подала на развод? Скорее умру, но никогда этого не сделаю! Не сделаю, пусть даже и моя жизнь похожа на сущий кошмар…

Мэтр Лавроне был человеком хладнокровным, и если уж что-то действительно заслуживало его внимания или вызывало волнения, то свои чувства он переживал глубоко в себе. Затихнув, он как ни в чём не бывало окунулся в газету. Но это чтение новостных сводок было поверхностным: пока глаза скользили вдоль полей, голова адвоката была занята составлением плана грядущей битвы.

«Молодая, красивая, богатая и… вдова. Разве такая партия может быть кому-либо неинтересной?», кажется, мыслительный процесс вывел мэтра Родольфо Лавроне на нужный путь…

Глава 5. Конте берётся за дело

У комиссара пошёл третий день рутинной работы в участке, и он уже понимал, что закипает. Отбросив в сторону очередную кипу доносов и нытья, Конте откинулся в кресле, подложив руки за голову. Кажется, только отпустив поводья, можно выжить в этой сумасбродной суете.

– Вам не мешает эта колючая штука на столе? – мадемуазель криминалистка предвзято бросила взгляд в сторону ананаса.

– Нисколько. К тому же, это не штука. Это моя мать.

Дюкетт не сразу поняла шутку комиссара, но благо на этот раз обошлось без смущений.

– Кем бы вам «это» не приходилось, не забывайте, что его нужно поливать, а не просто воткнуть в коробку из-под печенья, которая, кстати, ему не по размеру. И разговаривайте с ним почаще, растения чувствуют хорошее отношение, начинают расти быстрее, пышнее цветут, крупнее плодоносят…

«Вот чего мне ещё не хватало, так это чтобы Шаболо застукал меня за беседой с рассадой. Хотя, может идея и неплоха – от смеха он точно помрёт», предвкушал счастливый финал Конте.

– Сварить вам кофе, комиссар? Нам предстоит разобрать ещё вон те папки, увы, они почти под потолок…

«Кофе. Папки. Ананасы в коробке. Всё. Конец. Дошёл до пика. Иду в наступление», подумал комиссар и перешёл к действиям. Отпустить поводья – так отпустить, но лишь для того, чтобы было легче набрать скорость.

– Ты говорила называть тебя Вик? Хорошо. Так вот, Вик. Отложи эту макулатуру в угол, пора заняться серьёзной работой. Но сперва сбегай в архив. Справься о жильцах дома по Кипарисовой аллее, 19. И ещё кое-что… Фамилия Урфе, она ведь не такая уж распространённая, так?

– Да вроде нет, комиссар.

– Значит найди сводки обо всех людях с этой фамилией живущих или ранее живших. Естественно, в пределах Ниццы.

– Будет сделано, комиссар!

– И Вик – как вынырнешь с архива, свари кофе.

Мадемуазель Дюкетт была охвачена энтузиазмом, и довольно быстро управилась – за сорок минут она отыскала всё, что требовалось. Следом за пыльными папками появилось белое блюдце и бела чашечка с чёрным, крепко сваренным кофе. Сама мадемуазель предпочла уплетать круассан с мягким сливочным маслом, запивая молоком.

– Что теперь? – довольно спросила Вик.

– Ты читала эти бумаги? – скривившись от пересахаренного кофе строго спросил Конте.

– Ещё нет, комиссар!

– Так почитай. Расскажешь, как попадётся что-нибудь интересное.

– Ага!

И юная мадемуазель криминалистка принялась за изучение бумаг. Страница за страницей, она вдумчиво клевала носом по строкам, стараясь ничего не упустить от красной строки до точки.

– Вот, здесь общие сведения о доме на Кипарисовой аллее… Ой, а там оказывается было убийство!

– Уже интереснее. Давай подробнее.

– Как подать информацию, комиссар: субъект, объект и прочее?

– Вик, давай без формализма: кто, кого, зачем. Если, конечно, дело уже раскрыто и закрыто.

– Нет, комиссар, дельце ещё свеженькое!

– Вероятно, как и труп. Кто счастливец?

– Счастливица. Елена Жако – женщина, возраст 74 года, была убита в ночь на 5 января в том самом доме по Кипарисной аллее, 19.

– О, и что дальше? Уже нашли, кто замочил старушку?

– Следствие ведётся. Её тело наши изрешечённое пулями из какого-то старого бельгийского ружья. Вероятно, орудовал грабитель, в сводках очень скудное упоминание открытого сейфа.

– Подозреваемые есть?

– Не могу сказать, комиссар. Это общие сведения по делу, которые есть в архиве. Сейчас дело ведёт инспектор Маттиа Лашанс.

– Хорошая фамилия, мне нравится, очень воодушевляющая. Ты знаешь его?

Вик немного смутилась и покраснела:

– Так, виделись мельком, в общем потоке, так сказать…

– Что этот тип из себя представляет?

– Ну скажем… Он будет постарше меня, но помоложе вас. Достаточно амбициозный и сосредоточенный на работе. Раньше он работал в следственном управлении на севере Франции и заработал себе очень хорошую репутацию человека с жёсткой хваткой.

– И вероятно тоже не снимает очки в помещении…Слушай Вик. Сходи-ка к этому мсье Шансу и потолкуй о делах. Мне очень кстати узнать о ходе следствия…

Мадемуазель Дюкетт смутилась:

– Ой, комиссар, лучше вы сами… Это как-то не очень…

– Что за сопли, Вик? Я же не на рандеву тебя отправляю. Хотя идея хорошая, нужно будет запомнить как план «Б» в случае провала. И что значит «лучше вы сами»? Это как бы твоя обязанность, детка!

