Мятеж

– Тш-ш-ш… тут у них, может, шпики сидят…

– Да, потише, ребята, – вишь, кто-то заглядывает в окно…

К решетчатому окну подошли несколько человек красноармейцев и заглянули, но вряд ли что им было видно в казематном полумраке. И с этих пор, как заглянули двое, уже все время подходили новые и тоже заглядывали – один другому, слышно, сообщал:

– Попались главари-то… сидят…

И, позванивая оружием снаружи, приникли к решетке, силились нас рассмотреть, перешучивались, отмачивали словечки, иные слали проклятья, угрожали, обещая недоброе.

Сидим мы, вполголоса поговариваем. О чем тут говорить, в такие минуты? Положенье наше яснее ясного: в лапах у мятежников, в казематке, тронуться некуда, говорить не с кем, просить нечего и не у кого – мы тут совершенно беспомощны. И самое большое, что сможем сделать, – это умереть как следует, если уж к тому ведет дело.

Признаться, мы все ждали худого конца. И как его было не ждать? Если уж так легко сорвали митинг и не возобновили его, если уж так легко взяли нас и посадили, – отчего ж и не кончить нас столь же легко. Мы всецело у них в руках. Мы – да еще десяток в штадиве – единственное им препятствие на пути к становлению своей власти… В чем же дело? Отчего не предположить что нас выведут и расстреляют. Разве сами мы, подняв восстание, где-нибудь в белогвардейском стане и захватив белую головку, не можем вгорячах «послать ее в штаб Духонина»? Конечно, можем. А тут еще такая необузданно дикая толпа. И никаких принципов. Никакого, по существу, руководства. Отчего не предположить? И мы ждали. Сам собою угас, прекратился разговор. Наши соседи тоже притихли – верно, думали о том же, что и мы, того же ждали… В каморке мертвая тишь. Чернел, сгущался полумрак. Я придвинулся к окошку, снял сапоги, протянулся, примостился и, по привычке, вытащил клочок бумаги, вкривь и вкось начал записывать свои мысли в столь необычном состоянии. Я не видел строк, писал наугад. Но хотелось записать именно теперь, в самый этот редкостный момент жизни…

Так прошло часа два… Вдруг за дверью, в коридоре какая-то возня. Слышно, как быстро подошли к нашей каморке несколько человек и о чем-то заговорили со стражей, – нас оберегали двое с винтовками, стоявшие за дверью. Не то спрашивали, не то уговаривали, не то бранились, – не разберешь. И тут же завизжала, растворилась тяжелая дверь. Чужой голос зычно рявкнул во тьму каморки:

– Здесь Фурманов?

Мы замерли. Насторожили уши. Сразу у меня словно оторвалось сердце и упало. Во рту будто полили холодными мятными каплями, дрогнула и задергалась нижняя губа судорогой, как электрическим током, дернуло ноги и руки, взгляд застыл и впился в дверь, откуда рявкнул голос, – все тело напряглось, застыло, окаменело.

Мы промолчали. А зычный голос снова:

– Фурманов здесь?

– Здесь, – отвечаю ему из темного угла и голосу стараюсь придать здоровую, крепкую бодрость.

– Выходи…

– Куда?

– Выходи.

– Я босой.

– Все равно – выходи босой…

И вдруг нам всем стало ясно:

«Уводят расстреливать!»

Я на прощанье друзьям:

– Ведут кончать… Прощайте, ребята.

– Ну, что ты… это, верно, на допрос… – успокоил было Мамелюк. И Бочаров и Кравчук что-то шепнули утешительное, а слабонервный Пацынко дрожал и в смертельном ужасе ни слова не мог выговорить, только прижался к стене и как-то странно, страшно глядел оттуда прямо мне в лицо, будто говорил: «Кончено… А за тобой и меня поведут…»

Но что же делать, что делать?

Я сжал руку первому Мамелюку:

– Прощай…

А в голове молнией мысль:

«Умереть надо хорошо… Надо умереть не трусом… Но как не хочется, о, как не хочется умирать…»

– Я не пойду, – вдруг заявил я им неожиданно для себя самого. – Приведите кого-нибудь из членов боеревкома – с ним пойду, а с вами без него не пойду…

Но в эту минуту произошло что-то странное. Мы видим, как эти пришедшие, что столпились в просвете дверей, занервничали, заторопились, не стоят на месте… И вдруг они опрометью кинулись из каземата… Мы ничего не понимали… А к дверям уж кто-то торопился, мы слышали чьи-то новые шаги…

– Ба, Муратов…

Он мигом сорвал с носа пенсне, быстро проговорил:

– Товарищи, мы вас сейчас освободим.

