Изменницы

– Да, grâce á Dieu[16]; последнее время все считают нас, Греев, добрыми папистами. Но вы ведь знаете, как обстоят дела на самом деле. – Левина кивнула. Разумеется! – В конце концов она все же позволила мне взять с собой Мэри, – продолжила Фрэнсис. – Угрозы с ее стороны никто не боится, поэтому Мэри поедет со мной в Бомэнор. Ее будут призывать ко двору лишь время от времени. Кэтрин же отведут отдельные покои.

– Значит, ей не придется ночевать в общей спальне для младших фрейлин, под зорким присмотром мистрис Пойнтц. – Левина не знала, хорошо или плохо, что Кэтрин получит определенную свободу.

– Да, конечно. Отдельные покои – большая честь.

– По-моему, это скорее проклятие, чем благословение.

Фрэнсис кивнула.

– Вина, вы присмотрите за ней? Я так волнуюсь, что без меня она наделает глупостей и попадет в беду! Она так порывиста!

– Конечно, я присмотрю за ней. Вы ведь знаете, ваши дочери мне как родные. Постараюсь оберегать Кэтрин как свою дочь.

– Как я волновалась из-за неприятностей с молодым Гербертом! У меня состоялся разговор с Пембруком.

– Ох… – вздохнула Левина. Вряд ли «разговор» с Пембруком был благожелательным.

– Он отослал своего сына прочь. Скоро, как я поняла, он отправится сражаться с французами. Война отвлечет его от Кэтрин. Я должна найти ей другую партию, хотя в наши дни сложно подобрать мужчину, который захочет породниться с Греями.

Левина вспомнила Гарри Герберта; по возрасту он примерно ровесник Маркуса, его еще нельзя назвать мужчиной. Она невольно думала обо всех английских мальчиках, сыновьях придворных, которые готовы сражаться за императора. Иногда она видела их на арене для турниров; они возились, как щенята, смеялись, их свежие лица еще не знали бритвы, их нежные руки и ноги были еще по-детски неуклюжи; они держались развязно, под стать своим новым нарядам. Ей была невыносима мысль о том, что они скоро увидят, как им придется страдать.

– Фрэнсис, я позабочусь о том, чтобы Кэтрин не попала в беду. Обещаю! – В подтверждение она посмотрела подруге в глаза.

– И еще одно. – Фрэнсис понизила голос, хотя в пределах слышимости никого не было. Она достала из рукава свернутый лист и передала Левине. – Вот, прочтите.

– Что это? – Левина развернула письмо и стала читать тщательно написанный текст:

– «Посылаю тебе, милая сестрица Катерина, книгу, которая, хотя внешне и не расшита золотом, однако внутри ценнее драгоценных камней… – Это письмо Джейн! – Она научит тебя жить; она же научит тебя умирать». – Левина закрыла глаза, охваченная непрошеными воспоминаниями о том страшном дне: Джейн слепо ищет плаху, алая струя крови… – Ах, Фрэнсис! – Голос у нее задрожал.

– Я скопировала письмо из Нового Завета на греческом, книга принадлежала Джейн… – Помолчав, Фрэнсис продолжила: – Вина, я еще кое-что у вас попрошу, но знайте, пожалуйста, что вы вольны отказаться. Я не стану вас осуждать. Ваша дружба дорога мне.

– Просите, – сказала Левина. – Просите!

– Не могли бы вы как-нибудь переправить письмо в Брюгге? Может быть, спрячете его в посылке для ваших родных. Оттуда его доставят в Женеву. Там есть один человек, Фокс… Он позаботится о том, чтобы письмо напечатали.

Левину настолько захватили чувства, что она была не в силах ответить и молча кивнула.

– Спасибо, Вина… Спасибо вам от всего сердца! – Фрэнсис заключила подругу в объятия. – Я ни за что не допущу, чтобы ее забыли. Она станет для многих маяком новой веры. Как у католиков есть Богоматерь, так и в реформистской церкви есть мученица Джейн Грей. Я не могу говорить вслух, но голос самой Джейн прозвучит даже из могилы!

Левина тщательно сложила письмо и спрятала в складках одежды. Как ни рискованно участвовать в таком предприятии, она выполнит пожелание Фрэнсис – ей тоже необходимо, чтобы гибель бедной девушки не пропала даром.

Хэмптон-Корт, апрель 1555 г.

