Вместе: Последний Обряд

Фрейр

Вместе: Последний Обряд

Эта книга – не учебник по магии и не сборник древних преданий. Это моя история, родившаяся в воображении, где старые сказки переплетаются с новыми идеями.

Все, что вы найдете на этих страницах – магия, герои, сущности и места – это мой собственный мир, созданный для того, чтобы рассказать вам эту историю.

Он не связан с реальным фольклором, и, возможно, местами ему противоречит.

Потому что магия – это прежде всего вера в то, что даже в вымышленных мирах можно найти что-то настоящее.

Слет

Мирон

Думал, бес – твой друг? Здесь Урал покажет, кто кому прислуживает

Древние Уральские горы, как исполинские кости земли, проступали на горизонте, когда черная иномарка Мирона, словно пришелец из другого мира, тяжело пылила по разбитой грунтовке. За окном мелькали покосившиеся избы, гнилые заборы и редкие фигурки местных жителей, застывших, чтобы бросить настороженный взгляд на чужака.

Мирон, в своих черных джинсах и модных кедах, казался нелепо ярким пятном на фоне этой вечной, серой безмятежности. В глубине души, за слоями городской надменности, он чувствовал, как что-то древнее, тяжелое, словно сама душа этих мест, обволакивает его. Он привык властвовать над своей магией, а здесь чувствовал себя беспомощным, словно ребенок.

«Где же, чёрт возьми, эта сеть?» – прорычал он, швыряя смартфон. Экран упрямо светился ‘Нет сети’, и это был первый, болезненный удар по его уверенности. В темноте салона его бес-помощник Гоша издал тревожное шипение. Это было не обычное его ворчание, а глубокое беспокойство. Незнакомая, древняя энергия, словно плотный туман, обволакивала машину. Его собственные призывы, его магические формулы, казались здесь пустыми.

Мирон понял, что столкнулся с чем-то намного более могущественным, чем любой городской бес. Его высокомерие таяло. Его городская магия казалась бессильной. Это было не просто колдовство, а сама суть этих древних земель. Он, чернокнижник, привыкший повелевать, внезапно почувствовал себя подчиненным.

Он вышел из машины. В его взгляде уже не было прежней легкой усмешки, лишь глубокая сосредоточенность. «Ну что ж, бабуля, – прошептал он, и его голос был твёрд, – покажи, чему ты можешь меня научить. Я пришёл». Он двинулся к первому дому, шаг его был уверенным.

Он двигался по узкой, заросшей травой улочке. Из окон редких домов, казалось, тянулись невидимые нити любопытства. Городская пыль еще не осела с его ботинок, но он уже чувствовал, как эта земля, словно живой организм, втягивает его в себя, пытаясь определить его место. Он машинально попытался призвать небольшое пламя на ладони – простой трюк, который всегда был для него как дыхание. Но огонь лишь слабо мерцал, словно свеча на ветру, и тут же погас. Гоша рядом с ним зашипел еще громче, его форма едва заметно исказилась, будто ему было больно от чужой силы.

Мирон сжал кулаки, чувствуя, как его уверенность вновь сменяется раздражением. Он привык к тотальному контролю, а здесь даже самые простые заклинания давались с трудом. Каждый шаг был испытанием, а каждый шорох в кустах, казалось, был наполнен насмешкой. Он прошел мимо покосившегося колодца, от которого веяло чем-то древним и чистым. Рядом на скамейке сидела старушка, сгорбленная и сухая, как старый гриб. Её взгляд был прикован к Мирону, но она не говорила ни слова. Просто смотрела, и этот взгляд, казалось, проникал ему под кожу, видел насквозь. Мирон, привыкший к городским теням, где ни одна сущность не могла подобраться к нему незаметно, почувствовал себя совершенно беззащитным.

Он подошёл к калитке дома, где его ждали. Навстречу ему вышла ещё одна женщина, более молодая, но с тем же твердым, настороженным взглядом. Её мозолистые руки держали узелок с травами. Она остановилась в нескольких шагах от него, её глаза прищурились, и Мирон почувствовал, как её энергия, грубая и земная, сталкивается с его собственной. В её взгляде была откровенная неприязнь, которая, как он понял, была направлена не столько на него, сколько на ту магию, которую он принёс с собой.

Савва и Вита

Путь к дому предков – это не просто дорога. Это возвращение к себе.

