В тени королевы

Кольцо с изумрудом – обман. Такой же, как когда мне говорят: «Ты не столь мала ростом, Мэри, и горб у тебя совсем незаметный, и ты непременно выправишься, когда подрастешь». Обманывают, чтобы я не огорчалась из-за своего уродства – но, как по мне, лучше знать правду. Однако королеву, похоже, обман Ренара вполне устраивает. Я не раз замечала: люди верят тому, чему хотят верить.

– Император просит передать вам свои поздравления по случаю победы над мятежными еретиками и восхищение вашей твердостью. «Такую королеву, – изволил сказать он, – не запугать и не победить. Мне не найти лучшей пары для моего сына».

– Благодарю вас, – выдохнула королева. Сейчас она напоминала маленькую птичку, что надувается и пушит перья, воображая себя орлицей.

– Ах да, еще он упомянул о вашем благочестии.

Королева медленно прикрыла и вновь открыла глаза; на губах ее играла легкая улыбка.

– Однако… – деликатно кашлянув, продолжил Ренар.

– Что?

– Та девица… Ее нельзя оставлять в живых.

– Но она – наша родственница! – возразила королева.

– Император на этом настаивает. В стране неспокойно, слишком много недовольных – реформаты, еретики… – Он остановился. – Слишком велика опасность для вашей короны.

Я думала, что они говорят о сестре королевы, Елизавете – ведь мятежники пытались ее посадить на трон.

– Но она еще так молода! – Радостное возбуждение королевы как рукой сняло; теперь она съежилась, словно от холода, и нервно потирала руки. Терла и терла, будто пыталась смыть с них чернила. – Мы с ней провели очень много счастливых дней в Больё!

Помню, как тогда я подумала: ведь дворец в Больё и мне хорошо известен. Мы не раз ездили туда в гости, когда Мария еще не была королевой. Помню, как она всегда приветствовала нас словами: «Мои любимые кузины!» Помню, как Джейн отказывалась преклонять колени перед святыми дарами в тамошней часовне, а взрослые говорили: «Ничего, вырастет – поумнеет».

Сейчас уже не то. Мария стала королевой, и все мы должны следить за тем, чтобы выглядеть добрыми католиками – это все время повторяет maman.

– Ренар! – сказала королева странным голосом, резким и дрожащим. – Это невозможно! – Она поднялась с кресла; Библия и четки со стуком упали на пол. – Вы не понимаете! Мы любим эту девушку. Мы никогда не согласимся ее казнить!

Королева ходила взад-вперед, а Ренар следил за ней взглядом. Обо мне они, похоже, совсем забыли.

– Казнить ее мужа… хорошо, на это мы можем пойти. Все эти Дадли – предатели до мозга костей. Но ее… она наша кузина – и еще совсем ребенок!

Только тут я начала понимать. Осознание пришло постепенно, как тень заволакивает зрение. Они говорят не об Елизавете, а о моей сестре Джейн и ее муже Гилфорде Дадли! Я невольно ахнула. Оба обернулись ко мне; лицо королевы исказилось болью, на лице Ренара… что это было? Стыд? Надеюсь, ему хотя бы стало стыдно.

– Ее сестра! – воскликнула королева свистящим шепотом, указывая на меня. – Это же ее сестра! – Она рухнула в кресло, закрыла лицо руками. – Нет, невозможно!

– Ее сестра! Ее сестра! – повторила Незабудка.

Ренар опустился перед королевой на колени.

– Император… – начал он. – Император расценит это как знак вашей преданности его сыну.

– О чем вы говорите? – Глаза ее гневно сверкнули. – Так это условие?.. – Она оборвала себя. Испустила долгий неровный вздох. – Принц Филипп – или Джейн Грей?

Я хотела закричать, подать какой-то знак, что я здесь и все слышу, но словно окаменела. Не могла ни шевельнуться, ни издать и звука.