Кэтрин

– Гарри Герберт, Гарри Герберт, Гарри Герберт! – Я сжала между пальцами обрывок ленты; она почти совсем побурела и стерлась, а Гарри Герберта я не видела уже несколько месяцев. Я спрятала ленту и прогнала прочь грустные мысли. Если я позволю себе слишком долго думать о нем, снова расплачусь, а я лишь недавно сумела снова взять себя в руки.

Приехала Елизавета, и слава Всевышнему, ибо все мы сходим с ума от скуки в ожидании королевского младенца, который все никак не хочет появляться на свет. Нет ни танцев, ни музыки; королева целыми днями валяется в кровати, а все мы должны молча сидеть с ней. Даже когда погода на улице хорошая и мы могли бы кататься верхом или гулять в парке, мы должны оставаться в ее мрачной опочивальне и портить себе глаза, вышивая при свечах балдахин, который повесят над колыбелью младенца. А если мы не вышиваем, то молимся о благополучном рождении принца.

Но в присутствии Елизаветы нам хотя бы есть о чем поговорить: в конце концов, сам король настоял на том, чтобы она прибыла ко двору. Все рассказывают, как она ехала из Вудстока на сильном ветру и вынуждена была прятаться за живой изгородью, чтобы поправить чепец, который едва не сдуло у нее с головы; как ее раздуло водянкой и ей едва удавалось проехать в носилках с дюжину миль в день; как, когда она приблизилась к Лондону, вся в белом и в сопровождении двухсот всадников, навстречу ей вышла огромная толпа и приветствовала ее. Когда королева об этом узнала, она приказала надеть на нее лучшее свободное платье и встала, повернувшись в профиль, у окна, выходящего на балкон, чтобы толпа, собравшаяся внизу, видела ее огромный живот.

Все как в карточной игре: Елизавета выложила свой козырь, но у королевы имелась старшая карта, ведь что может быть лучше наследника престола? Впрочем, последнее время казалось, что королева отказывается играть; она не хотела давать аудиенцию своей сестре. Елизавета была заперта в своих покоях. Комнаты у нее лучше моих, хотя и мои вполне неплохи, с видом на водный сад. Никому не позволяют видеться с Елизаветой без разрешения, но кузине Маргарет тоже не терпелось взглянуть на нашу плененную родственницу. Я притворилась, что мне все равно, но, по правде говоря, мне, как и кузине Маргарет, хотелось взглянуть на Елизавету, ведь я видела ее лишь издалека.

– Не понимаю, почему бы нам просто не нанести ей визит, – сказала я кузине Маргарет.

– Не понимаешь? – ужаснулась она. – Кэтрин, видеться с ней запретила королева!

– Боишься? – спросила я, прекрасно зная, что Маргарет терпеть не может, когда ее подозревают в недостатке храбрости.

– Конечно нет! – Она вскинула голову.

– Значит, ты пойдешь со мной.

Маргарет пришла в замешательство; она явно хотела пойти на попятный, но была загнана в угол, из которого не могла выбраться.

– Конечно! – ответила она, хотя, судя по выражению ее лица, она вовсе не была ни в чем уверена.

Я взяла ее за руку и повела в западный коридор, где находятся покои Елизаветы. К ее дверям были приставлены охранники; к счастью, одного из них я немного знала, так как одно время он служил пажом моего отца в Брадгейте.

– Хамфри? – Я широко улыбнулась.

– Миледи, – ответил он, краснея; его лицо напоминало пятно вина, пролитого на скатерть. Значит, моя улыбка подействовала.

Когда я положила руку ему на плечо, бедняга покраснел еще гуще. Мне показалось, что его напарник тоже смущен. Охрана не привыкла к вниманию со стороны знатных девиц вроде нас. Кузина Маргарет, следуя моим указаниям, посмотрела на напарника Хамфри чуть дольше, чем допускают правила приличия.

– Хамфри, ты умеешь хранить тайны? – спросила я.

– Если тайна ваша, миледи, я никому не расскажу.

– Вот и хорошо, – кивнула я. – Значит, ты пустишь нас к леди Елизавете и никому о том не расскажешь.

– Но, миледи…

– Хамфри! – Я притворилась, будто распекаю его, и захлопала ресницами. – Надеюсь, ты меня не разочаруешь!

– Я скорее умру, чем разочарую вас, миледи! – У меня зародилось подозрение, что в его словах содержится доля истины. – Но… – продолжил он, – у леди Елизаветы сейчас гости.

Едва последние слова слетели с его губ, как в двери постучали изнутри. Мы с кузиной Маргарет скрылись в нише. Стараясь не хихикать, я распахнула окно и сделала вид, будто всецело поглощена видом на паддок, где на весенней траве паслись жеребые кобылы.