В то время как Мирон приближался к деревне, в стареньком рейсовом автобусе, который мерно покачивался на извилистой проселочной дороге, сидел Савва. Его худое, бледное лицо, казалось, впитало в себя всю усталость мира, а глубокие глаза были устремлены вдаль, но видели они нечто иное – туманные силуэты, танцующие на периферии сознания. Тяжесть дара, медиумизма, ощущалась почти физически, словно незримый груз, давящий на плечи. Тревожное предвкушение, похожее на преддверие бури, пульсировало в висках, предвещая неминуемые события.

Он помнил тот день, когда дар впервые пронзил его, словно молния, расколовшая привычный мир на «до» и «после». Ему было всего шесть. Маленькая, прозрачная фигурка, стоявшая посреди детской комнаты, шептала: «Помоги…». Этот страх, первобытный, всепоглощающий, со временем трансформировался в жгучее желание понять и овладеть тем, что так безжалостно вторгалось в его жизнь. Он искал защиты, способ отгородиться от потустороннего мира, и Бабушка была его последней надеждой. Он хотел обрести не просто силу, но и покой, научиться контролировать свой дар, превратить его из проклятия в инструмент, щит, а не вечную рану.

В этот же момент, в совершенно другом мире, в шумном городском кафе, пахнущем свежемолотым кофе и корицей, сидела Вита. Ее тонкие пальцы сжимали чашку с эспрессо так крепко, что костяшки побелели. Вдруг татуировки на её предплечье, сложные узоры, начали слабо светиться. Образы, смутные, но зловещие, начали проступать перед её внутренним взором. Зов Бабушки, который она ощущала уже несколько дней, стал теперь почти осязаемым, мощным, неотвратимым импульсом, тянущим ее в глушь.

Она вышла из кафе, и городская суета растворилась за спиной. Дорога на восток, прорезая ночь, казалась путем в другой мир. Чем дальше они ехали, тем сильнее чувствовала Вита, как меняется воздух, как нарастает напряжение. Её татуировки зажглись ярче, словно под кожей разгорелся внутренний огонь. Образы приобретали чудовищную ясность: старые избы, древние камни и тени. Всегда тени. Длинные, извивающиеся, они тянулись к ней, их безмолвный шепот проникал прямо в сознание, пробирая до костей.

«Остановите!» – вырвалось у нее. Водитель испуганно дернул руль. Он бросил ей деньги, не дожидаясь, пока Вита сообразит, что происходит. «Я дальше не поеду, – заявил он, его голос звенел от страха. – Там что-то не так». Вита вышла из машины, чувствуя, как холодный ночной воздух проникает под одежду. Старенькая «Калина» умчалась прочь, оставляя ее одну посреди черного, безмолвного леса. Она глубоко вдохнула, ощущая леденящее спокойствие, которое всегда наступало после пика видений. Лес вокруг дышал, не живой, но древний, полный невысказанных секретов. Она двинулась вперед, ее движения были плавными, почти бесшумными. Она знала, что должна идти именно по этой тропе, что выбрала для нее судьба. И страх, и решимость переплетались в ее душе.

Евдокия

Травы и заговоры – это шепот земли. А земля, когда злится, кричит громче всех

В это же время, по едва заметной тропинке, спешно шла Евдокия. Ее шаги были легкими и быстрыми. Ее мозолистые руки крепко сжимали узелок с травами и свежим хлебом, чувствуя в каждом шаге неотвратимость грядущего. «Три понедельника», – этот шепот Бабушкиных слов не давал ей покоя, стучал в висках набатом. Она знала, что эти дни, отмерянные старой знахарке, были не просто временем, а последней возможностью передать то, что хранилось здесь сотни лет.

Деревенские тропы, исхоженные ею тысячи раз, казались сегодня чужими, пропитанными напряжением. Земля под ногами отзывалась глухим стоном, и Евдокия, знающая каждый камень, каждый ручеек этой глуши, чувствовала, как древние духи Урала встревоженно перешептываются. Это не было обычное волнение природы; это был предвестник чего-то большого, того, что могло изменить их мир навсегда. Ее старая магия, связанная с землей, реагировала на это вторжение, поднимая внутреннее сопротивление. Она прислушивалась к шепоту, который был незнакомым и чужим.

Наконец, показался край деревни, и она увидела избу Бабушки. Ее сердце замерло. У самого порога стояли трое незнакомцев: городской парень в нелепом красном костюме, бледный мальчик, который выглядел так, будто вот-вот исчезнет, и худая девушка со светлыми волосами и странными узорами на руках. От каждого из них исходила своя, незнакомая энергия, которая спорила с ее собственной, деревенской силой, создавая едва уловимое, но мощное магнитное поле отторжения.

