Сарацинский клинок

Теперь я понимаю, подумал Пьетро, откуда на свете берутся такие рыцари, как Готье.

– Вы слишком быстро поддаетесь унынию, господа, – обратился он к ним. – Мы встретим вашу прекрасную Туанетту на этой дороге… не бойтесь…

Но они ее не встретили.

Они приехали в Марсель утром и, не останавливаясь, чтобы отдохнуть или поискать прибежища, отправились в гавань и приступили к расспросам – занятию заведомо безнадежному.

Ими двигает и человеческая способность сохранять надежду перед лицом неудач и их любовь к Антуанетте, думал Пьетро, пока они совершали свой медленный и тягостный обход гавани – расспрашивали об отплывших кораблях, описывали девушку матросам, которые, конечно, не могли запомнить одну из столь многих…

Так они провели день, и ночь опустилась на город, погрязший в пороках выше всякого человеческого разумения, – пристанище разбойников еще со времен Юлия Цезаря. Они сидели у гавани, поглядывая друг на друга в наступившей темноте. Каждый из них ждал, что другой скажет то, что должно быть сказано.

Пьетро прочистил горло.

– Мои господа, – торопливо произнес он, – мы заняты поисками вашей Антуанетты, так ведь? Тогда мы не можем пренебречь еще одним путем, открытым для нас. Вы можете, если хотите, отказаться от него. Вы можете допустить, что она лежит где-то на дне моря, или – упаси Господь – стала рабыней какого-нибудь сарацинского эмира или шейха. Но в душе вы всегда будете сомневаться. Я думаю, что ни один из вас не будет спать спокойно, пока остается вероятность того, что вы оставили ее в руках людей, скотство которых заставило бы устыдиться любого язычника…

Готье громко застонал.

– Ты прав, мой мальчик, – вздохнул барон Анри. – Но как мы можем найти ее в этом мире человеческой жестокости? Здесь, в Марселе, Бог знает сколько таких домов с дурной славой…

– Очень просто, – заявил Пьетро. – Мы будем изображать из себя посетителей этих заведений и требовать у содержательниц, чтобы они показали нам свой товар…

– Но, – запротестовал барон, – в моем возрасте!

– А я, – загремел Готье, – никогда за всю свою жизнь не переступал порог такого дома!

– Господь благословит тебя за это, сын мой, – сказал барон Анри.

Пьетро пожал плечами.

– Что важнее, господа, ваша гордость или прекрасная девушка Антуанетта? – спросил он. – Могу заверить вас, что седина совсем не редкий гость в таких домах – совсем наоборот, потому что тяга к прекрасному полу с возрастом возрастает. Что касается вас, сир Готье, то старые фурии, содержащие такие дома, будут только приветствовать такого красивого и, по-видимому, богатого мужчину, как вы…

– Пьетро, – сказал Готье, обращаясь к отцу, – видно, родился тысячу лет назад.

– Мы, естественно, должны разделиться, – предложил барон Анри, – иначе мы потратим в три раза больше времени.

– В два раза, – поправил его Пьетро. – Я Должен буду ходить с одним из вас. Я ведь не узнаю госпожу Антуанетту, если увижу ее.

– Клянусь жизнью Господа, Пьетро, – выругался Готье, – я ведь рассказывал тебе, как она выглядит!

– Вы описали ее мне, сир Готье, так, – сказал Пьетро, – как она выглядит в ваших любящих глазах. Как вы представляете, сколько в Марселе девушек с волосами цвета меди и карими глазами? Я готов держать с вами пари, что половина молодых женщин в этом городе в какой-то степени подойдет под это описание. У нее есть какие-нибудь родимые пятна? Родинка или шрам?

– Нет, – ответил Готье. – Я понял тебя, Пьетро. Отец, ты хочешь, чтобы Пьетро отправился с тобой? Он отлично владеет оружием, несмотря на свой невысокий рост, и, если возникнут неприятности…

– Я сам справлюсь, – сказал барон Анри. – Забирай своего оруженосца, Готье. Кроме того, мне будет стыдно до глубины души приходить в такое место с юношей, который годится мне в сыновья…

– И это будет, к тому же, вызывать подозрение, – заметил Пьетро. – Ну, что ж, господа, пошли?

Они медленно встали.

Пьяный моряк, к которому обратился с вопросом Пьетро, прекрасно все знал.

