В тени королевы

– Может быть, паломничество? – предлагает кардинал.

– Нет, не то! – все так же, шепотом, твердо отвечает королева. Я чувствую на затылке ее горячее дыхание. – Паломничество совершают в благодарность. Мы верим, Бог просит нас доказать свою веру, как Авраама.

О какой истории Авраама она говорит? Я хорошо помню только одну: про Авраама и Исаака. В Хэмптон-Корте есть гобелен: маленький Исаак, открыв рот в беззвучном крике, с ужасом смотрит на отца – а тот заносит над ним нож.

– Когда мы восстановим монастыри… – начинает кардинал.

– Да, разумеется, – перебивает она. – Только это не главное. Прежде всего мы должны истребить всех еретиков в королевстве! Так мы порадуем Бога, и Он пошлет нам наследника.

Кардинал молчит, однако на лице у него написан вопрос: «Но как?»

– Будем арестовывать всех, – продолжает она с такой энергией, что мне на щеку летят брызги ее слюны. – Каждого, кто выкажет хоть малейший признак склонности к ереси. И, если не отрекутся, будем сжигать всех – всех до одного! – Теперь она так сжимает подлокотник, что костяшки ее походят на белые камешки.

– Мадам, – с нескрываемым ужасом говорит кардинал, – вы порадуете Бога, если проявите милосердие!

– Милосердие? – Снова яростное шипение Афродиты. – Не время для милосердия, кардинал! Первыми сожжем Кранмера, Латимера и Ридли – и пусть это послужит предупреждением для всех! А потом избавимся и от остальных.

– Если таково желание вашего величества…

– Не просто желание. Это приказ. Мы хотим, чтобы вы поговорили с епископом Гардинером… и с Боннером. Вот человек, который меня понимает!

– Он один из верных, мадам.

В последнее время много говорят об архиепископе Кранмере; люди гадают, какую судьбу уготовила ему королева. Другие имена тоже мне известны. Латимер был капелланом у второй жены моего деда, я помню его с раннего детства; Ридли тоже часто наезжал в Брэдгейт. Люди, близкие нашей семье. Я медленно касаюсь пальцем лба, сердца, одного плеча и другого.

– А, малютка Мэри! – говорит королева. – Ты тоже одна из верных: теперь, когда мы избавились от твоего предателя-отца и…

Она не договаривает – должно быть, хотела и мою сестру Джейн причислить к людям, без которых мир стал лучше. Смотрит на меня с улыбкой, похожей на гримасу, – и я не осмеливаюсь отвечать из страха, что скажу правду. Выпалю ей в лицо, что не имею и не хочу иметь ничего общего с ее жестокой, извращенной верой! Каким-то чудом мне удается улыбнуться в ответ и склонить голову, надеюсь, с видом покорности.

– Ты ведь из верных, Мэри?

Она сверлит меня глазами, словно пытается проникнуть под кожу, в самую мою реформатскую душу. Я снова молчу – боюсь, что дрожь в голосе меня выдаст; только киваю и крепче сжимаю четки.

– Вокруг нас, кардинал, множество людей, которые не таковы, какими кажутся. Быть может, и Мэри одна из них? – Она больно тыкает меня в плечо. Я морщусь. – Она и ее предательская семейка! Посмотрите, как девчонка напугана! Как думаете, чего она боится?

Я хватаю воздух ртом; сердце так колотится, что королева наверняка его слышит. Что сделала бы Джейн? Сказала бы правду и умерла за свою веру.

– Кардинал, может быть, нам приказать Боннеру ее допросить? Боннер умеет и из камня выжать признание!

– Мадам… – говорит кардинал и кладет ладонь ей на рукав. Она смотрит на его руку, в лицо, снова на руку. – При всем уважении, она же совсем ребенок! Мэри, сколько тебе лет?

– Десять, – с трудом выдавливаю я.

– Вполне достаточно! – бормочет королева.

Звон колокола в дворцовой часовне громом отдается в ушах. Кардинал ерзает в кресле, а королева сталкивает меня с колен и говорит:

– Ладно, Мэри, беги. А перед мессой пусть кардинал выслушает твою исповедь.

Стараясь не спешить, я направляюсь к дверям.

– И, Мэри…

Я поворачиваюсь к королеве, сцепив руки, чтобы она не заметила, как они дрожат. Сердце бьется где-то в горле. Взгляд у нее твердый и прозрачный, как стекло.