Мирон, заметив ее, поднял бровь. «Опоздали, бабонька, – бросил он, небрежно отсалютовав бутылкой. – Мы тут уже с ночи палим». Евдокия остановилась в нескольких шагах. Ее взгляд прошелся по каждому, задерживаясь на Вите, чьи татуировки пульсировали, словно отзываясь на вибрации земли. Она видела, как Савва, весь сжавшись, крепко обхватил себя руками, его глаза, глубокие и печальные, шарили по сторонам, словно искали невидимые тени.

Она чувствовала их чужеродность. Ее доброе лицо омрачилось. «Никакие ваши городские штучки не заменят силы земли», – пробормотала она. Урал был ее домом, ее корнями. Она верила, что в этой земле, в этих травах, заключена истинная, нерушимая сила. И это знание должно жить. Даже если для этого придется сражаться с чужаками.

Начало

После минутного, наполненного густой тишиной противостояния на пороге, Евдокия, бросив последний неприязненный взгляд на Мирона, тяжело вздохнула и посторонилась. Ее лицо оставалось хмурым, но в глазах светилась непреклонная решимость. Не ее дело было устраивать свары, когда Бабушка ждала. Ее задача – защищать. А внутри, под крышей старой избы, она могла быть рядом, следить за каждым их движением. Мирон, с едва заметной ухмылкой, скользнул мимо, за ним потянулась призрачная тень Гоши, которая мгновенно растворилась в полумраке сеней, словно и не существовала вовсе. Вита и Савва последовали за ними, покорно, чувствуя, как невидимые нити напряжения тянутся за ними, проникая внутрь, туда, где их уже ждала Бабушка. Изба встретила их запахом сухих трав, теплого печного дыма и чего-то очень старого, почти ископаемого, словно само время остановилось в этих стенах. Тяжелая деревянная дверь с жалобным скрипом закрылась за последним вошедшим, отрезая их от внешнего мира, от лесов, что уже начинали шептать свои древние тайны. Теперь они были здесь, наедине с Бабушкой и друг с другом. И это было лишь начало.

В тусклом свете, пробивающемся сквозь маленькие, заросшие пылью окна, Бабушка сидела на широкой лавке у печи, прикрытая поношенным лоскутным одеялом. Она выглядела еще более хрупкой, чем Евдокия запомнила ее утром, но взгляд ее мудрых глаз оставался пронзительным и ясным, способным видеть насквозь. Ее морщинистые руки, изрезанные паутиной прожилок и старых шрамов, слабо подрагивали, покоясь на краю одеяла, словно в них еще теплилась остаточная сила. Она встретила их молчаливым кивком, а затем сделала глубокий вдох, который тут же закончился мучительным, раздирающим легкие кашлем. Кашель сотрясал ее до самых костей, вырываясь из груди хриплым, надрывным звуком, наполняя маленькую комнату ощущением неизбежного конца, который подбирался к ней все ближе.

– Садитесь, детки, – произнесла Бабушка, когда приступ отступил, и голос ее, хоть и ослабленный, все еще звучал властно. – Время нынче не ждет.

Ее слова эхом прокатились по избе, проникая в самые души присутствующих, напоминая о главной причине, по которой они все оказались здесь. Медленно, каждый занял свое место. Мирон, скрестив руки на груди, устроился подальше от печи, ближе к двери, словно готовясь к побегу, его лицо выражало скуку и нетерпение. Савва, напротив, прижался к стене, пытаясь стать незаметным, его бледные губы были крепко сжаты. Вита выбрала место рядом с ним, ее взгляд был сосредоточен на Бабушке, словно она пыталась уловить невидимые нити ее мыслей, ее намерений. Евдокия же села прямо напротив Бабушки, ее широкие плечи опущены, взгляд полон заботы и тревоги. Она привыкла к этим стенам, к этому запаху, к этой старой, медленной жизни, которая теперь, казалось, ускорялась, словно невидимая река понесла ее к бурным порогам.

– Вы думаете, что знаете магию, – хрипло начала Бабушка, ее взгляд поочередно обвел каждого из учеников, останавливаясь на их лицах, словно читая в них давно забытые письмена. – Призвать беса, увидеть будущее, поговорить с мертвыми… это все лишь верхушки. Детские игры, что ли. Настоящая сила… она здесь, под ногами, в каждой травинке, в каждом дереве, в каждой капле воды. Она старше всех ваших книг, ваших заклинаний. Она – это Урал. И у Урала есть свои хозяева.