– Клянусь смертью Господа нашего! – расхохотался он. – Веселый дом? Вы можете выбирать – постучать в дверь любого дома на любой улице, ведущей от порта. Даже если это не так, они с готовностью превратят свой дом в публичный при виде таких прекрасных и благородных господ… По вашему виду я уверен, что вы не откажетесь оплатить кувшин вина старому Жану…

Старый Жан получил свой кувшин.

Они разделились. Готье с Пьетро пошли одной улицей, барон Анри другой. Молодые люди остановились перед дверью одного из домов. На двери была вывеска, а ниже ее покачивался под морским ветерком красный фонарь.

Вывеска гласила: “Серая кошка”.

Готье остановился под вывеской, его лицо подергивалось. Он поднял руку, чтобы постучать, но тут же отдернул ее.

– Ну? – спросил Пьетро.

Готье постучал.

Окошечко в двери открылось, и из него выглянула женщина. Старая женщина, с лицом древним, как сам грех. Пьетро заметил, как загорелись у нее глаза при виде их богатой одежды.

– Заходите, господа, – закудахтала она и широко распахнула дверь.

В доме было темно и дурно пахло. Вином. Мужским потом. Женской плотью.

– Вино для господ, – промурлыкала старуха, – прежде чем они перейдут к другим удовольствиям?

– Не пейте его! – резко предупредил Пьетро.

– У меня честный дом, – заявила старуха. – Пьер, подай кувшин!

Пьер оказался персонажем словно из ночного кошмара. Даже видя его воочию, Пьетро не верил своим глазам.

Старая ведьма взяла из его грязных рук кувшин, налила себе стакан и выпила.

– А теперь, – продолжала она, – если господа хотят присоединиться ко мне, вино подается бесплатно. Здесь вином не торгуют. Мы торгуем другим товаром…

Пьетро взял стакан. Вино было невероятно плохим. Одного глотка было достаточно. Он поставил стакан.

– Хотите посмотреть девочек? – спросила старуха.

– Да, – пробормотал Готье.

– Пьер! – закричала женщина.

Он привел девушек. Их было двадцать. Разного роста, возраста, полноты, цвета кожи – от блондинок с далекого севера до негритянок из Африки. Все они были в платьях из тонкого шелка, прозрачных как стекло.

Пьетро не смотрел на их фигуры. Его внимание привлекли их лица, их глаза.

Он глянул на Готье. Молодой норманн стоял как каменный.

Глаза тех, кто постарше. Спокойные. Полные такого холодного яростного презрения ко всему роду человеческому, что Пьетро не выдержал их взгляда.

Глаза других, помоложе. Их две или три. Глаза жаркие и ищущие. Проститутки по призванию, те, которым на роду написано заниматься этим с момента, когда они достигли половой зрелости. Уверенные в себе. Смело разглядывающие Готье. Оценивающе.

Пьетро прошел мимо. Искать следовало среди остальных. Среди новеньких, молоденьких, свеженьких. В их глаза страшно было заглядывать.

Черные провалы, заполненные ужасом. Глядящие по ту сторону смерти и ада.

Они же мертвые, подумал Пьетро. Живые, но уже мертвые.

Что-то в их глазах было еще. Помимо ужаса. Это не все время читалось в них. Пьетро уловил это, когда новенькие случайно взглядывали на собственное тело. Он пытался разгадать, что это. Для него это стало игрой – пытаться понять, чем полны их глаза, когда эти девушки смотрят на себя.

Ненавистью? Но этого следовало ожидать. И кроме того, эта ненависть была необычной – но в чем необычность?

Потом он увидел. Эта ненависть была обращена на них самих.

Они, медленно добирался Пьетро до истины, словно выстраивая в мозгу нечто из массивных глыб гранита, они ощущают себя испачканными до такой степени, о которой я могу только догадываться. На их душах лежит такой слой грязи, что они никогда уже не очистятся… Но – Пресвятая Богородица – почему они ненавидят себя?

Он боролся со своей догадкой. Мужчины – так много мужчин, что их лица стираются в сознании этих жалких существ. Так что мужчины становятся понятием отвлеченным и не могут быть объектом ненависти. Но ненависть живет. Разъедает, гноится. Пока они не начинают обращать ненависть внутрь себя, на свои прекрасные молодые тела, которые стали их проклятием. Пока эта мягкая и нежная плоть, которая делала их предметом вожделения, не оказывается отвратительнее кожи прокаженных…

И на этой неверно направленной ненависти воздвигается безнадежность, мысль, что, если с ними могут совершать такое, если каждую ночь с ними творят такое, чему нет названия ни в одном языке, значит, они за пределами – даже милости Божьей.