Двери распахнулись настежь, и краем глаза я увидела епископа Гардинера и моего дядю Арундела; они вышли от Елизаветы в сопровождении еще двух людей – я не помнила, кто они такие. Знаю одно: все они – члены Тайного совета.

– …невозможное создание, – услышала я слова дяди Арундела. Наверное, он говорил о Елизавете. Когда они приблизились к нам, мы вышли из ниши и вежливо присели.

– А, выводок племянниц, – сказал Арундел, поворачиваясь к одному из своих спутников. Теперь, на ярком свету, я узнала его – это был Шрусбери. – Кстати, как бы вы собирательно назвали группу юных родственниц женского пола?

– Будь они постарше, я бы назвал их «парной упряжкой», – усмехнулся Шрусбери. – Но поскольку эти две хорошенькие, я бы назвал их «дуэтом».

Оба засмеялись. Гардинер и их четвертый спутник нетерпеливо переминались с ноги на ногу, как будто у них имелись более важные дела, чем обмениваться шутками с юными девицами.

– Что вы делаете в этой части дворца? – спросил Арундел.

Я, боясь, что Маргарет выдаст нас виноватым взглядом, быстро ответила:

– Мы смотрели на верховую лошадь королевы, которая только что ожеребилась. Это единственное окно во дворце, откуда хорошо видно паддок.

Они высунулись в окно, и я показала им какую-то кобылу – вполне возможно, она действительно отведена королеве. Рядом с ней, пошатываясь на тонких ножках, бегал жеребенок.

– Очаровательно, – заметил Шрусбери.

– В самом деле, – согласился Арундел. – Будем надеяться, ее величество тоже скоро ожеребится.

Мы все на это надеялись, потому что ребенок запаздывал, и характер у королевы портился от неудобства ее положения и ожидания. Повитухи уверяли, что время высчитано неправильно – кто знает? Я совершенно ничего не знаю о деторождении, хотя теперь знаю чуточку больше о том, как завести ребенка, точнее, как его не завести, потому что девушки постарше по ночам шепчутся о таких вещах.

Гардинер досадливо откашлялся, и они ушли. Я потянула кузину Маргарет за рукав назад, к двери, где ждал покладистый Хамфри. Все, что требовалось, – еще одна улыбка, и вот дверь приоткрылась и мы проскользнули внутрь.

Мы вошли так тихо, что никто из женщин, присутствующих в покоях, не заметил нас. Я никого из них не узнала, кроме самой Елизаветы. Платье у нее черное и довольно простое – какой контраст с преувеличенно пышными нарядами королевы! Две дамы отвязали ей рукава и спустили с запястий, еще одна расшнуровала корсет, затем сняла его. Елизавета осталась в алой верхней юбке, которая подчеркивала ее ослепительно-белую кожу. В таком виде, со сверкающими черными глазами, в чепце и с надменным видом, она походила на Афину в шлеме из мифологии. Рядом с ней померкли все ее фрейлины, даже красотки.

– …они считают меня дурой, способной признаться, что я участвовала в восстании Уайетта, – сказала Елизавета. – Дураки они, раз так плохо думают обо мне! Я не пойду по следам кузины Джейн Грей.

Услышав имя сестры, я невольно ахнула, и все обернулись к нам. Я вздохнула, мне сделалось не по себе в таком обществе. Почти все присутствующие были старше нас лет на десять, и все смотрели на нас так угрожающе, что мне сразу захотелось сбежать. Кузина Маргарет вцепилась мне в руку, и я опасалась, что она пережмет мне вену. Все же я набралась храбрости и опустилась на колени, радуясь, что на мне самое новое платье и жемчуга Maman.

Поскольку Елизавета, судя по всему, не узнала меня, я сказала:

– Миледи, мы ваши кузины. Я Кэтрин Грей, а это Маргарет Клиффорд, которая недавно стала леди Стрейндж. Мы пришли поприветствовать вас во дворце Хэмптон-Корт.

Похоже, моя улыбка на них совершенно не подействовала, и меньше всех – на Елизавету.

– Вас послала моя сестра? – грубо спросила она.

– Мы пришли по своей воле, миледи. – Мы по-прежнему стояли на коленях, но она не делала нам знака встать.

– Не знаю, почему вы решили, что мне захочется с вами повидаться. – Она села и взяла книгу.