– Не стал называть это условием, – с вкрадчивой мягкостью ответил Ренар. – Император – он ведь тоже кузен вашего величества – желает лишь одного: спокойствия и безопасности в ваших владениях. Я уже упоминал о том, как высоко он ценит ваши достоинства.

– Но… – начала она. И умолкла.

– Что же касается принца Филиппа – да простится мне такая вольность, мадам, но он ждет этой свадьбы с величайшим нетерпением. Свою невесту – вас, дражайшая моя королева, – он считает… – Ренар остановился, словно подыскивая подходящее слово, – считает несравненной.

Королева молчала и крутила на пальце кольцо с изумрудом. Огромное кольцо, что на ее птичьей лапке смотрелось злой насмешкой. Я по-прежнему не могла шевельнуться, опустошенная непониманием и ужасом. Джейн… наша Джейн… моя добрая сестра, в жизни никому не причинившая зла…

Королева нагнулась ко мне, схватила под мышки и снова посадила, как куклу, себе на колени. Сжала так, что я начала задыхаться в ее объятиях. Выдохнула мне в ухо какой-то непонятный звук – то ли долгий стон, то ли заглушенное рыдание. Золотая парча ее платья царапала мне лицо, в ноздри бил резкий запах померанцевого масла, которое она втирала себе в грудь. В этот миг я отчаянно желала, чтобы меня обняла maman – только ее объятия я способна переносить. Но maman здесь не было.

– Можете идти, Ренар, – сказала королева.

Только когда он ушел, она разжала объятия.

– Ох, Мэри, малютка Мэри! Многого требует от нас Господь!

Не глядя на меня, она потянулась за четками, начала их перебирать, шепча молитву. Мне невыносимо хотелось спрыгнуть с ее колен и бежать прочь – из этой спальни, из дворца, подальше от королевы.

– Можно мне уйти? – прошептала я, вклинившись в паузу между молитвами.

– Разумеется, милая Мэри, беги играть, – вот и все, что она ответила. Ни слова о моей сестре, которую она обрекла на казнь.

Я уже взялась за дверную ручку, когда она позвала:

– Мэри!

Я замерла. Обернулась к ней, надеясь хоть что-нибудь услышать.

– Пришли ко мне Сьюзен Кларенсьё и Джейн Дормер.

Вся сила духа потребовалась мне тогда, чтобы молча выйти из комнаты.

Кто-то кладет мне руку на плечо.

– Пойдем, ma petite cherie, я уложу тебя в постель.

Пришла maman! У меня страшно затекла шея: должно быть, я задремала – хоть и не знаю, как мне это удалось в грохоте музыки и топоте танцующих.

Maman берет меня на руки и уносит прочь – но не в покои младших фрейлин, а в свои собственные, кладет на широкую кровать и начинает расшнуровывать на мне платье.

– А как же ваши соседки? – спрашиваю я сонно, вспомнив, что эти покои и эту кровать она делит с другими дамами.

– Не беспокойся, Мышка, – отвечает она. – Я с ними договорюсь. – Maman снимает с меня наряд, слой за слоем, пока я не остаюсь в одной сорочке – и тону в пуховой перине, словно в облаке. – Так лучше? – спрашивает она.

– Лучше, – отвечаю я.

Некоторое время мы сидим молча; она гладит меня по голове. Но я все думаю о Джейн – в ее истории многое осталось для меня непонятным, и чем больше об этом думаю, тем сильнее голова пухнет от вопросов.

– Maman, – спрашиваю я, – а почему Джейн сделали королевой?

– Ох, Мышка, не стоит…

– Только не говорите, что я еще маленькая! Пожалуйста, maman, расскажите мне все! Я уже достаточно большая, чтобы знать правду.