На них было тяжко смотреть. Видеть молодых, прелестных женщин, которые ненавидят свое податливое юное тело такой ненавистью, в которую трудно поверить, хотя вот она здесь, и приходится в нее верить, – это действовало на него угнетающе.

Я, подумал Пьетро, уже никогда не смогу смотреть на девушку с тем же ощущением радости, как раньше…

– Ну как, господа? – спросила старуха.

Готье фыркнул.

– Ни одна из них мне не нравится, – заявил он.

– И мне тоже, – поспешно добавил Пьетро.

Старая фурия уставилась на них.

– Может, одну из негритяночек? – предложила она. – Многие мои клиенты считают их необычными и очень забавными…

– О, святые очи Господа нашего! – взорвался Готье. – Уйдем отсюда!

Когда они вышли на улицу, он привалился к стене и замотал головой.

– Пьетро, Пьетро! – застонал он. – Что за мерзкое животное человек!

Пьетро пожал плечами.

– Мы должны осмотреть и другие дома, мой господин, – сказал он. – Много других…

Утром они вернулись в гавань. Там сидел, обхватив руками голову, барон Анри. Они сели рядом. Никто из них не проронил ни слова. Говорить было не о чем.

Они нашли жилье в городе. На следующую ночь они предприняли новую попытку. И на другую ночь. И многие последующие ночи. Они потеряли им счет.

Конец этому положил Пьетро. В одном таком доме он показал на девушку, стоявшую в центре, которая была моложе других и вся тряслась от страха.

– Я возьму вот эту, – объявил он.

Готье уставился на него.

– Она крестьянка, – зашептал ему Пьетро, – и наверняка одна из заблудших детей. Она удивится, что я хочу только поговорить с ней. Это шанс…

– Я подожду тебя, – громко сказал Готье.

В маленькой комнатушке девочка прижалась к стене, глядя на него глазами затравленного зверька. Пьетро вытащил из пояса кошелек.

– Слушай меня, – зашептал он. – Мне от тебя ничего не надо. Только кое-какие сведения. Одну мою знакомую девушку украли и продали в дом вроде этого. Она последовательница Стефана Крестоносца…

– Как и я, – выдавила из себя девочка. – Она твоя любимая?

– Да, – солгал Пьетро. Эта ложь поможет, он знал.

– Как ее зовут? – спросила девочка.

– Антуанетта, Антуанетта Монтроз. Ты помнишь ее? Она очень хорошенькая – с темными волосами, как старый мед, карие глаза…

Глаза у девочки оставались пустыми.

– Нет, господин, – грустно сказала она.

О Боже, подумал Пьетро, опять ничего…

– Не уходи, – попросила девочка. – Если ты быстро уйдешь, они подумают, что я тебе не понравилась, и будут меня бить!

Пьетро присел на край постели.

– Попробуй вспомнить, – попросил он. – Может, ты видела похожую.

Вдруг глаза девочки засветились.

– Я… я не знала вашу Антуанетту, господин, – выговорила она, – но в ту последнюю ночь, когда схватили меня, была большая облава. Многих девушек схватили. Из них только нескольких продали сюда. Остальных повезли в “Черный бык” – это самый большой такой дом в городе, в него ходят многие важные господа…

Пьетро протянул ей кошелек. Девочка в темноте на ощупь пересчитала монеты.

– Здесь хватит, чтобы купить мою свободу. О, господин, да благословит вас Господь!

Она подошла к нему, чтобы поцеловать, и вдруг отшатнулась.

– В чем дело? – спросил Пьетро.

– Я… я больна, – всхлипнула она. – Но теперь я выздоровею. Я буду молиться Богоматери нашей. Я буду молиться и за вас, мой господин.

– Благодарю, – отозвался Пьетро. – Теперь я могу идти?

– Да… и благослови вас Бог…

Пьетро выскользнул в коридор.

– Как она вам понравилась? – осведомилась хозяйка заведения с неким подобием улыбки на лице.

– Замечательно.

Он схватил Готье за рукав.

– “Черный бык”, – прошептал он. – Она может быть там!

Она действительно оказалась там.