– Имей в виду: я с тебя глаз не спущу!

Я приседаю в реверансе, думая только о том, что скоро, совсем скоро смогу выйти из опостылевшей комнаты. Цепляюсь за эту мысль, как за спасение.

– В самом деле, кардиналу стоит выслушать твою исповедь. Вы ведь умеете отделять зерна от плевел, не так ли, кардинал?

От мысли исповедоваться этому человеку, который, несомненно, распознает все скрытые в моей душе ереси, мурашки бегут по коже. Как за свое спасение, я хватаюсь за образ Джейн. Что она сказала бы? «Будь стойкой, Мышка». И этот образ дает мне силы заговорить:

– Ваше величество, я не заслуживаю подобной чести.

– Вот как? Почему бы это?

– Должно ли кардиналу тратить свою премудрость на такое ничтожество, как я?

– Пф! – Королева машет на меня рукой, словно отгоняя муху. Значит, пора уходить.

Передумала ли она? Не знаю.

Путаясь в коридорах-лабиринтах Гринвичского дворца, с трудом находя дорогу, я со всех ног бегу в покои Кэтрин. Перед глазами стоит столб, к которому меня привяжут и сожгут живьем. Самой Кэтрин нет, а в комнатах у нее веселая суматоха: паж пытается вывести ее собак на вечернюю прогулку; они, считая это игрой, прыгают вокруг него, громко лают и не дают надеть на себя ошейники. Когда он наконец уходит, я скидываю верхнее платье, бросаюсь на кровать и лежу тихо, успокаивая сбившееся дыхание, следя за игрой света, сочащегося сквозь ветви деревьев за окном, заставляя себя думать о чем угодно, только не о том, что произошло.

Под подушкой чувствую что-то твердое. Сунув туда руку, обнаруживаю книгу. Греческий Новый Завет Джейн. Я прижимаю его к сердцу и вспоминаю слова погибшей сестры. Но вдруг мне приходит в голову: ведь книга может нас уличить! То, что написала Джейн на форзаце, – для католиков ересь. Голова снова идет кругом: сколько еще вещей, самых невинных на вид, могут оказаться уликами против нас? Открываю большой сундук и засовываю Новый Завет в самый низ, под груду платья и одеял. Непременно заберу его с собой в Бомэнор, когда поеду домой – будем надеяться, скоро!

Появляется Кэтрин – и, увидев меня, сразу спрашивает:

– Что случилось, Мышка? Ты бледная как привидение! Не заболела?

Я пытаюсь объяснить, что произошло, но начинаю дрожать и путаться в словах. Кэтрин сцепляет свой мизинец с моим и приговаривает ласково, как ребенку:

– Не надо, маленькая, не надо! Все пустяки, все хорошо!

– Нет, Кэтрин, это важно! – отвечаю я, выдернув руку. – Люди, которых хотят сжечь, близки к нашей семье. Значит, и мы в опасности.

– Не тревожься, – отвечает она, подавляя зевок. – Они умрут как мученики за свою веру. Могли бы обратиться, но не обратились – значит, сами это выбрали.

– Как Джейн?! – выпаливаю я, и лицо Кэтрин искажается гримасой боли. – Мы лишь прикидываемся католиками. Чтобы понять это, к нам даже особенно приглядываться не нужно. И ты не хуже меня знаешь, что делают с людьми, из которых хотят выпытать правду.

– Ох, Мышка! – Она встряхивает головой, словно хочет вытряхнуть из ушей мои слова. – Мы же ходим на мессу? Ходим. Значит, и говорить не о чем. Впрочем, забери книгу Джейн с собой в Бомэнор, если хочешь. Если так тебе будет спокойнее.

От мысли, что книга Джейн теперь будет у меня в руках, словно моя, становится чуточку легче – но совсем чуть-чуть.

– А есть в твоих вещах еще что-то крамольное? – спрашиваю я.

– Не знаю. Не думала об этом.

– Но…

Я останавливаюсь на полуслове. Что толку описывать ей разъяренное шипение и остекленелый взгляд королевы? Беззаботность Кэтрин меня злит; хотелось бы, чтобы она разделила мою тревогу, вместе со мной перебрала вещи и спрятала подальше все подозрительное. Но Кэтрин такая, как есть: ее не переделаешь.