Я ломала голову в поисках подходящего ответа, но, по правде говоря, совсем не знала, как вести себя с этой кузиной. Елизавета нетерпеливо барабанила пальцами по книге; ее фрейлины по-прежнему смотрели на нас как горгоны.

– Кэтрин Грей, вы происходите из семьи государственных изменников… – Тук-тук-тук. – Недавно ваших отца и сестру казнили за измену. Почему вы решили, что я захочу общаться с вами?

– Тому, у кого стеклянная голова, следует опасаться камней. – Я не успела опомниться, как пословица слетела с моих губ; и поняла, что уже поздно что-либо менять.

– Убирайтесь! – прошипела не Елизавета, а одна из ее горгон. Она подошла к нам, рывком поставила нас на ноги и бесцеремонно подтолкнула к дверям. Елизавета тем временем успела углубиться в книгу, как будто ничего не произошло.

Выходя, я услышала ее голос:

– Греи думают, что когда-нибудь сядут на престол. Я позабочусь о том, чтобы этого не случилось. – Что за чушь, ведь на престол взойдет наследник, полуиспанец, которого вынашивает королева! И потом, я не хочу садиться на престол. Правда, и Джейн не хотела.

К стыду своему, я поняла, что Елизавета меня всерьез пугает. Но я не могла не восхищаться силой ее духа. Мне даже захотелось завоевать ее дружбу, хотя в глубине души понимала, что это невозможно. Она показала себя более устрашающей, чем даже сама королева. Но сердце у меня упало, когда я осознала, что нажила в лице Елизаветы врага, прежде чем мы с ней успели по-настоящему познакомиться. Надеюсь, ее снова ушлют в Вудсток и не будут держать рядом с королевой – а еще лучше, отправят на континент и выдадут за герцога Савойского.

– Знаешь, она права, – сказала кузина Маргарет, когда мы возвращались назад по длинной галерее. Я слушала ее лишь вполуха, потому что кузина Маргарет в основном болтала всякий вздор. – Твоя семья лишилась прав на престолонаследие.

Во мне вскипел гнев; я думала о казненных отце и бедной Джейн, которая была так молода. К горлу подступил ком, и я не могла сказать то, что мне хотелось, то есть поставить на место дуру Маргарет и встать на защиту моих близких.

– Поэтому после Елизаветы следующая по очереди – я, – продолжила она.

Услышав такое, я не задумываясь размахнулась и дала ей пощечину.

Маргарет завизжала, как недорезанная свинья, что немного слишком, потому что, во-первых, она большая и толстая – я вполовину меньше, чем она. Моя маленькая рука не нанесла ее лицу сколько-нибудь существенного ущерба. У нее на щеке не осталось даже отметины, но я, как обычно, оказалась не на той стороне, ибо, когда все станет известно, меня выставят настоящим чудовищем. Кузина Маргарет убежала прочь, по-прежнему визжа, как будто за ней гонится медведь. Все будут ахать и охать над ней, и во всем обвинят меня.

Что будет со мной? Одному Богу известно; мне удалось всего за какой-то час нажить себе врагов в лице Елизаветы и кузины Маргарет. Больше всего мне хотелось, чтобы Maman и Мэри не уезжали в Бомэнор, потому что я в самом деле попаду в неприятности после того, как меня оставят здесь одну. Такого никогда не случилось бы с Джейн. Неожиданно я пожалела, что не такая, как она. Надо больше думать о Боге и меньше – о себе.

Бомэнор, июль 1555 г.

Мэри

В руке я держала конец венка из маргариток, у Пегги Уиллоби другой конец; мы с ней устроились на травянистом склоне на берегу озера. Самка лебедя, которую мы назвали Афродитой, считает его своим. У нее поздно родились птенцы; мы с Пегги приходим к озеру каждый день после наших классных занятий, нам надо убедиться, что за ночь никого из них не съела лиса.

Сегодня первый ясный день за несколько недель. Погода последнее время была отвратительной, фермеры боялись, что хлеб сгниет на корню; деревенские жители беспокоились, что зимой они не смогут прокормить свои семьи. Многие обвиняли королеву в том, что она заставила англичан вернуться к старой вере, – они говорят, за это Бог разгневался на нас. Каждую неделю мы узнавали о новых арестах. Слуги только об этом все время и толковали. Maman считала, что одним духовенством дело не ограничится. Скоро найдут повод арестовывать и мирян. Даже здесь, в поместье Бомэнор, в настоящей глуши, окруженные только друзьями, мы должны молиться на латыни и выказывать почитание Святым Дарам.