Она стояла на помосте и пыталась прикрыть руками свою наготу. Пьетро не мог смотреть на нее. Он сразу же догадался, что это она, по стыду, написанному на ее лице. Все остальные давно перешагнули эту грань. Он сделал единственное, что могло подсказать ему чувство приличия. Он повернулся спиной к Готье и его сестре и остался так стоять, ожидая.

Готье вскарабкался на помост и набросил на сестру свой плащ.

– Вот эта, господин? – похихикала старая ведьма. – Вы хорошо выбрали. Она новенькая, почти девственница и…

Больше она ничего не успела произнести. Она свалилась на пол и завизжала, схватившись за голову. Первый раз в жизни Пьетро ударил женщину. Рука побаливала, и это ощущение было приятным.

Однако поступок этот оказался не слишком осмотрительным. Он сразу это понял. На крики старухи в дверях появились двое невероятно грязных вышибал с дубинками в руках.

Пьетро видел, что Готье поднял Антуанетту на руки, – он не сможет даже обнажить свой меч. Но Пьетро вновь испытал то чувство, которое толкнуло его безоружным броситься в гущу схватки, спасая жизнь Готье. Но теперь это чувство окрасилось яростью. Холодной, беспощадной яростью – совершенно убийственной.

Он вклинился между Готье и волосатыми вышибалами, выхватив свой кривой сарацинский клинок. Он стоял, чуть пригнувшись, балансируя на полусогнутых ногах.

– Кончай с мальчишкой, – прорычал один из вышибал. – Он с ножом…

Они бросились на Пьетро. Он видел взметнувшиеся дубинки, но, когда дубинки опустились, его на этом месте уже не было. Он шагнул в сторону, как это делают танцоры, и вложил весь свой вес в удар, ощутив в состоянии, близком к экстазу, как клинок сквозь одежду вошел в тело, потом Пьетро выдернул клинок, и горячая влага пролилась на его руку, а он уклонился от дубинки второго вышибалы и резанул острым как бритва клинком по его лицу так, что появилась красная полоса от уха до уголка рта, рана раскрылась как жуткий новый рот, здоровяк вышибала выронил дубинку и опустился на пол рядом со своим уже мертвым товарищем, вопя, как женщина.

– Уходим, – сказал Готье.

Никто их не преследовал. Они уже добрались до дома, когда Пьетро словно ударило.

Он убил человека.

И он совершенно не терзался по этому поводу. Он машинально открыл рот, чтобы произнести: “Прости, Господи, его душу…”, но вновь закрыл его, так ничего и не сказав. Такой душе даже у Господа не может быть прощения. Ибо человеку, жившему за счет торговли телами невинных девушек, место только в аду. Впервые существование ада представилось Пьетро оправданным.

Он чувствовал себя прекрасно. Из этой схватки можно было вынести кое-какие уроки. Здоровенным громилам он противопоставил быстроту и ловкость и победил. Он подумал, что крупные противники побеждали его потому, что он, как глупец, применял против них их же приемы. Больше такого не будет. Отныне он станет придерживаться собственных правил.

Сражаться верхом на лошади против человека, весящего двести фунтов, когда сам ты весишь сто тридцать, просто глупо. А поскольку этот противник еще и вооружен, то его, Пьетро, быстрота уже не имеет значения. Однако должен существовать какой-то способ…

Он посмотрел в окно на коней, привязанных к изгороди. Он долго смотрел на них, ничего не видя.

Бедняга Готье, подумал он, это выше его сил. Готье мог перенести что угодно другое, но…

Потом Пьетро уже внимательно посмотрел на коней. Рыцарь укрыт доспехами. Но его конь не защищен. Ноги коня можно переломать. Брюхо можно проткнуть. А когда конь рухнет, его хозяин окажется на земле оглушенный или без сознания. Вот это может сделать человек маленького роста – проворный. Конечно, это не по-рыцарски, это нечестная игра. Но кто за всю его короткую жизнь играл с ним по-честному?

Он убил человека. Он способен на это. А ведь Энцио Синискола, его братья, его отец – все они еще живы.

Он услышал звуки, доносившиеся из соседней комнаты. Звуки исходили откуда-то из глубины горла. Скрипучие, задавленные, приглушенные – ужасные. Это Готье. Матерь Божья, почему он теперь плачет?

Пьетро прошел в ту комнату. Готье стоял на коленях, уткнув голову в колени сестры. Было видно, как сотрясается от рыданий его большое тело.

Пьетро посмотрел на девушку. Она не плакала. Она уже выплакала все слезы.