Одно из самых ранних моих воспоминаний о Кэтрин – очень яркое, и сейчас стоит перед глазами – сцена в Брэдгейте, когда конюх пришел сообщить о смерти ее любимого пони. Помню, как он стоит перед ней, понурившись, сам с красными глазами, пытается сказать что-то еще, а она крепко зажмурилась, заткнула уши и кричит сквозь слезы: «Я не слушаю, не слушаю!».

Вот и теперь она говорит:

– Лучше всего просто об этом не думать.

Часть вторая

Незабудка

Левина

Ладгейт, январь 1558

– В-ви́на! – говорит Георг, глядя на Левину тоскливыми собачьими глазами. – Прислушайся к голосу разума!

Как муж, он вправе приказывать жене; но это не приказ, а мольба.

Она комкает в руках лист бумаги, скатывает его в тугой шар. Это памфлет, предупреждающий, что епископ Боннер вышел на охоту за запрещенными книгами. Если бы он жег только книги! Но гибнут на кострах и люди: почти две с половиной сотни за последнюю пару лет, с тех пор как Англия вернулась в лоно Римской церкви. Вся страна задыхается от запаха жареной человечины. Началось со священников: она помнит, как впервые услышала, что к сожжению приговорены Латимер и Ридли – и даже сейчас, почти три года спустя, при воспоминании об этом слезы комом встают в горле.

С Латимером она познакомилась, когда первый раз приехала в Брэдгейт писать Греев. Кажется, пять лет назад; время нынче утекает, словно вода сквозь пальцы. Латимер очаровал ее тонким умом и какой-то обезоруживающей мягкостью. Они много говорили о Кальвине: то было в царствование юного короля Эдуарда, когда Кальвина, Лютера и даже Цвингли можно было обсуждать в полный голос, когда они считались мыслителями и учителями церкви, а не еретиками. Как все изменилось! Но и сейчас в ней жив тот душевный подъем, что вызывали их разговоры: оправдание одной лишь верой, символическая природа таинств – все это будило мысль и рождало чувство безбрежного простора, словно она, как Христофор Колумб на пороге своего открытия, отправлялась в плавание на поиски духовного Нового Света.

Знакомство с Латимером вызвало в ней и неожиданные личные чувства к этому человеку. Нельзя сказать, что он привлек ее как мужчина – скорее, заворожил собственными идеями. Но думая о нем, даже сейчас, она ощущает некое волнение плоти, хоть все их общение и было вполне целомудренным. Левина бросает скомканную бумагу в огонь, смотрит, как она горит, пытается представить, каково это – гореть на костре? Нет, невозможно о подобном даже думать. Немыслимо. Может быть, если прижать палец к горящим углям, она сможет хоть в малой мере ощутить…

– В-в-ви́на! Скажи хоть что-нибудь!

Георг касается ее руки. На кисти у него, в развилке меж набухшими венами, она замечает темное пигментное пятно, которого раньше здесь не было. Еще несколько лет, и муж превратится в старика. Время бежит неумолимо; им с Георгом не стать снова молодыми – а Хью Латимеру никогда не состариться; при этой мысли глаза ее тяжелеют от непролитых слез.

– Отправим Маркуса в Брюгге к твоим родителям, – говорит она.

Но все еще думает о Хью Латимере, о его последних словах, прозвучавших, когда палачи запалили костер. «Настанет день, – так сказал он, спокойно и звучно, – когда тьма костров сменится светом истинным; и этот свет вам не погасить». Какая убежденность – и сколько мужества! Хотела бы Левина иметь хоть вполовину столь же сильную веру! Увы, ее душа полна сомнений и страха за себя. Хоть она и делает то немногое, что может, чтобы тьма не поглотила свет; уже не раз она отсылала в Женеву рассказы свидетелей о тех ужасах и злодеяниях, что творятся в Англии в царствование королевы Марии. К некоторым историям прилагала свои рисунки – наброски пером или углем. Особенно памятен ей рассказ о женщине с острова Мэн, что родила на костре. Левина никогда не была на острове Мэн, даже не слышала о нем прежде, но сожжений видела уже достаточно, и ей не составило труда вообразить всю картину: толпа, окружившая костер, пламя, лижущее ноги несчастной женщины, ее распяленный в крике рот, и – страшно даже думать – священник, швыряющий младенца обратно в костер, чтобы он сгорел вместе с матерью. Этот рисунок ей пришлось не раз бросать и начинать сызнова: чернила расплывались от слез.