– Как?.. Муратов… Как освободим?

– Так вот, сейчас выпустим…

Мы слушаем и не верим тому, что слышим.

– Каким образом, Муратов? Скажи!

– Потом, потом…

И он заторопился, ушел за дверь, а через минуту вернулся снова. Под стражей нас вывели из каморки и повели в помещение боесовета. Боесовет заседал в полном составе.

– Пожалуйте с нами на заседанье, – нагло улыбаясь, заявил Чеусов.

Мы все еще путем ничего не понимали. Но решили держаться с достоинством:

– Какое заседанье? О чем нам совещаться?

– А, видите ли, это просто недоразумение… Вы извините, что так с вами вышло… Боесовет совершенно этого не знал и сразу не мог приостановить, но вот… видите… как только он обсудил – он тотчас же вас и выпустил… Вы извините, это просто недоразумение…

Мы ему ни слова в ответ. Мы еще в те минуты ничего не знали толком, как и почему нас освободили, мы это узнали только позже, у себя, в штадиве.

– Посовещаться надо относительно того, какой теперь власти оставаться в области.

– Отлично…

И мы уселись все за широкий стол. Они всю левую заняли часть, мы – правую, а посередине – «представители комитета партии».

Открылось заседание.

Уж кстати надо сказать и о том, почему нас так скоро освободили. Не все члены боесовета были настроены так буйственно, как Вуйчич, Букин, Караваев, Петров, не все желали и добивались нашего расстрела. Между ними, главарями, не было полного ладу, не существовало единого мнения. И вот, чтобы решить нашу судьбу, они решили созвать представителей от всех тридцати с лишком крепостных рот, опросить их, и что скажут эти представители, то и делать. И, как потом мы узнали, масса красноармейская значительно поколеблена и разволнована была нашим выступлением на митинге, на некоторое время была сагитирована и перестала видеть в нас «злейших врагов», а увидела людей, с которыми может говорить и даже… договориться! Словом, когда собрались эти тридцать – сорок пять представителей от рот, они все голосовали за немедленное наше освобождение («против» или «воздержалось» что-то двое или трое всего), за освобождение и возобновление переговоров… «Активисты» боесовета, – так называли себя те, что были настроены к нам непримиримо и добивались расстрела, – активисты были озадачены, обозлены и раздавлены этим постановлением собравшихся. Так мы и решили, что это именно они, активисты, в ту критическую минуту ворвались в каземат и хотели нас сгоряча расстрелять, пока не успели освободить – а там разбирайся, когда дело будет сделано! И как мы ни стремились узнать, кто же именно ворвался в каморку, – узнать не могли. Поспешность, с которой они подбежали к двери, торопливость, с которой требовали от меня выходить и следовать куда-то за ними, даже… босого, затем их неожиданное, внезапное бегство, когда заслышали шаги Муратова и других с ним, шедших нас освобождать, – все это говорит за правильность общего мнения о предполагавшейся расправе с заключенными.

Но так или иначе – беда пока миновала.

Мы очутились на заседании боесовета.

Вновь и вновь стоит этот роковой вопрос – о власти.

Крепостники говорят:

– Мы вам предлагаем влиться… Теперь только мы настоящая власть… и даже мы приказ об этом издали… Мы вам предлагаем… влить в наш боевой совет ваш военсовет…

– Вы предлагаете нелепость, – заявляем мы им. – Подумайте только, что из этого выйдет: высшей властью считается власть крепости. Затем…

– Нет, не крепости одной, – отражают они удар, – тут и вы будете… Военсовет…

– От этого дело не меняется; вы же предлагаете нам «влиться», а это значит вот что: существует главная власть – это власть крепостная, и есть власть второстепенная – это та самая, что до сих пор была… И эта вторая растворилась в первой… Но ведь эта вторая, «старая»-то власть, – вы понимаете ли и помните ли это, товарищи, – она ведь и есть утвержденная центром…

– А что нам до того? – огрызаются крепостники.