Пьетро внимательно пригляделся к ней. Она была хорошенькая. Не красавица, но безусловно хорошенькая. На ее лицо, со странным содроганием подумал Пьетро, раньше наверняка было приятно смотреть.

Теперь же, подумал он, ее лицо ужасно.

Он не сразу понял, откуда этот ужас. У нее были правильные черты лица. И хотя ее карие глаза ввалились, а под ними образовались большие синие тени, Антуанетта де Монтроз все равно оставалась хорошенькой.

Потом он понял. Она, как и все остальные, подумал он, как и все другие. Мертвые глаза. Пустые, тусклые. Бегающие из угла в угол комнаты, словно ожидая кого-то…

Кого-то отвратительного. Эти глаза ничему уже не удивляются.

Они смирились. Они полны ненависти, обращенной внутрь, это – перенос на себя самое омерзения, которое ей следовало бы испытывать к тем, кто надругался над ней.

Пьетро понял, что она проклинает Бога за то, что он дал ей эти нежные руки и ноги, эти полушария грудей. Она возненавидела желаемое. Она может изувечить себя – а возможно, избрать своим уделом смерть.

Пьетро положил руку на плечо Готье.

– Не плачьте, – сказал он. – Время плача прошло. Теперь мы должны сделать все, чтобы жизнь вашей сестры стала радостной.

– Радостной! – взорвался Готье. – Святой Боже!

Глаза Антуанетты остановились на Пьетро.

– Я, – начала она ровным голосом, спокойным, до странности бесстрастным, – беременна. Я понятия не имею, кто отец этого ребенка. Готье плачет, потому что мы должны рассказать об этом отцу, когда он придет…

Пьетро почувствовал тошноту.

– Почему вы говорите об этом? – вырвалось у него.

– Потому что ты оруженосец моего брата. Ты будешь жить с нами. Как можно скрыть от тебя такое обстоятельство? Кроме того, ты выглядишь добрым. – Она смотрела мимо него. – Странно, еще не так давно я скорее умерла бы, чем сказала такое. Теперь я могу сказать все, что угодно, – и это не имеет никакого значения.

Ее белая рука гладила Готье по голове, ерошила его волосы.

– Наверное, я умру, Готье, – произнесла она все тем же ровным, бесстрастным голосом. – Женщины, случается, умирают при родах. Тогда ты будешь свободен от меня и никто не будет знать, что твоя сестра шлюха.

– Туанетта!

– Это правда, – сказала Антуанетта. – Почему же я не должна говорить этого?

– Потому, моя госпожа, – отозвался Пьетро, – что все, что сделали с вами, ни в коей мере не ваша вина. И еще потому, что вы раните своего брата, произнося такие грубые слова…

Она смотрела на него, склонив голову набок, чтобы лучше разглядеть его лицо.

– Ты добрый, – сказала она, – но не мудрый. То, что происходит с нами, всегда наша вина, ибо в конечном счете с нами нельзя сделать ничего, чего мы не позволили бы.

Она начинала сердить Пьетро. Ему было ее жалко, но она раздражала его.

– Вы маленькая и хрупкая девочка, – сказал он. – Как вы могли сопротивляться?

– Я могла умереть, – сказала она просто. – В первый раз в этом не было греха, потому что я не знала, что они собираются делать со мной. Но потом-то я знала. Я предпочла подчиниться, чтобы сохранить свою жизнь. А некоторые другие девушки не подчинились, они умерли…

– Я понимаю, – прошептал Пьетро.

– В чем грех? Нет, ты не понимаешь, Пьетро. Бог не требует от нас, чтобы мы сохраняли наши жизни. Жизнь не так уж ценна или существенна. Бог требует от нас, чтобы мы оставались верными добру, чтобы мы никогда не склонялись перед злом. Так много людей рождаются на свет, добрый Пьетро. У нашего Отца Небесного нет недостатка в подданных. И в конце концов совершенно неважно, буду ли я жить дальше. А вот то, что я предала Его, что я приняла страшное зло как цену за мою маленькую жизнь, вот это грех – непростительный грех…

– Вы не правы, – возразил Пьетро. – Но сейчас не время обсуждать это. Как только вернется ваш отец, мы должны выехать в Монтроз…

Барон Анри вернулся только под утро. Лицо его было серым от тревоги и страха.

– Отец, – сказал Готье, – мы нашли ее.

Пьетро вовремя подставил барону кресло. После этого он отвернулся. Невозможно было смотреть на озаренное радостью лицо старика – тем более зная, что эта радость будет недолгой.