– Кстати, а где Маркус? – спрашивает вдруг Георг как ни в чем не бывало, словно позабыв, что ведет жаркий спор. Впрочем, в последние дни они постоянно спорят.

– Пошел на свидание с дочкой Кэрратов. С цветами!

При мысли, что Маркус ухаживает за девушкой, она невольно улыбается. Трудно поверить, что ее сын – уже совсем мужчина! Девятнадцать лет – достаточно… почти для всего. Например, для того чтобы быть призванным в королевскую армию и идти воевать с французами. Ей представляется поле боя, усеянное мертвыми и умирающими; искаженные болью лица, изуродованные, корчащиеся в муках тела – словно сцена с полотна Босха. В самом деле, лучше бы Маркусу уехать в Брюгге. Хотя безопасно ли там? Ведь Брюгге принадлежит императору. Но, как бы там ни было, сейчас на Континенте лучше, чем в Англии.

– С Элис Кэррат? Что ж, могло быть и хуже! – ворчит Георг, а затем, словно вдруг вспомнив, о чем они говорили, добавляет: – А мы, Ви́на? Мы ведь тоже можем уехать с ним вместе.

Этот разговор повторяется между ними снова и снова.

– Нет, – коротко отвечает Левина и встряхивает головой, стараясь изгнать из мыслей ужасные образы.

Не только на поле боя гибнут невинные. Нынче никто, нигде не в безопасности. Даже в последние годы правления Генриха Восьмого, когда весь двор ходил на цыпочках, когда не понимали, во что нынче требуется верить, – и тогда было не так, как сейчас. Теперь достаточно малейшей тени подозрения, чтобы тебя отправили на костер. Нельзя доверять даже близким друзьям. И не дай бог повздорить с соседом: достаточно ему заявить, что ты не ходишь на мессу или читаешь Библию на английском языке – и родные тебя больше не увидят. Самые пустячные ссоры и раздоры нынче кончаются на костре: чтобы погубить человека, нужно лишь ткнуть в него пальцем и закричать: «Еретик!» Больше двух лет длится этот ужас… Георг прав: чем дальше от злосчастных английских берегов, тем лучше.

– Я твой муж, – говорит он. – Ты обязана мне повиноваться. – Однако в голосе не слышится уверенности.

– Я дала слово.

– Да-да, слышал я о твоем обещании! Но п-п-подумай, Ви́на. Мать их жива. Неужто она не сможет сама позаботиться о дочерях?

Речь идет о Фрэнсис и ее девочках, за которыми Левина обещала присматривать и их оберегать.

Она молча качает головой, не в силах объяснить, как привязалась к Греям, как любит этих девочек и Фрэнсис, как казнь Джейн, которой она стала свидетельницей, создала нерасторжимую связь между нею и этой семьей. Нет, она не бросит дорогих сердцу людей; и есть ощущение, что она действительно защищает их от беды – особенно Кэтрин, милую ветреницу и сумасбродку Кэтрин. Ей уже восемнадцать – плод созрел. Быстро посчитав в уме, Левина соображает, что Мэри тринадцать. В Бомэнор, где живут сейчас Фрэнсис и Мэри, ей в последнее время съездить не удавалось.

Левина вспоминает, как королева допрашивала Кэтрин о портрете Джейн. Сьюзен Кларенсьё, старая проныра, вечно сующая нос, куда не просят, нашла миниатюру в вещах Кэтрин.

– Но это просто память о сестре! – говорила Кэтрин; а Левина, стоявшая рядом, бросала на нее выразительные взгляды и молчаливо умоляла придержать язык.

– Твоя сестра – изменница! – шипела Сьюзен Кларенсьё.

– Мы не хотим, чтобы нам напоминали о ней, – громко объявила королева. – Сьюзен, брось его в огонь.

Благодарение Господу, Кэтрин хватило духу промолчать и стоять спокойно, глядя в пол, пока пламя пожирало портрет ее сестры – портрет, написанный Левиной. На сей раз подозрения королевы не пошли дальше – погубив портрет, она успокоилась; но в последнее время она становится все более непредсказуемой. А с Кэтрин никогда не угадаешь, что она выпалит в следующую секунду.