Я видела наше фамильное древо: огромный пергаментный свиток, и на нем искусно изображенное дерево со множеством позолоченных ветвей и зеленых побегов, между которыми снуют птички и мелкие зверьки, а с веток свисают гроздьями, словно спелые плоды, крохотные портреты. Как-то раз отец разложил его на полу у нас в Брэдгейте и показал мне и сестрам, с какой стороны мы родня королям. Вот, сказал он, первый король из рода Тюдоров, Генрих Седьмой, наш прадед; и дальше его палец заскользил по лабиринту ветвей, показывая всех наших кузенов и кузин и родственные связи с ними.

– Молодой король Эдуард – pauvre petit[12] – назначил ее своей наследницей. Ведь мальчиков в роду не осталось.

– А как же Мария и Елизавета?

– Его сестры? Видишь ли, не все соглашались с тем, что они рождены в законном браке. А твоя сестра Джейн подходила как нельзя лучше: сторонница новой веры, благочестивая, ученая и в том возрасте, когда может произвести на свет наследника престола – идеальный выбор… – Она осекается и сглатывает, словно не желая выпускать наружу свои чувства.

– Maman, но почему выбрали Джейн, а не вас?

– Ох, cherie, – отвечает она, поникнув головою. – Я отказалась от прав на престол – ради нее.

Пытаюсь уложить в голове это новое известие, встроить его в общую картину, понять, что это значит.

– Значит это вы?.. – Я вовремя останавливаюсь, чтобы не спросить: «Значит, это вы во всем виноваты?..» – хотя именно так и думаю.

Глаза у maman блестят от слез, и я протягиваю ей свой носовой платок. Она принимает его, не глядя на меня.

– С этим мне предстоит жить и умереть, – говорит она. – J’ai honte, jusque au coeur.

– «Стыдитесь этого всем сердцем»… – повторяю я. – Зачем вы так поступили?

Она снова вздыхает, словно надышалась отравленным воздухом и пытается проветрить легкие.

– Твой отец, Мышка, в то время попал в сети Нортумберленда, лорда-протектора. Повиновался ему, как слуга, на все смотрел его глазами. Я постоянно повторяю себе, что у меня не было выбора. Но правда ли это… – Она обрывает себя. – Знаешь, Мышка, мы иногда себя обманываем. Станешь постарше – узнаешь сама.

Огонек свечи трещит и бросается в стороны; в комнате становится темнее.

– Когда Нортумберленд узнал, что молодой король Эдуард умирает, то сговорился с твоим отцом: хотел женить на Джейн своего сына, Гилфорда Дадли. – Ее глаза вспыхивают гневом. – На это я согласия не давала! Но что стоило мое слово против их слов?

Наконец я начинаю что-то понимать! Из разрозненной мозаики в голове складывается картинка.

– Значит, Нортумберленд желал, чтобы королем стал его сын?

– Нортумберленд одурачил твоего отца, заразил его своим честолюбием и заманил в ловушку. Этот путь всегда ведет на плаху.

Maman смотрит на меня, подперев подбородок рукой. Тусклый свет свечи играет в ее каштановых волосах, подчеркивает скульптурные очертания бледного лица. У нее чистая белая кожа, точеные черты, как у Джейн. Я вдруг понимаю, что все мы и вправду связаны нерасторжимыми узами, все мы – плоды на золотых ветвях одного древа. У всех нас в жилах течет королевская кровь… и это порождает новый неизбежный вопрос.

– А Киска? – спрашиваю я. – Она ведь следующая после Джейн! Многие не хотят видеть на престоле католичку – что, если кто-то попытается ее посадить на трон?

Maman отводит глаза и, глядя в пол, шепчет:

– Господи, только бы не это! – И повторяет по-французски, уже спокойнее: – Dieu nous garde[13].

Я молчу; кажется, что вокруг нас сгустилась тьма.

– Будем молиться, – добавляет maman, – чтобы этот брак с испанцем принес короне наследников.

– А когда вы выйдете замуж, – говорю я, меняя тему, – мне позволят покинуть двор и уехать с вами? Что, если королева захочет, чтобы я осталась?