– Как что? Да вы же республику семиреченскую создавать не будете? Так создавать, чтобы она вовсе не связана была с Ташкентом, то есть с центром вообще?

– Конечно, нет…

– Так неужели вы думаете, что центр так-таки совершенно спокойно и отнесется к тому, что здесь свергнута старая, им утвержденная власть, а образовалась новая, ему незнакомая…

– Да мы же будем вместе…

– Э… нет, это не совсем вместе, когда вы предлагаете влиться… И он, Ташкент, знаете, что может нам всем вместе пищик тогда поприжать – пошлет к черту, да и все тут… не признает… а подчиняться не будем – и пристукнет, да…

Этакая логика, видимо, озадачила мятежников. Они не находили, что нам возразить. А мы ловили момент – ловили, но помнили, что зарываться сразу не надо, и пока что были готовы ограничиться на малом.

– Давайте вот так, – предложили мы им. – Военсовет – власть государственная, не так ли? С военсоветом и Ташкент станет говорить, как со своей организацией, – так давайте не его вольем, а в него вольем ваш боесовет: тогда с нами и считаться в центре станут, и в то же время ваш орган фактически будет у власти…

– Зачем же нам вливаться, коли сила за нами… Пусть наоборот…

Но мы скоро их уломали, сбили азарт. И все уж было слажено, договорено, кончались споры, хотели решать так, как мы им предложили.

В эту ответственную минуту посредине стола поднялась, подобно греческой пифии, сухопарая Штекер, партийная представительница.

– Не влиться, а слиться надо на равных правах, по равному числу членов, – вдруг брякнула она неожиданно.

Мятежники уцепились за это спасительное предложение. В самом деле: и у власти они, и центром будут, верно, признаны, и престиж не уронят своего боесовета…

Снова жарко вспыхнули прения. Теперь уже никак уговорить было невозможно. Надо было мириться нам, что будем не «вливать», а «сливать».

С горькой досадой пришлось нам идти на уступку. Столковались. Определили число. Не помню, там же или после наметились выборные лица. Вопрос был исчерпан. Постановили теперь же, ночью, – а была уж глубокая ночь, совещались несколько часов, – ехать нам в штадив к прямому проводу и поставить в известность обо всем центральную власть, требовать у нее утверждения этого нашего решенья.

Оставили душную комнатку боесовета. Вышли на свежий прохладный воздух ночи. Вскочили на поседланных тут же коней. Поскакали в штадив. С нами было трое-четверо из членов боесовета.

А штадив за эти часы – часы нашего отсутствия, – пережил драму. Когда мы уехали в крепость, там, в штадиве, оставался всего десяток работников. Было у нас условлено, что они установят с крепостью связь и все время будут следить за ходом и результатами нашей работы. Они наметили несколько человек из верных ребят, связались с Агидуллиным, который в этих делах показал себя большим мастером и решил не выпускать нас из виду.

Первый разведчик сообщил неопределенное.

– Пришли в крепость и чего-то там ждут…

Второй – точнее. И нечто утешительное:

– Открылся митинг… Наши говорят, а крепость вся молчит и слушает…

Было около шести вечера. Связь вдруг оборвалась, никто не приходил из крепости, ничего не сообщал… В чем дело?

– Алло, алло, – звонят по телефону.

– Это что, из крепости?

– Да, что еще?

– Скажите, как идет митинг?

– Как надо…

– Ну, а где Фурманов, Мамелюк и другие, – нельзя ли кого позвать к телефону?

Молчание.

– Алло, алло… Вы слушаете?

Молчание. Трубка брошена, крепость не хочет отвечать.

И раз, и два, и три, и опять звонили в крепость. Там кто-то берет трубку, начинает разговор, но лишь попросят кого к телефону – в ответ гробовое молчание.

Наконец примчался из крепости вестник:

– Наших арестовали, посадили в тюрьму…

– Как, за что?

– Ничего не знаю, только собрание спешно оборвали… сказали, что киргизы на крепость идут… а их всех посадили зараз…

В штадиве вверх ногами полетела жизнь. Сейчас же все – под ружье. А всех – ничтожная горстка. Уставили пулемет, приготовились встретить. В первые же минуты ждали, что налетят:

– Раз арестовали наших, – решили они, – раз посадили в тюрьму – значит, сейчас ударят на штаб!