– Вон она! – крикнула Пегги, показывая на Афродиту, которая появилась в поле зрения. Трех птенцов она везла на спине; их серые, покрытые пухом головки едва виднелись из-за ее крыла. Еще двое плыли за ее хвостом. – Одного недостает! – заметила Пегги, но, едва эти слова слетают с ее губ, как из камыша появляется отставший птенец.

Мы встали и пошли по берегу, глядя на них; Афродита наблюдала за нами краем глаза. Видимо, она решала, представляем ли мы угрозу для ее потомства. Чуть дальше, там, где плакучие ивы спускались к воде и были густые заросли камыша, она выбралась из озера и, переваливаясь, побрела к своему гнезду. Выводок поспешил за ней.

Мы легли под деревом и стали смотреть наверх, на густую крону, которая возвышалась над нами, как купол собора. Сквозь листву проникал рассеянный свет; серебристые солнечные зайчики плясали на сыром песке. Лицо Пегги приобрело зеленоватый оттенок. Она запела балладу, которую мы с ней разучивали все утро:

За что, за что, моя любовь,За что меня сгубила ты?..

Я перебирала пальцами струны воображаемой лютни, все время думая о том, как я рада, что живу здесь, в поместье Бомэнор, а не жду при дворе рождения королевского наследника. Несколько дней назад объявили, что королева родила мальчика; целых четыре часа звонили церковные колокола, но оказалось, что весть ошибочна. Колокольный звон прекратился; ожидание продолжилось.

Свою я душу заложил,Чтоб заслужить твою любовь…

– Как ты думаешь, почему поэты, говоря о любви, всегда так несчастны? – спросила Пегги.

– Может, все дело в их художественной натуре, – предположила я. – Maman влюблена в Стоукса, они вместе, но вовсе не несчастны.

Стоукс души в ней не чаял. Не припомню, чтобы отец так к ней относился. Не думаю, что раньше я видела Maman такой довольной; хотя позавчера я заметила, что глаза у нее увлажнились. Когда я спросила, что случилось, она ответила: «Под определенным углом ты очень похожа на свою сестрицу Джейн».

– Мэри, я рада, что я здесь, с тобой, а не при дворе. – Пегги перекатилась на живот и посмотрела на меня ясными глазами, улыбаясь раздвоенной губой.

– Я тоже, – ответила я.

Мы находились на расстоянии двух дней быстрой езды от дворца Хэмптон-Корт, но у Maman были два отряда гонцов, которые часто скакали туда и сюда, поэтому мы были более или менее в курсе последних новостей. Хотя у нас довольно большой штат прислуги, здешняя обстановка не могла сравниться с суматохой дворцовой жизни, чему я очень рада.

– Я бы очень хотела всегда жить такой тихой жизнью.

Я думала о Кэтрин в Хэмптон-Корт. Теперь у нее отдельные покои. Могу себе их представить: повсюду разбросана одежда, носятся ее щенки, бедные слуги постоянно ловят их, а Кэтрин изображает хозяйку перед толпой девиц, которые ею восхищаются. Ей была оказана большая честь тем, что она живет одна и не обязана находиться в одном помещении с мистрис Пойнтц и другими младшими фрейлинами. Наверное, она очень довольна.

Будь я на ее месте, я бы задалась вопросом, почему меня удостоили такой чести и чем мне это отзовется. Но Кэтрин, в отличие от меня, не подозрительна. Она слала нам небрежно написанные письма, полные сплетен. Рассказывала о том, как король глазеет на придворных дам, как он затиснул Магдален Дакр в угол и Магдален из-за этого попала в затруднительное положение (втайне я радуюсь при мысли о том, что у Магдален неприятности). Еще она написала, что позавчера ей удалось мельком увидеть Гарри Герберта, который появился на арене для турниров. Но больше всего Кэтрин писала о королеве: через десять с половиной месяцев даже Фрайдсуайд Стерли, самая доверенная из ее статс-дам, считает, что произошла ошибка и королева вовсе не ждет ребенка. По словам Кэтрин, королева целыми днями сидела в полумраке, подтянув колени к подбородку и раскачивалась туда-сюда. Все уже заметили, что женщина в ее положении так сидеть не может, и те, кто не насмехался над ней, не знали, что и подумать. Я помню, как отчаянно королева хотела этого ребенка – она много говорила о нем со мной.