– У королевы теперь есть муж и, если Бог будет к нам милостив, скоро появится ребенок.

Я понимаю: она имеет в виду, что, став матерью, королева избавится от потребности нянчить меня, как куклу.

– Это все, чего я хочу, maman – быть с вами.

– Так и будет. – Она достает из-за корсажа ароматический шарик, кладет на подушку, и меня окутывает нежный аромат лаванды. – Спи, моя маленькая. Это поможет тебе уснуть.

– Maman, иногда я думаю, что со мной будет? Никто не захочет взять меня в жены, хоть во мне и течет королевская кровь. – Разве только, с горечью думаю я, найдется какой-нибудь благородный юноша с одной ногой или с двумя головами – другому я не подойду.

– Не терзай себя такими мыслями, Мышка. Ne t’inquiètes pas[14].

Но терзать себя мыслями неизбежно – не этими, так другими. Так страшно потеряв отца и сестру, я поневоле страшусь за остальных в семье – и думаю о том, что же будет теперь с Кэтрин. Ведь она следующая. А что, если я потеряю и maman, и остаток своих дней проведу сиротой под опекунством короны? Меня будут таскать из дворца в дворец, как ненужную вещь… Знаю, грешно думать только о себе, – но страх снедает меня, как лихорадка. Я закрываю глаза и заставляю себя думать о другом будущем: о тихой простой жизни где-нибудь в деревне, подальше от королей и королевских дворов. Там, где девочек не превращают в пешки в игре престолов.

Левина

Ладгейт, июль 1554

Левина любуется спящим сыном. Маркус беззаботно раскинулся на скамье во внутреннем дворе дома; у его ног так же безмятежно дремлет на солнышке Герой. Трудно поверить, что шестнадцать лет назад она качала сына на руках – крохотного, завернутого в пеленки; теперь Маркус становится мужчиной, и совсем скоро ей придется сделать то, с чем трудно смириться каждой матери – отпустить сына в свободный полет. От этой мысли сжимается сердце. Маркус появился на свет намного раньше срока, никто не верил, что он выживет. Иные шептались: чего еще ждать, когда женщина занята мужской работой! Все эти краски и растворы, с которыми она возится, отравили ее чрево – у такой женщины и не мог родиться здоровый ребенок! Только Маркус выжил, окреп, вырос здоровым и сильным. Сплетницам из Брюгге пришлось прикусить языки. Любопытно, что бы они сказали, если бы узнали, что после Маркуса она потеряла способность иметь детей? Наверное, радовались бы, ведь оказались правы. Однако их семья переселилась в Лондон, а Брюгге превратился в отдаленное воспоминание. Ладгейтские кумушки при встречах демонстрируют ей неизменное уважение – должно быть, из-за ее положения при дворе; но в этом ощущается холодок, и она знает, все они уверены – ее занятие гневит Бога. Кого ни возьми, в Брюгге или в Лондоне, каждый точно знает, что одобряет и чего не одобряет Бог! Левина в подобные разговоры не вступает. На ее взгляд, отношения с Богом – личное дело каждого, тем более теперь, когда на троне католичка.

Она разворачивает на столе бумажный лист и начинает рисовать своего сына и Героя, который привстал и положил голову юноше на колени. Из-за стены доносится уличный шум: бродячие торговцы расхваливают свой товар, и зычно кричит какой-то недовольный, все утро протестующий против королевской свадьбы. Левина слышала его, возвращаясь с рынка, – слышит и сейчас, хоть он уже изрядно охрип. Но чего добьешься протестами? Свадьбу уже сыграли; нравится ей это или нет – у Англии теперь испанский король. Лист бумаги норовит снова свернуться в рулон, и Левина придавливает его углы четырьмя камнями, которые хранит именно для таких случаев. Камни достались ей из отцовской мастерской. Муж не понимал, зачем везти с собой в Англию самые обычные камни, когда семья и так доверху нагружена багажом – Левина объяснила, что это память об отце.