Тут были: Позднышев, Ная, жена Кравчука, Масарский, Альтшуллер, Колосов Алеша, Лидочка, Аксман, Горячев, Рубанчик, Никитчеико, – кто-то еще, несколько человек. Они решили умереть, но не даваться живыми в руки.

– Товарищ Белов, – крикнул на бегу Масарский, – все равно не удержимся… У меня тут секретные бумаги особотдела… Сожгу?

– Жги! – согласился машинально Панфилыч.

Через минуту на дворе заполыхали языки пламени, – Масарский запалил ящики и корзины, доверху набитые «секретами».

В ранних сумерках ненастного дня только искры заметались по двору, и над крышами домов только дым повалил густой и черный, а зарева не было. В отблесках жаркого костра шмыгали здесь и там человеческие фигуры, кто-то зарывал в землю лишний «кольт» – чтоб не достался врагу, кто-то под навесом надворного сарая прятал связки казенных денег. Мелькали хаковые гимнастерки, под гулкий шепот и треск бумажного костра в диком танце метались люди – мимо окон штадива, по двору, по крыше, с крыши долой и мимо изгороди – в штаб. Пугливо, недоуменно озираются кони, фыркают на костер, вертят нервно сытыми крупами, дергают уздечками шаткую изгородь. Бомбы наготове, револьвер за поясом, другой в кармане про запас, винтовка рядом в углу заряженная, а там высунулась гладкая, злая шейка пулемета: ждет…

Штаб переживал агонию…

Позднышев у провода. Он сообщает Ташкенту, что представители военсовета арестованы в крепости, что каждую минуту можно ожидать налета мятежников. Ташкент просит к проводу Белова. Подбежал Панфилыч; оттуда говорили:

– Я – Новицкий. Комфронта приказал спросить вас, как дела… У аппарата Куйбышев и товарищ Фрунзе (они, видимо, внезапно подошли. – Д. Ф.).

– Здравствуйте. Я – Белов. Положение таково: с вашим приказом в крепостной гарнизон пошел в полном составе военный совет дивизии. Сведений от них официально никаких не имели. Получили первое сведение, что конфликт улаживается, потом – что все наши делегаты арестованы, и третье – что крепость, то есть крепостной гарнизон, идет, – сейчас слышно по улицам пение воинских частей. Посланная разведка сейчас донесла, что происходит движение по городу. Со всеми мерами охранения стараемся выяснить: послан специальный человек. Но вообще все в панике и стараются не исполнять официальных указаний. Если через час мы не сумеем подойти к аппарату, то наверняка будем все в западне. Особым отделом сожжены все дела. На всякий случай принимайте меры, какие угодно. Если конфликт не уладится, то впредь… исполнения своего приказа… (тут что-то пропущено. – Д. Ф.). Пока больше сообщить не могу. Нам верными остались человек двадцать ответственных работников… Предатели рассыпались по городу. Город оцеплен, из него выбраться трудно. Я постараюсь пробраться навстречу к полку.

– Говорит Фрунзе. Как только выяснится положение в сторону окончательного неповиновения гарнизона, вы должны выбраться из города и направиться в сторону Джаркентско-Копальского тракта, с задачей удержать в наших руках все части, расположенные там. Туда же вы должны дать приказ направиться и вашим ответственным сотрудникам. Захватите с собой телеграфный аппарат и связывайтесь с Семипалатинском с первого возможного пункта. Северной дивизии мною отдан приказ спешно двигаться на Верный. Думаю, что выбраться из него вполне возможно и что это сделать необходимо. Помните, что если сумеете выбраться, то этим, может быть, удастся удержать от выступления остальные части. Пишпекский район беру на себя. Отдайте приказ по всем частям области о неподчинении их распоряжениям самозваного крепостного совета. Прикажите всем частям севера от Верного перейти в подчинение комгруппы семипалатинской, от коего и получать приказания. Частям Пржевальского и Пишпекского уездов перейти непосредственно в мое подчинение. Эти приказания, особенно на север, должны быть отданы во что бы то ни стало. Как только выяснится положение… (Видимо, пропуск. – Д. Ф.). Имейте в виду, что детальные директивы мы давать вам не можем. Обязательным остается приказание выбраться из Верного и создать военно-гражданский центр в другом пункте области, по вашему выбору. Фрунзе… Там ли Белов?