Бабушка замолчала, словно давая своим словам устояться в воздухе, словно позволяя им пропитать каждую клеточку пространства. Она смотрела на них, на этих таких разных, но объединенных одной целью молодых магов. На ее лице промелькнула легкая, почти неуловимая улыбка, полная меланхолии и глубокой мудрости. И только Евдокия видела, как в глазах старой знахарки мелькнула усталость, предвестница скорой разлуки.

– Сегодня я расскажу вам о Лешем, – продолжила она, ее голос стал тише, но проникновеннее, – и о Водяном. Древних духах этого края. Они не добрые, и не злые. Они – просто есть. Как река, как лес. Но с ними надо уметь ладить. Или хотя бы не злить.

Бабушка начала рассказывать, и каждое ее слово превращалось в осязаемую нить, ткущую полотно древних преданий. Она говорила о Лешем – хозяине леса, который может завести путника в непролазную чащу, запутать тропы, обернуться медведем или старым пнем. Его смех, похожий на скрип сухого дерева, может свести с ума, а его слезы – вызвать бурю в чаще. Она описывала, как Леший оберегает свои владения, наказывая тех, кто бездумно рубит деревья или охотится без меры, и как он может быть добр к тем, кто уважает лес, показывая им ягодные места или выводя из глухомани. Евдокия слушала, кивая, подтверждая каждое слово Бабушки, словно повторяя древний, хорошо знакомый ей ритуал. В ее душе просыпались воспоминания о детстве, о сказках, что рассказывали ей такие же старухи, о шепоте ветра в верхушках сосен. Это была ее правда, ее мир, ее кровь.

Затем Бабушка перешла к Водяному. Она рассказывала, как он живет в омутах, под мельничными плотинами, в черных глубинах озер. Водяной – он и сам вода, и ее хозяин, способный погубить, утянуть на дно, забрать жертву, если его не умилостивить. Ее голос становился почти певучим, когда она описывала его подводные дворцы, сплетенные из водорослей и речных камней, его свиту из русалок и утопленников. Как он, разгневанный, может затопить берега, разлить реки, а умилостивленный – даровать рыбакам богатый улов. Он повелитель водной стихии, непредсказуемый и могущественный, и его гнев страшен.

Мирон слушал эти истории с явным скепсисом, его губы растянулись в тонкой, пренебрежительной усмешке. Для него, привыкшего к городским легендам о призраках в многоэтажках и к конкретным ритуалам призыва демонов, эти рассказы о Лешем и Водяном казались наивными деревенскими сказками, не имеющими ничего общего с реальной, мощной магией. Он считал их примитивными суевериями, годными разве что для запугивания непослушных детей, но никак не для серьезного чернокнижника, способного подчинять бесов. В его сознании, истинная сила заключалась в контроле над сущностями, способными выполнять его волю, а не в уговорах древних духов, словно они были капризными детьми. Он лишь покачал головой, не скрывая своего недоверия.

– Ну, Бабушка, – не выдержал Мирон, его голос был полон иронии, – вы мне еще про Колобка расскажите. Какие там Лешие? У меня бес Гоша и то опаснее вашего Водяного. Он хоть дело делает, а не по лесам грибников путает.

Его слова, сказанные с насмешкой, повисли в воздухе, словно грязные пятна на чистом холсте. Гоша, которого никто не видел, издал едва слышный, шипящий звук, словно одобряя слова своего хозяина, и Мирон с торжеством отметил это. Ему казалось, что он прав. Это деревенское колдовство, эти 'духи' – все это было слишком простым, слишком… человеческим. Его магия была другой, она была темной, мощной, городской.

Евдокия резко вскинула голову, ее глаза метнули искры гнева. Кровь прилила к ее лицу, от чего оно стало еще более выразительным. Как он смеет так говорить? Как может он, чужак, пренебрежительно отзываться о тех, кто хранит эту землю? Ее мозолистые руки непроизвольно сжались в кулаки, а платок на голове съехал набок. Для нее Леший и Водяной были не просто сказками, а живыми, дышащими сущностями, неотъемлемой частью ее мира, хранителями, а порой и карателями, которые требовали уважения и понимания. Она чувствовала глубинную, почти инстинктивную связь с этими духами, ощущая их присутствие в каждом шорохе листвы, в каждом плеске воды. Это была ее земля, ее вера, ее наследие, и этот городской выскочка смел над этим насмехаться.