По Брюгге Левина не скучает; но ей очень недостает отца. Она понимала его разочарование: пять девчонок и ни одного мальчишки! Левина стала его любимицей: он с малолетства брал ее с собой в мастерскую, и она, затаив дыхание, любовалась тем, как чистые листы под его рукой расцвечиваются изумительными красками и сложными фигурами, как вырастают в начале страниц причудливые буквицы, каким чистым золотом сияет позолота. Отцовская мастерская навеки запечатлелась в ее памяти. Она часами следила за его работой – за тем, как на полях какого-нибудь молитвенника отец выращивает целые дремучие леса, как сажает на ветви птиц и селит в зарослях сказочных зверей. Он мог нарисовать где-нибудь в углу страницы муху, так похожую на настоящую, что Левина, хоть и видела, как появилось на свет насекомое, невольно пыталась его согнать и ждала, что муха улетит. Уж очень сильно завораживали ее подобные чудеса!..

За спиной хлопает дверь. Герой вздергивает голову, но не лает. Беспокоиться не о чем; это вернулся муж. Левина чувствует укол раздражения: она наслаждалась тишиной и покоем, у нее как раз пошла работа, а теперь все насмарку. Женщина снова смотрит на Маркуса. Солнце опустилось ниже; яркий свет, играющий на его лице и руках, теперь чередуется с глубокими тенями. Рукава у Маркуса закатаны, и Левина замечает, что былая детская пухлость сменилась крепкими мускулами. Переводит взгляд на свой рисунок – не то! Совсем не Маркус; внешнее сходство есть, но по сути ничего общего. Смяв рисунок, она бросает его наземь. Герой кидается к нему, решив, что это мяч – вот и конец идиллической сцене. Маркус сонно ворочается на скамье, приоткрывает и снова закрывает глаза. Левина слышит, как Георг в холле разговаривает со слугой. Она берет новый лист бумаги и начинает заново; вглядывается в лицо сына, на котором играет свет и дрожащие тени листвы, с теплым чувством узнает в нем знакомые черты – широко расставленные глаза и крупный рот отцовские, круглые щеки ее собственные. Маркус больше пошел в отца: уши точь-в-точь как у него, да и большие руки, и темные волосы – все это от Георга. У самой Левины волосы белесые, точно сыворотка.

Порой она удивляется тому, что выросла в доме, полном женщин, а теперь легко управляется с семьей из одних лишь мужчин. Впрочем, при дворе достаточно женщин, чтобы с лихвой заменить ей сестер. Греи стали ей почти родными: Фрэнсис Левина считает своей ближайшей подругой, а то, что они вместе стали свидетельницами смерти Джейн, связало их еще более крепкими узами. Сблизились они много лет назад, когда утешали друг друга после смерти первой покровительницы Левины, Екатерины Парр. Странным образом эта необычная дружба строилась и крепла на общем горе. Необычная – ибо едва ли при дворе найдутся другие две женщины, столь различные по происхождению и воспитанию: Левина, дочь простолюдина-художника из Брюгге, и Фрэнсис, внучка короля. Но дружба между женщинами вообще причудлива и порой не поддается никаким объяснениям.

Сейчас Левину не оставляет страх за Фрэнсис и ее дочерей. Они до сих пор при дворе – вынуждены угождать узурпаторше, отнявшей у Джейн сперва корону, потом и жизнь. Воспоминание о Джейн давит на сердце, словно большая гиря на весах бакалейщика. Левина слышала перешептывания о Фрэнсис: подругу осуждают, называют бессердечной за то, что остается при дворе, где сложили головы ее муж и дочь. Как они не понимают? Она служит Марии Тюдор, потому что королева этого требует – и для того, чтобы заручиться ее милостью и спасти от той же участи остатки своей семьи. В конце концов, права на престол, что имела несчастная Джейн, теперь перешли к ее сестре Кэтрин Грей.