– Мэри, – сказала она мне накануне моего отъезда, гладя живот ладонью, – Господь показывает мне Свою благодарность за мою твердость, за восстановление истинной веры в Англии. Зная, что во мне растет Богом данный принц, я испытываю неописуемую радость!

Maman, однако, молилась за будущего наследника, хотя он и наполовину испанец, потому что младенец на шаг отодвигал нас от трона – так она говорила. Но королева явно ошибалась, ведь даже мне известно, что детям не требуется столько времени для того, чтобы появиться на свет. Maman беспокоилась за Кэтрин – как она там одна? Я тоже волнуюсь, потому что в письмах сестры проскальзывали намеки на то, что без неприятностей не обходится. Она поссорилась с кузиной Маргарет, в чем, впрочем, нет ничего нового. На нечто худшее намекала строчка из ее последнего письма: «Король питает симпатию к Елизавете, из-за чего королева постоянно нервничает. Она едва замечает сестру. Что же касается Елизаветы, я нахожу ее совершенно недружелюбной, учитывая, что мы кузины». Больше она ничего не написала, но этих слов хватило, чтобы Maman встревожилась.

– Я знаю Елизавету с раннего детства; с ней лучше не ссориться, – сказала мне Maman. – Надеюсь, Кэтрин не ляпнула что-нибудь невпопад, нелады с этой кузиной не доведут ее до добра.

У меня создалось впечатление, что Maman совсем не любит Елизавету, но в подробности она не вдавалась.

Наверху, в листве, шелестел дождь; капля упала мне на шею, но наш зеленый купол защитил нас от ливня. Я думала о бедных фермерах, которые беспокоятся из-за урожая. Как они, должно быть, радовались погожему дню – и вот опять дождь! Зимой крестьяне будут голодать, хотя при дворе продолжаются пиры: жареная дичь, рыба десятка видов, горы хлеба из муки тонкого помола, фигурки из марципана, фонтаны вина.

– Почему мир так несправедлив? – спросила я вслух.

– Что ты имеешь в виду? – удивилась Пегги.

– Я думала об урожае, который пропадет из-за дождя.

– Бедняки ближе к небесам, ведь так? – Пегги повертела между пальцами сухой лист.

– Не уверена, что королева считает так же, – ответила я, вспоминая библейское изречение о богаче и игольном ушке. – Большинство приспосабливает веру к своей жизни. – Maman говорила так много раз.

– Но для королевы все по-другому. – Пегги приподнялась на локтях. – Всем нам надо смириться с волей Божией. Господь сотворил нас такими, какие мы есть, и поместил в этот мир по Своей воле. Она не подлежит сомнению.

– В таком случае как ты думаешь, почему Господь наделил тебя заячьей губой? – спросила я.

– Что ты! – воскликнула Пегги, ошеломленная тем, что я не знаю таких простых вещей. – Заячья губа – вовсе не от Господа! Это отметина дьявольской лапы, когда Он пытался извлечь меня из утробы.

– Так тебе сказала твоя мать?

– Ей не нужно было ничего говорить, всем известно, что это значит! – Кончиком пальца она дотронулась до верхней раздвоенной губы. – Понимаешь, дьявол отметил меня как свое отродье, но Господь спас меня.

– Значит, меня дьявол пытался вытащить за плечо, – заметила я.

– Конечно, – ответила она.

Я завидовала Пегги: ее мир прост и прям, а мои мысли и сомнения постоянно путались и накладывались друг на друга.

– Неужели это значит, что в глубине души мы – порождение зла, как Ричард Третий? – Я читала написанную сэром Томасом Мором историю короля-злодея, который был, как я, горбуном.

– О нет! – воскликнула Пегги довольно громко. – Мы гораздо лучше, потому что Господь позаботился о нашем спасении.

– Пегги, ты меня очень утешила, – вздохнула я. – Так говорится в Библии? – Я сказала, что мне сразу вспомнились строки из книги Левит: «Ни один человек… у которого на теле есть недостаток, не должен приступать, чтобы приносить жертвы Господу… Но к завесе не должен он приходить, и к жертвеннику не должен приступать, потому что недостаток на нем; не должен он бесчестить святилища Моего»[17].

– Это общеизвестно. – Вот все, что ответила мне Пегги.

Почему-то за это я еще больше люблю ее. Она не одержима сомнением, как я. Я сомневаюсь не в Господе, но в представлениях человека о Нем. Как я могу объяснить это Пегги и кому-то другому? О таких вещах я могла бы говорить только с Джейн.

– Дождь перестал, – заметила Пегги, задрав голову.