Дюкетт вздохнула и напряжённо потёрла руки.

– Если дело требует…

– Погоди, Вик! А что там с Урфе? – внезапно вспомнил Конте.

– Урфе? Разве я не сказала? Ах, да, правда. Это старое дело, двадцать лет уже прошло, еле отыскала. Матильда и Люк Урфе. Но тут без криминала – несчастный случай.

– Авария?

– Нет, угарный газ. Халатность печного мастера.

– Ещё какие-нибудь имена были?

– В этом деле нет. Но была какая-то бумага об усыновлении или удочерении. К сожалению, выписка настолько старая и заляпанная, что я ничего не смогла рассмотреть.

– Ладно, об этом потом справишься. Ну что стоишь, давай, вперёд – маршируй к коллеге, делай полезное дело.

– А на что мне сослаться, комиссар? У вас есть какие-то сведения относительно дела? Может, у вас в Париже как-то иначе, но поймите, здесь никто просто так мне такие данных не предоставит.

– А ты попробуй, Вик. Придумай на ходу. Если заартачится – не вешай нос. Сошлись на мои прихоти. Если нужно, можешь даже сказать, что у меня нелады с головой. Или скажи, что я хуже разъярённого дракона и испепелю тебя дотла если ты не справишься. И вообще – пусть забегает ко мне на кофе, охота поглядеть на этот Армагеддон следственного управления.

Вик немного воспряла духом и улыбнувшись, пошла на задание.

Кабинет инспектора Матти Лашанса был расположен практически по соседству с кабинетом Конте. Но Дюкетт не сразу осмелилась постучать в его дверь. Ей потребовалось какое-то время, чтобы продумать текст обращения, выстроить тон голоса и вообще, придумать с какой ноги к нему входить.

– инспектор Лашанс, уделите мне минутку? – кратко постучав, Вик сразу зашла в кабинет. – Я мадемуазель Виктуар Дюкетт. Меня прислал мой начальник, комиссар Конте по поводу дела об убийстве в доме на Кипарисовой Аллее…

Молодой брюнет Лашанс со стороны казался каким-то нервным и даже заносчивым. Он вдумчиво заканчивал формировать отчёт, словно готовится представить его к Нобелевской премии. Услышав лепетание Вик, он вызывающе прищурился, и даже не поднял на неё глаз, как-то презрительно ответив:

– Кто-кто?!

– Комиссар Конте… – недоумённо смотрела на гордеца Дюкетт.

– Помолчите минут пять, я занят. – строго отрезал молодой инспектор Лашанс.

Обождав на пороге добрые семь минут, Вик уже начала терять терпение. Но Лашанс дописав до точки свой отчёт уже немного начал вспоминать что она существует.

– Теперь к нашим баранам. Мадам… как там вас?

– Мадемуазель Дюкетт. Виктуар Дюкетт – с явным недовольством ответила Вик.

– Так, и что, кто вас прислал?

– Я уже говорила, комиссар Конте. Госс Конте. Дело об убийстве на Кипарисовой Аллее. Старушка Жако.

Маттиа удивлённо поднял голову:

– Жако? Откуда такие имена, он что, рылся в моих делах?!

– Ему нужны последние сведения о ходе расследования…

– Стоп, стоп, стоп! Вы отдаёте себе отчёт о том, что сейчас сказали, мадемуазель Дюкетт?

– Я…

– Нет, не говорите параллельно, это признак дурного тона! Во-первых, «ему нужно» не равносильно «мне нужно». Во-вторых. Сведения о ходе расследования. Это уже называется вмешательство в служебную деятельность. Вам знакома эта статья уголовного кодекса или вы читаете только комиксы?

Сначала Дюкетт была смущена, но к концу моралей Лашанса она кипела от злости и готова была испепелить одним лишь взглядом этого самодовольного и заносчивого фазана. Собравшись с силами, она парировала ему в ответ:

– Во-первых, я получила диплом высшей юридической школы, к вашему сведенью – с отличием, и мне знаком целый уголовный свод нежели какая-то одна статья. Во-вторых, комиссар Конте мой начальник, а я – подчинённая, и я выполняю служебную инструкцию без права действовать вопреки. Или вы от фонаря ставите подпись под локальные акты, не читая их, мсье Лашанс?!

От такого напора Лашанс впал в ступор, но зато успел оценить смелость молодой криминалистки.

– Что ж, мадемуазель Дюкетт, думаю, вы прошли хорошую школу, ведь такие дипломы не должны раздавать кому попало с улицы. Я зайду к этому вашему комиссару Конте на неделе.

– Нет! Вы зайдёте сегодня, инспектор Лашанс, се-го-дня! В противном случае, он сам найдёт время посетить ваш кабинет, но предупреждаю – он настоящий псих, и этот разговор вы запомните надолго!

Такая реклама заинтриговала Лашанса и он был решителен:

– Буду через полчаса. Какой кабинет?

– Кабинет 28. И извольте захватить с собой папки по делу.

Мадемуазель Дюкетт ушла, гордо подняв голову и громко хлопнув дверью. Пускай она и фыркнула по-девичьи, но зато от души!

Забежав вихрем в кабинет, Дюкетт не могла успокоиться.

– Ну что, уговорила?

– Через полчаса он посетит «этого комиссара Конте»!