Входит Георг, молча останавливается у жены за спиной и смотрит на набросок. Она не оборачивается. Георг никогда не отвлекает ее от дела; Левина благодарна ему за уважение к ее творчеству и теперь чувствует укол вины за то, что несколько минут назад была недовольна его приходом. На глаза падает прядь волос, которую Левина сдувает, не отрываясь от работы. За спиной слышится дыхание супруга. Теперь все сходится: уголь, словно по волшебству, повинуется ее желаниям, и на листе проступает рисунок, который, казалось, был здесь всегда – только теперь, благодаря какой-то таинственной алхимии, стал видим смертным. Левина выпрямляется и с улыбкой поворачивается к мужу.

– Отлично вышло, Ви́на! Это он – наш сын, – говорит Георг, положив руку ей на плечо.

Ласковое прикосновение для нее непривычно: муж служит в дворцовой страже, не бывает дома по несколько недель, и всякий раз после его возвращения им приходится заново привыкать друг к другу.

– Как ты, Георг? – спрашивает она. – Вид у тебя усталый.

– Не останавливайся. Мне нравится смотреть, как ты рисуешь.

– Тогда присядь, и я нарисую тебя. Вот сюда, – и она указывает на залитый солнцем табурет у окна.

Порой, когда Левина вглядывается в лицо мужа, ей кажется, что перед ней незнакомец. Где тот робкий молодой человек, что много лет назад явился к ее отцу, в дорогом, но плохо сидящем дублете и с обрезанной под корень челкой, из-за которой походил на монаха? Левина вспоминает, как, увидев его в шляпе, подумала: «А вдруг у него там тонзура?[15]» – и едва не рассмеялась вслух. Георг, племянник старой подруги ее матери, нанес визит в семейство Бенинг, надеясь среди здешнего изобилия девиц найти себе жену.

Строго говоря, дочери живописца Бенинга были для него низкородны. Однако Георг Теерлинк не был завидным женихом. Красотой он не блистал, людей побаивался, смотрел как побитая собака, к тому же заикался так, что с трудом добирался от начала слова до конца. Приветствие и обычные вступительные любезности произносил минут двадцать, мучаясь при этом страшно; сестры Левины – особенно Герта – тревожно переглядывались. У каждой на лице читалось: «Кого он выберет? Только бы не меня!» Левине стало ужасно его жаль: должно быть, это отразилось на лице – так что он выбрал ее.

Тогда ей было семнадцать – и семнадцать лет прошло с тех пор: как быстро летит время! Отец не спорил, но и только; он понимал, что рано или поздно с Левиной придется расстаться, однако, будь его воля, оставил бы ее при себе навеки. Свадьбу взяла в свои руки мать. Обо всем договорилась и устроила так, что Георг Теерлинк взял Левину без приданого – дело редкое, почти невиданное.

– Ну что ты нос повесил? – говорила она отцу. – У тебя остаются еще четыре девочки!

Отец хотел ответить, но лишь рукой махнул и вышел за дверь. Левина нагнала его уже в саду, усыпанном пожелтелыми осенними листьями.

– Не огорчайтесь, батюшка, прошу вас!

– Ах, Ви́на, Ви́на, – ответил он, – ведь ты моя любимица!

– Ш-ш-ш! Что, если остальные услышат?

– Ты думаешь, они этого не знают? – Отец раскрыл объятия, и Левина бросилась ему на грудь, радуясь, что может не смотреть в его изрезанное морщинами лицо.

– Тебе не кажется подозрительным, – спросила в тот же вечер Герта, – что Теерлинк берет тебя совсем без денег? Да, у него ужасный порок речи, но все-таки! Ведь семья у него и родовитее, и намного богаче нашей. Может быть, он просто… ну, знаешь, неспособен на это?