– Да, здесь. Сделаем все, что сумеем. Постараюсь во что бы то ни стало выбраться из Верного. С вашего разрешения, нельзя ли сделать следующее: пока выясняем – окружат, и выбраться будет безусловно нелегко. В данный момент больше имеется шансов на то, что я выйду из города. Не найдете ли возможным передать командование дивизией, например, облвоенкому Шегабутдинову, а самому выехать из Верного на Копальский тракт?

– Вообще ваш выезд непосредственно к частям дивизии я считаю очень желательным. Передачу командования Шегабутдинову теперь же, пока положение неясно, считаю недопустимой. Может, в крайнем случае командование передать наштадиву, а сами выезжайте, согласно моим прежним приказаниям. Наштадив должен выполнить все ваши распоряжения, вообще же решение вопроса предоставляю вам, сообразуясь с обстановкой. Кто у вас наштадив? Фрунзе.

– Наштадив у меня Янушев. Передавать командование ему нежелательно в том отношении, что – при каком угодно исходе – снова будут провоцировать, что командовать будет неизвестный для них человек, да (к тому же. – Д. Ф.) офицер. В крайнем случае полагаю сделать так: войска Джаркентского и Пишпекского районов передам вам, непосредственно в ваше распоряжение…

– Войска каких районов? Войска Джаркентского – не может быть?

– Извиняюсь, забита голова: Пржевальского и Пишпекского районов. Остальные части передам в подчинение комбригу девять. Это будет лучший выход.

– Хорошо, но комбриг должен быть подчинен Блажевичу. Кстати, как фамилия комбрига и где его штаб? Фрунзе.

– Фамилия комбрига девять – Скачков, штабриг находится в селении Гавриловке. Все же постараюсь как-нибудь уяснить положение, чтобы своим отъездом не испортить дело. Обо всех изменениях положения, если не будем захвачены, будем извещать регулярно и через короткий промежуток времени. Срок между донесениями полагаю установить час. Больше у меня ничего.

– Если даже положение улучшится, все равно выезжайте на север, сдав командование лицу по вашему выбору. Еще вопрос: какова роль Шегабутдинова? Фрунзе.

– Об этом донесем дополнительно; думаю, что он попал туда по несчастью, и он, по нашему мнению, оказал там большое влияние, сдерживая красноармейцев, как надо, от пьянства и тому подобное. Больше у меня ничего нет, разрешите уйти от аппарата и приступить к выяснению положения. Белов.

– Хорошо, секретное слово вставляйте незаметно, в первых двух фразах один раз, мы будем делать то же самое…

Затем, по-видимому, был обмен примерными секретными фразами. Говорил из Ташкента Куйбышев. И та, и другая сторона поняли условность разговора, взаимно расшифровались. Условились еще раз, что ровно через час Белов уведомит о положении, если только вообще это будет возможно, если их всех не арестуют здесь же, на месте…

Затем сохранился обрывок одного совершенно панического разговора по проводу, но кто вел и когда именно – установить нельзя, нет никаких следов. Кто-то из Верного:

– Позовите к аппарату Новицкого, Куйбышева, Фрунзе, всеобщую власть Ташкента…

– У аппарата остальных нет. Я – Новицкий. Начинайте.

По-видимому, штадив повторил свое требование о «всеобщей власти Ташкента». Новицкий отвечал:

– Отлично. Я понимаю, что нужно к аппарату всю высшую власть. Пока никого нет, вызвали в штаб, а потому ответьте: не желаете ли вы начать предварительный разговор со мной и, кроме того, нужно ли присутствие председателя Турцика… крайкома…

– Да вообще я прошу: позовите к аппарату всю высшую власть…

Тут какая-то заминка. А дальше:

– Какую высшую власть, – спрашивает Новицкий, – военную или гражданскую?

– Ну, да, конечно, военную – зачем нам гражданская. Вот, например, Куйбышева, Новицкого (? – Д. Ф.). Председателя Турцика, всех сюда надо позвать поскорей – поняли или нет теперь-то?

– Председатель Турцика – гражданская власть, а не военная, – урезонил Новицкий, – вы сами себе противоречите…

Из Верного огрызнулись, и, видимо, еще крепче повторено было требование «позвать всех».