– Замолчи, щенок! – вырвалось у Евдокии, и ее голос, обычно спокойный, сейчас был пропитан праведным гневом. – Не дорос ты еще, чтобы смеяться над Хозяином леса да над Дедушкой Водяным! Они тут задолго до тебя были и после тебя будут.

Евдокия продолжила, ее слова звучали как приговор.

– Ты со своими бесами заигрался. Пойдешь в лес без поклона – Леший тебе такую тропу сплетет, что и свой бес не выведет. А у реки будешь бесчинствовать – Водяной так тебя обнимет, что никто и не найдет. Они – стражи. Они Урал берегут. И не тебе, городскому, судить о нашей силе! – Евдокия гневно посмотрела на Мирона, ее взгляд был полон упрека и ярости.

Бабушка тихонько покачала головой, наблюдая за перепалкой, но не вмешивалась. Она знала, что Мирон должен был сам почувствовать эту силу, чтобы поверить. Ее взгляд скользнул по Вите, которая, казалось, лишь усилием воли сохраняла внешнее спокойствие.

Вита, до этого момента лишь сосредоточенно слушавшая Бабушку и обдумывавшая слова Евдокии, вдруг почувствовала, как по ее левой руке, от запястья до локтя, пробежала странная, нарастающая волна тепла, а затем легкое покалывание. Кельтские татуировки, обвивающие ее предплечье, изображающие переплетающиеся ветви и символы леса, начали едва заметно пульсировать, словно под кожей ожил невидимый ритм, повторяющий древние пульсации земли. Это было не просто ощущение; это был живой отклик, синхронный с историями Бабушки, подтверждающий их истинность на глубинном, интуитивном уровне.

В ее сознании, словно молнии, начали мелькать короткие, обрывочные видения. Она увидела искривленные, мохнатые лики, скрытые в тени деревьев, почувствовала влажное дыхание, исходящее от темной воды, услышала шелест листвы, складывающийся в неразборчивые, но знакомые слова. Эти образы были зыбкими, но абсолютно реальными, подтверждающими присутствие древних сущностей, о которых говорила Бабушка. Ее тревога нарастала, смешиваясь с ощущением благоговейного страха. Она понимала, что ее татуировки – не просто украшения, а своего рода антенна, реагирующая на колебания тонкого мира, связывающая ее с древними энергиями Урала.

Она прикрыла глаза на мгновение, пытаясь упорядочить мелькающие образы, но стоило ей открыть их вновь, как в глубине ее зрачков уже стояло осознание неизбежной опасности. Вита провела рукой по татуировкам, чувствуя, как они вибрируют, словно струны настроенного инструмента.

– Бабушка… – прошептала Вита, ее голос был едва слышен, но наполнен глубокой, почти болезненной истиной. – Я… я их чувствую. Они… они здесь.

Савва, который до этого момента казался лишь бледной тенью, сжавшейся в углу, вдруг резко вздрогнул. Его и без того бледное лицо стало совсем белым, словно его накрыло ледяное покрывало. Глаза Саввы широко распахнулись, в них плескался неприкрытый ужас, и он крепко обхватил себя руками, словно пытаясь защититься от невидимого нападения. В отличие от Виты, которая видела образы, Савва чувствовал. Он ощущал леденящее присутствие не одной, а сразу нескольких сущностей, которые, казалось, пробудились от долгого сна и теперь витали прямо здесь, в этой тесной избе, просачиваясь сквозь щели, проникая в его сознание. Он слышал их шепот, гудящий внутри его головы, неразборчивый, но пронизывающий до костей, и этот шепот был куда страшнее голосов мертвых, к которым он уже почти привык. Это был шепот древности, шепот самой земли, полный неведомой мощи и холода.

По телу Саввы пробежали мурашки, а на лбу выступили капельки холодного пота. Его дыхание стало прерывистым, быстрым, и он тихонько застонал, словно его давил невидимый пресс. Этот контакт был слишком силен, слишком внезапен.