– Где она? – прошептал барон Анри.

– Там, – показал Готье на соседнюю комнату. – Я думаю, что она спит.

Однако она не спала. Когда отец опустился на колени рядом с постелью, сжимая ее в объятиях, она отвернула голову, избегая его поцелуев.

– Нет, отец, – произнесла она, – не надо, не надо!

Барон Анри уставился на нее.

– Ты не хочешь, чтобы я поцеловал тебя, Туанетта? – спросил он.

– Нет, отец.

– Но, Туанетта, до сих пор…

– До сих пор я была твоей дочерью. Наверное, в чем-то недостойной твоей любви. Но только в самой малости, отец. – Она смотрела мимо него за дверь. – Но не в большом. Не в таком огромном. Не в таком ужасном.

Барон Анри замер. Он сидел, глядя на нее.

– Дай мне твою руку, отец, – попросила Антуанетта. – Нет-нет, не снимай перчатку…

Удивленный барон протянул ей свою большую руку, привыкшую наносить удары и награждать, всегда повинуясь воле Бога.

Антуанетта поцеловала его руку.

– Вот, – сказала она, – я поцеловала тебя, отец, и не замарала твою прекрасную плоть…

– Не замарала? – загремел барон. – Ты?

– Да, отец. Я. Такая, какой я теперь стала.

Она отвернулась к стене и начала плакать.

Пьетро не раз видел, как люди плачут. Но таких

рыданий он не слышал. Никогда.

Готье взял отца за руку и вывел из комнаты.

– Готье, Бога ради… – начал барон Анри.

– Она беременна, отец, – сказал Готье. – Мы нашли ее в “Черном быке”. Ее взяли туда силой н надругались над ней. Но она винит себя, как ты видишь…

Могучие пальцы барона сжали руку его сына.

– Ты говоришь… ты говоришь, что у нее будет ребенок?

– Да, отец.

– О Боже! – прошептал барон Анри.

Пьетро знал, о чем он сейчас думает. Дом Монтрозов будет навеки обесчещен. К тому времени, когда они доберутся до Парижа, даже если им удастся найти какого-нибудь мелкого дворянина, готового за определенную цену жениться на Антуанетте, будет слишком поздно. Дочери больших баронов должны выходить замуж торжественно. И любая обойденная жизнью старуха, способная считать с помощью пальцев двух своих рук, сможет установить дату их позора.

В комнате все еще царило молчание из-за двери им были слышны рыдания Антуанетты.

Пьетро вздохнул. Я могу это сделать, подумал он, если, конечно, они позволят мне… Они оба люди высокого положения, гордые, и они оба подумают о цене. Этой огромной беде они противопоставят другую, и кто знает, какую они сочтут хуже. Публичный позор для Антуанетты, для них, или тайный стыд, что она должна выйти замуж за низкорожденного…

И все-таки я могу пойти на это. Ради Готье. Ради моего друга, который так часто вел себя по отношению ко мне столь благородно. Ради этого старика с добрым сердцем, который заслужил лучшего в жизни. Ради – меня самого.

Он остановился. Ради себя. Эта отвратительная мысль пришла незваной. Эта мысль сразу же обесценила благородство его жеста, превратила предполагаемую жертву с его стороны в фарс…

Я могу взять в жены это опороченную, запятнанную молодую женщину, которая носит в своем чреве семя Бог знает какого уродливого и неотесанного мужлана, признать его своим ребенком, независимо от того, какое чудовище может из него вырасти… Но одно дело пойти на это из любви к моему другу, из благодарности за его доброту ко мне, и совсем другое решиться на поступок, который должен быть актом сострадания, одновременно прикидывая все возможности, открывающиеся для моих амбиций.

Нет, я не могу. То, что делает человек, менее важно, чем то, почему он это делает. Я не могу приобрести знатность такой ценой. Я не могу воспользоваться бедой моих друзей ради того, чтобы проникнуть в тот мир, в котором хочу жить…

Готье уронил голову и неожиданно разрыдался. Это было ужасно.

Пьетро посмотрел на него.

Есть ли в этом мире добрые деяния, размышлял он, не перемешанные со злом? И что такое все мои прекраснодушные сомнения сейчас, как не грех гордости? Я не пойду на это ради себя и ради этой моей гордости. Ради того, что я называю своей честью, я откажу им в их единственном шансе… Он вновь услышал плач Антуанетты.