– Так вы понимаете, – тщетно, хотя и разумно, убеждал паникера Новицкий, – что в скором времени все прибыть не могут, а потому предлагаю вам начать разговор…

Неизвестно, состоялся ли этот разговор. На этом ленты оборваны. Кто себя вел так панически – черт его знает! И даже точно неизвестно, в какой момент мятежа велся самый этот разговор. Наиболее подходящим, по критичности для штадива, является как будто именно этот – когда ждали с минуты на минуту налета, когда жгли бумаги особотдела.

А впрочем, неизвестно.

Белов обдумывал положение в связи с тем, что ему вот-вот придется исчезнуть из Верного. Советовался с Янушевым, начальником штадива. Советовался с Позднышевым. А в открытые окна штаба доносился с улиц тревожный гул скакавших отрядов. И вдруг прибежал из крепости Медведич – он там все время был около тюрьмы, пока сидели мы – арестованные:

– Освободили всех, повели куда-то на заседание… Надо быть, в ихний совет…

В штадиве радостно все встрепенулись. Блеснула надежда, что минует благополучно. Кинулись снова к телефонной трубке:

– Это крепость?

– Да. Что надо?

– Позовите освобожденного из тюрьмы Фурманова…

Я был в это время уже в помещении боеревкома. Окликнули меня, передали трубку,

– Это ты?

– Я.

– Освобожден?

– Да.

– Сюда пустят, в штадив?

– Не знаю. Верно, пустят. Подробности потом. Сейчас начинается заседание…

Обстановка в штадиве переменилась. Не ослабляя зоркости, не выпуская оружия, все, однако ж, стали спокойней. Ждали нас. А мы заседали. И только глубокой ночью прискакали в штадив – измученные, усталые, с лицами серыми от пыли, от нервности, от бессонных ночей…

Обрадованные друзья встречали у входа, до боли сжимали руки:

– Живы… Живы… А мы уж думали…

Так гурьбой прошли в комнату, там открыли экстренное заседанье.

Всего два вопроса:

Первый – успокоить дивизию и область.

Второй – переговоры с Ташкентом.

Тут разговоров было немного: набросали приказ, позаботились, чтоб он срочно и всюду мог попасть.

ПРИКАЗ

Военного Совета 3-й Туркестанской дивизии

Гарнизоном гор. Верного было предложено создать орган власти, которому подчинялись бы все военные и гражданские областные организации. После того как гарнизоном занята была крепость, там организовался Боевой революционный совет. В результате переговоров Военсовета дивизии, Боевого ревкома крепости и других организаций выяснилось, что причиной всего происшедшего был целый ряд недоразумений, окончательно ныне выясненных и ликвидированных. Военный совет дивизии, Боеревком крепости и Облревком пришли к полному и дружному соглашению на следующих основаниях: во главе дивизии, как прежде, стоит Военсовет дивизии, объединившийся с Боеревкомом крепости, а в Об. ревком добавлено от гарнизона 5 представителей.

Все провокационные слухи о бесчинствах, грабежах, кровопролитии и пр. являются подлой выдумкой наших врагов, и всем честным гражданам предлагается всемерно с ними бороться, а виновные будут немедленно предаваться суду по законам военного времени.

Предвоенсовета Фурманов.Тов. председателя Чеусов.За секретаря Щукин.

Надо было торопиться бросить этот приказ в массу, только больше волнующуюся от неведенья, надо было известить, что «договорились», что «все благополучно», и т. д. и т. д., ибо уже издалека прилетели слухи, будто в Верном разгром, резня, непрерывные бои… Эти слухи подогревали, подталкивали нерешительных, накаляли атмосферу и без того горячо накаленную.

Дальше – переговоры с Ташкентом. Крепостники заявили, что «новая власть» должна быть сейчас же, немедленно, тут же – по проводу утверждена центром, иначе… иначе она не может и не будет работать.

– Нам надо, – заявил Чеусов, – чтобы не бумажки одни подписывать, а действительно… власть – так власть… чтобы все слушали. Что скажем, то и делать… И пока утвержденья не будет, работать нельзя…

Нам приходилось дорожить только что наладившимся примирением. Оно удлиняло передышку, давало возможность подтягивать горами 4-й полк, поджидать помощь из Ташкента, разлагать тем временем восставших… Малейшая неловкость, неуступчивость, заносчивость наша могли все перевернуть вверх ногами – и тогда… что тогда?