Об этом сестры говорили много и с неизменным интересом. Левина рада была сбежать от Герты и прочих, пусть это даже означало замужество за чудаковатым заикой Теерлинком. Вскоре Герта тоже вышла замуж – за торговца сукном, достаточно богатого даже для нее, – но умерла первыми родами. А Левина по приглашению королевы Екатерины Парр, слышавшей о ее картинах, отправилась к английскому двору; с ней переехал Георг и получил место в дворцовой страже. Со временем она его полюбила – прежде всего за то, что не мешал ей рисовать; от большинства мужчин такого великодушия не дождешься. Заикание Георга с годами почти сошло на нет и теперь проявлялось лишь изредка, обычно в минуты сильных переживаний – большой радости или большого страха. Он никогда об этом не говорит, но Левина подозревает, что в казарме ему не слишком весело: мужчины, когда собираются вместе, бывают жестоки не меньше женщин. Однако в целом служба в дворцовой страже ему подходит: она требует терпения и молчания – а этими двумя талантами Георга Бог не обидел.

– Вот так, – говорит она, отложив кусочек угля и протягивая мужу рисунок. – Что скажешь?

– Какой-то старик, – говорит он. – Я что, вправду такой старый?

– Георг, когда это ты сделался таким тщеславным? – смеется Левина, а он заключает ее в объятия и притягивает к себе.

– Л-левина! – выдыхает он; и она вдруг вспоминает, как его любит. Океан нежности, хлынувший из глубины сердца, растапливает все преграды между ними. Георг увлекает ее в спальню. Левина бросает взгляд на Маркуса – но он по-прежнему безмятежно спит, и рядом с ним снова прикорнул Герой. Захлопнув за собой дверь, они принимаются раздевать друг друга, торопливо и неловко возясь со шнуровкой. Оба молчат: слышен лишь шорох ткани и частое, шумное дыхание. Корсаж, сдавливающий живот и бока, падает на пол; Левина вдруг остро ощущает, как располнела в последние годы, и пугается. Вдруг это не понравится Георгу? Он, кажется, ничего не замечает; опустившись на колени, он приникает лицом к ее чреву и глубоко вдыхает, словно старается поглотить самое ее существо.

После ужина Маркус уходит к себе наверх, а Георг и Левина остаются в гостиной, и муж перебирает стопку ее рисунков, разглядывая каждый.

– Чьи это руки? – спрашивает он.

Он поворачивает рисунок к свету, чтобы рассмотреть получше; Левина подходит и заглядывает ему через плечо. На рисунке – руки Джейн Грей, слепо шарящие в поисках плахи.

– Ничьи. Просто фантазия. – Она не хочет объяснять – не готова снова погружаться в этот ужас или рассказывать, что ей не хватает духу перенести на бумагу сцену казни целиком.

– А это леди Мэри Грей, верно? – Предыдущий рисунок он убрал под низ стопки и взялся за следующий.

– Верно.

На этом наброске Мэри изображена со спины, в три четверти. Левина рисовала девочку десятки раз, пытаясь вообразить под одеждой обезображенное тело ребенка, передать неестественный змеиный изгиб позвоночника. Ей вспоминается, как отец однажды повел ее в мертвецкую, показал мертвого карлика и приказал его рисовать – снова и снова, пока не получится. Так отец учил дочь анатомии. «Человеческое тело не едино, – говорил он, – оно состоит из множества частей. Нужно рассмотреть каждую в отдельности и понять, как она скреплена с остальными». Левина была еще очень молода, и странные пропорции карликового тельца – короткие ноги, длинный торс, квадратная голова – немало напугали. Мэри Грей другая. Пропорции ее тела совершенны, только очень малы, словно у марионетки; на лице притягивают внимание большие ясные глаза и рот, что так легко, даже против ее желания, складывается в улыбку. Была бы красавицей… если бы не горб. Как несправедливо! Но именно это сочетание совершенства и несовершенства, их зримая противоположность завораживает Левину.