– Ви́на, ты меня слушаешь? – вырывает ее из размышлений голос мужа. – Фрэнсис Грей – или Стокс, или как там ее теперь зовут – в милости у королевы. В конце концов, она королеве близкая родня.

– Это еще никого не спасло, – мрачно отвечает Левина. – Если бы ты был там и видел Джейн Грей на плахе… И если бы понимал, по какому лезвию ножа сейчас ходит при дворе ее сестра…

Георг выглядит пристыженным.

– В любом случае, – добавляет она, – я теперь фрейлина королевы и не могу без ее дозволения…

– Твоя придворная должность – чаша с ядом! – бормочет он; а в следующий миг громкий стук в дверь заставляет обоих умолкнуть и обернуться. Вздергивает голову лежащий у камина Герой.

Георг идет открывать; приоткрывает дверь совсем немного, так что Левина едва различает тень человека на пороге, его протянутую руку – и сердце у нее падает; по кольцу с крупным гранатом она узнает в незваном госте пономаря из церкви Святого Мартина. Это человек Боннера.

На большом столе в центре холла лежит незаконченный, запятнанный слезами набросок сожжения в Мэне. Мысленно Левина проклинает себя за неосторожность, с которой оставила рисунок на видном месте. Только бы Георг сообразил как можно дольше держать Боннерову ищейку на пороге! Мужчины о чем-то говорят, но Левина разбирает лишь отдельные слова – все заглушает стук собственного сердца. Она хватает рисунок и бросает в камин, смотрит, как он занимается, чернеет и сворачивается по краям – так же погиб и портрет Джейн. Несколько секунд – и от ее работы остаются лишь легкие черные бабочки пепла.

Дверь распахивается; человек Боннера стоит на пороге – темный силуэт на фоне сумерек. Герой вздергивает голову, шерсть на загривке встает дыбом.

Левина вежливо здоровается.

– Я так рада вас видеть! – говорит громче обычного, словно играет роль на маскараде. Имени его она не помнит – и боится оскорбить тем, что не называет по имени.

Мужчина берет ее протянутую руку, крепко – слишком крепко – сжимает обеими руками и, поднеся к губам, запечатлевает на костяшках влажный поцелуй. Они встречаются взглядами, и гость обезоруживающе улыбается, открывая два ряда мелких ровных зубов. Левина часто видит его в церкви: там, в черной сутане, взмахивая руками в широких рукавах, он напоминает ей галку. Но такой улыбки она у него прежде не видела. Рядом топчется Георг. За дверью кто-то еще – пономарь пришел не один; у Левины сжимается горло, она ясно представляет, как ее хватают, запихивают в повозку и везут в тюрьму Флит. Если начнут обыскивать дом – в спальне, за портьерами, найдут свернутые бумаги: отчеты о зверствах, которые должны отправиться в Женеву вместе с рисунками. Тогда сожгут всю семью. У Левины учащается дыхание, и она боится, что по вздымающейся груди, по капелькам пота на лбу пономарь угадает ее страх.

– Левина, милая, Берн хочет о чем-то с нами поговорить, – слышится рядом голос Георга.

Она впечатлена его спокойствием и благодарна за то, что муж напомнил ей фамилию незваного гостя. Конечно, Берн – как она могла забыть? От заикания Георга не осталось и следа. Его мужество придает мужества и ей: словно твердая рука сжимает сердце – она вспоминает, как любит его и за что любит.

– Будь добра, распорядись, чтобы нам подали холодного эля.

В коридоре она на секунду прижимается к каменной стене, старается охладить голову и восстановить дыхание, благодарная за эту минуту передышки. Прячет под чепец выбившиеся пряди волос, зовет слугу, отдает ему распоряжение и возвращается в холл, где Георг и Берн уже сидят в креслах по обе стороны от камина. Герой не сводит с гостя глаз, словно коршун следит за добычей. Человек Берна, не потрудившийся представиться, – судя по одежде, слуга или охранник – переминается с ноги на ногу ближе к дверям. Левина присаживается на невысокий табурет рядом с мужем, расправляет юбки, поправляет рукава – словом, занимается чем угодно, лишь бы не смотреть Берну в глаза.