– Холодно… – прошептал Савва, его зубы стучали, а губы тряслись. – Так… так холодно…

Мирон, хотя и не чувствовал ничего, кроме раздражения, не мог не заметить явного испуга Саввы и серьезности слов Виты. Его усмешка дрогнула, уступив место настороженности. Возможно, эти деревенские сказки были не такими уж и сказками. Даже Гоша, который обычно фыркал на все вокруг, теперь затих, став еще более незаметным, словно его тоже что-то испугало. А Евдокия, увидев реакцию Саввы, лишь глубоко вздохнула, ее гнев по отношению к Мирону уступил место глубокой, вековой тревоге за эту землю, за этих детей. Напряжение в избе достигло апогея, сплетаясь в единый, осязаемый клубок. Каждый ученик, по-своему переживая пробуждение древней магии, чувствовал, как их собственные убеждения и методы столкнулись с чем-то непостижимым, куда более могущественным, чем они могли себе представить.

Бабушка, взглянув на них, на их испуганные, настороженные лица, лишь тяжело вздохнула. В ее глазах читалась неимоверная усталость, но и глубокое, печальное понимание. Она знала, что обучить их будет гораздо сложнее, чем она предполагала, ведь каждый из них пришел со своей правдой, со своими барьерами.

– Это только начало, детки, – произнесла Бабушка, ее голос был теперь удивительно сильным, словно в него влилась вся мудрость веков. – Урал не любит чужих. Но он может принять тех, кто готов слушать. И платить. И цена будет высока. Очень высока.

Ее слова эхом повисли в воздухе, словно пророчество. Древняя изба, казалось, вздохнула вместе с ней, готовясь к тем испытаниям, что ждали этих молодых магов. А за стенами, в лесу, начинал шелестеть ветер, принося с собой шепот древних, которые пробуждались от долгого сна, чувствуя приход новых, необычных гостей.

Лес дышал. Не так, как дышит человек, неровно и с хрипом, а плавно, размеренно, словно гигантское, спящее существо. Воздух здесь был густым, пропитанным запахом прелой листвы, смолы и чего-то неуловимо древнего, чего-то, что не мог передать ни один парфюм из ближайшего торгового центра. Именно в эту первозданную тишину, густую, как смола, угодили два брата, охотник и рыбак, чьи имена давно стерлись из памяти, оставив лишь их суть – Тот, Кто С Выстрелом, и Тот, Кто С Сетью.

Они зашли дальше, чем обычно. Жажда добычи, будь то шкура зверя или крупная рыба, затуманила разум, притупила инстинкт самосохранения. Тропы, знакомые до последнего корня, начали извиваться, словно живые змеи, деревья, еще утром казавшиеся старыми друзьями, теперь склоняли свои ветви, будто грозя, а река, еще час назад ласково плескавшаяся у ног, заговорила голосом, полным холодных, леденящих душу слов.

“Это он”, – прошептал охотник, его голос был на удивление тихим для человека, привыкшего к крикам погони. – “Дух Урала. Он не любит, когда его тревожат”.

Рыбак, всегда более спокойный, лишь кивнул, крепче сжимая рукоять своего самодельного ножа. Но в его глазах отражалась тревого, которая уже закралась в их сердца. Лес вокруг них словно ожил. Стволы древних сосен, покрытые морщинистой корой, начали набухать, приобретая черты, напоминающие лица. Шепот, который они приняли за ветер, теперь звучал осмысленно – старые, забытые песни, повествующие о вечности и забвении.

Дух Урала, древний и могучий, как сама земля, не был милостив. Он явился не в громогласном крике, а в тишине, которая была страшнее любого рева.

Для охотника это было мгновение, слитое с вечностью. Он почувствовал, как земля под ногами оживает, как корни деревьев впиваются в его ступни, словно руки, жаждущие удержать. Его кожа, закаленная ветрами и солнцем, начала трескаться, покрываться бугристой корой. Одежда, истлевшая от времени и влаги, растворилась, слившись с растительностью. Он пытался крикнуть, но из его горла вырвался лишь шорох листьев. Его пальцы, еще недавно крепко державшие лук, удлинились, стали ветвями, покрытыми мхом. Глаза, привыкшие выслеживать зверя, расширились, потеряли зрачки, стали похожи на влажные, зеленые листья, в которых отражалось лишь безмятежное, но жуткое спокойствие. Он забыл свое имя, забыл братьев, забыл все, кроме леса. Он стал им. Он стал Лешим, стражем, чье призвание – защищать это место от тех, кто осмеливается нарушить его покой. Он путал тропы, уводил путников вглубь, туда, откуда нет возврата, играл с их страхами, питаясь их растерянностью.