– Надеюсь, ваших близких не коснулась инфлюэнца, – говорит она.

Самое естественное начало для беседы. В эти дни все только и толкуют, что об инфлюэнце – новой болезни, которая косит людей по всей стране.

– Это кара Божья за ересь, – отвечает Берн. – Благодарю вас; да, мою семью Господь пока щадит.

– Нас тоже, – перекрестившись, вставляет Георг.

Берн пристально за ним наблюдает.

– Вы, конечно, знакомы с семьей Кэрратов, – говорит он мягко, доброжелательно, словно на светском приеме от нечего делать обсуждает общих знакомых. Но под мягким тоном что-то кроется – то ли обвинение, то ли угроза.

– Это наши соседи, – отвечает Георг. – Да, немного знакомы. А что, у них кто-то заболел?

Входит слуга и передает Берну чашу с элем. Тот принюхивается, затем отпивает, причмокнув губами.

– Отличный у вас эль, Теерлинк! Сами варите или покупаете где-то?

– Мы получаем эль из…

Но договорить Георг не успевает – Берн прерывает его:

– Значит, говорите, соседи?

– Верно, – отвечает Левина так, словно это самый обычный разговор. Старается не смотреть на маленькие ровные зубки Берна, не думать – какая странная внезапная мысль – что он, того гляди, укусит. – Наш Маркус влюблен в одну из их дочерей.

Мысль ее отчаянно работает, словно вертятся мельничные колеса. Если у Кэрратов кто-то заболел – значит, теперь опасность грозит и Маркусу? Новая угроза, новый страх.

Но Берн, как видно, не намерен продолжать разговор об инфлюэнце.

– Да-да, – говорит он. – Епископ знает об их связи.

– Едва ли это можно назвать связью, – замечает Левина, стараясь говорить спокойным, ровным тоном. Не выказывать страха перед тем, какое направление принимает разговор. – Мы подобных отношений не поощряем, – добавляет она, бросив взгляд на Георга, и тот еле заметно кивает.

– А надо бы поощрять! – отвечает Берн. Они молчат, ожидая объяснений. – Видите ли, епископ хочет, чтобы за Кэрратами приглядывали. Есть опасение, что они… – Гость умолкает и начинает крутить кольцо на пальце. – Как бы вам сказать? Одним словом, поведение Кэрратов возбудило у епископа определенные… подозрения. – Последнее слово он растягивает, произносит едва ли не по слогам. – Если ваш сын ухаживает за одной из их дочерей, это дает отличную возможность понаблюдать за всей семьей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Мы с ней двоюродные сестры, мы почти выросли вместе! (фр.) – Здесь и далее прим. пер.

2

Мама! (фр.)

3

Милая моя! Моя маленькая! (фр.)

4

Не мучьте себя (фр.).

5

Благодарю вас (исп.).

6

Очень рад (лат.).

7

Я тоже (лат.).

8

Если вы позволите, мы опаздываем (лат.).

9

Увидимся на свадьбе (лат.).

10

Пава́на, или Важный танец – торжественный медленный танец, распространенный в Европе в XVI веке, и музыка к этому танцу.

11

Рукава в дамском костюме XVI века были съемными и крепились к платью с помощью завязок.

12

Бедный малыш (фр.).

13

Сохрани нас Господь! (фр.).

14

Не мучай себя (фр.).

15

Выбритое место на макушке головы у католических духовных лиц.

16

Гостия – евхаристический хлеб в виде маленькой лепешки в католицизме латинского обряда, а также англиканстве и ряде других протестантских церквей.

17

Фамилия Strange означает «странный».

18

Имеются в виду Клод Французская (1499–1524), дочь короля Людовика XII, первая жена короля Франциска I и мать короля Генриха II, и сорт слив «ренклод».

19

Старинная единица измерения массы на основе веса ячменного зерна. В Англии гран составлял 64,8 мг.

20

Старинная мера длины. Фут в Англии составлял 0,3 метра.

21

Моя дорогая (фр.).

22

Декоративная вставка для корсажа, имеющая форму треугольника вершиной вниз, закрывающая грудь и живот.

23

Раф – пышный кружевной воротник.

24

Со своей сестрой (фр.).

25

Могу себе представить (фр.).

26

Безумие (фр.).

27

Благодарение Богу (фр.).

28

Спасибо (фр.).