скачать книгу бесплатно
Таким образом, даже в случае победы чисто альтруистической группы над всеми остальными логика отбора на индивидуальном уровне будет, по всей видимости, пагубна для истинно альтруистического поведения. Оно может одержать победу, только если темпы вымирания групп сопоставимы с темпами смертности индивидов внутри них. Как подчеркивает Уилсон, это условие редко или почти никогда на практике не выполняется[38 - Wilson E.O. Sociobiology… P. 113.].
Хотя итоги дебатов о групповом отборе еще далеко не подведены, большинство биологов сейчас отвергают идею, что истинно альтруистическое поведение могло родиться из группового отбора. И в самом деле, многие, похоже, смотрят на сторонников группового отбора так же, как Дорис Бейкер когда-то смотрела на своего брата Рассела.
Давление культуры
Возможно, альтруизм и другие формы самопожертвования и вовсе не укоренены ни в какой биологии, но являются результатом культурного обусловливания. Кажется, именно так считает Уильям Хэмилтон, когда пишет:
Предполагается, что животная часть нашей природы должна быть больше озабочена тем, чтобы «получить больше среднего», а не тем, чтобы «получить максимально возможное». ‹…› Отсюда следует полное неуважение к любым ценностям, индивидуальным или групповым, которые бесполезны в конкуренции за партнера. Если так, то животное, являющееся частью нашей природы, нельзя рассматривать как подходящего хранителя для ценностей цивилизованных людей[39 - Hamilton W.D. Selection of Selfish and Altruistic Behavior // Man and Beast: Comparative Social Behavior / ed. by J. Eisenberg, W. Dutton. Washington, D.C.: Smithsonian Institution Press, 1971. P. 83.].
Практически все человеческие культуры, которые нам известны, тратили много сил на прививание морального кодекса поведения и его поддержание. Большинство таких кодексов противостоит «животному в нашей природе», призывая людей отказаться от личной выгоды во имя других людей. Возможно, эти кодексы и являются реальным объяснением жертвенного поведения.
Мы знаем, однако, что существуют по крайней мере некоторые формы самопожертвования, которые культура явно объяснить не может. Один из примеров – стремление к мести, обсуждавшееся в главе I. Большинство культур не только не поощряет месть, но даже предпринимает реальные шаги к тому, чтобы положить ей конец. Вопреки первому впечатлению, библейское выражение «око за око, зуб за зуб» – это не призыв к отмщению, но просьба ограничить его масштабами первоначальной провокации. Мы можем с полной уверенностью заключить, что там, где культурные нормы пытаются сдерживать какое-то поведение, люди, оставленные на произвол судьбы, еще больше склонны к этому поведению. Таким образом, едва ли имеет смысл предлагать культурное обусловливание в качестве объяснения того, почему мы в первую очередь наблюдаем именно подобное поведение.
Однако это возражение, явно, неприменимо в случае поощряемого культурой поведения, например, честности или участия в благотворительности. Многие утверждали, что такого поведения не существовало бы вовсе, если бы не давление со стороны культуры. В конце концов, само определение честности сильно разнится от культуры к культуре и даже среди отдельных групп в рамках одной культуры. Мафиози следует кодексу поведения, сильно отличающемуся от кодекса поведения пресвитерианского священника. Это говорит о том, что нет никакого простого биологического побуждения «быть честным». Если здесь и работает какой-то унаследованный инстинкт, он должен быть очень и очень гибким – что-то в духе «прислушивайся к тому, чему тебя учат окружающие, и старайся следовать их советам».
Необходим ли такой инстинкт, или культурных норм самих по себе достаточно, чтобы объяснить существование альтруистического поведения? Легко утверждать, что культурные нормы могут быть предварительным условием появления альтруистического поведения. В конце концов, мы знаем, что в культурах, которые его не поощряют, альтруизм – большая редкость.
Так же легко понять, почему даже прирожденный эгоист был бы рад жить в культуре, которая поддерживает альтруистические нормы, ибо, если эти нормы действенны, другие люди в итоге будут к нему благосклонее.
С точки зрения скептического бихевиориста, однако, настоящая загадка – зачем эгоистическому индивиду соблюдать данный кодекс. Другими словами, мы должны объяснить, почему не будет решающего преимущества в нарушении моральных норм всякий раз, когда это выгодно. Некоторые люди именно так и поступают. Но большинство людей – отнюдь не оппортунисты. Как в мире, в котором, очевидно, есть высокие выигрыши от оппортунистического поведения, сохраняется что-то иное, нежели сугубо оппортунистическое поведение?
Здесь я должен подчеркнуть, что под «полным оппортунизмом» я не подразумеваю открыто антисоциального поведения. Настоящий оппортунист сотрудничает, когда это в его интересах, и часто воздерживается от обмана, когда есть хотя бы малая вероятность, что его разоблачат. Он может казаться образцовым гражданином. Но существует масса случаев, когда образцовый гражданин может отказаться от сотрудничества, по сути дела, совершенно безнаказанно. Он может, среди прочего:
• оставить себе деньги из найденного бумажника;
• не сообщить об этих деньгах в налоговую службу;
• завысить свои расходы к возмещению и страховые требования;
• не оставить чаевых там, где находится проездом;
• оставить мусор на пустом пляже;
• отключить в машине прибор контроля за выхлопами.
Возможно, некоторые люди делают все перечисленное. Еще больше людей делают лишь что-то из этого списка. Природа этих поступков такова, что, хотя мы и можем знать, что кто-то это делает, узнать, кто именно, все равно невозможно. И все же мы знаем: не все делают все из этих вещей. Если бы все приборы контроля за выхлопами были отключены, воздух был бы грязнее, чем сейчас; если бы все мусорили, пляжи тоже были бы грязнее.
Верно ли, что люди, которые воздерживаются от нарушений во всех этих ситуациях, менее успешны? Многие религии учат нас, что добродетельные люди могут ожидать награды в иной жизни. Но общепринятая мудрость гласит, что в этой жизни добродетель – сама по себе награда. Это фундаментальный парадокс дарвиновской модели и других материалистических теорий человеческого существования. Они не оставляют явного места для добродетельного поведения, но при этом можно в избытке найти убедительные свидетельства такого поведения.
Хотя культурные нормы могут быть необходимыми, их явно недостаточно для объяснения такого поведения. Прежде всего, возникает вопрос, зачем родителям-оппортунистам сотрудничать, чтобы научить своих детей не быть оппортунистами. Почему бы им просто не сказать: «Будь энергичным членом группы, соблюдай свои обязательства, когда их несоблюдение заметно, но во всех остальных случаях не упускай возможности получить личную выгоду»?
Предположительно, можно было принять законы, мешающие родителям-оппортунистам транслировать своим детям подобные послания. У нас, например, есть обязательное образование, и мы можем попытаться прививать благородные культурные ценности в школах. Однако мы знаем, что некоторые люди – например, социопаты – невосприимчивы даже к самым активным формам культурного обусловливания. А если оппортунисты постоянно превосходят всех остальных своими успехами, согласно неумолимой логике эволюционной модели, мы должны были бы в итоге остаться исключительно с этими людьми.
Однако этого не случилось. В главе I я предполагаю, что одной из причин может быть то, что люди, не склонные к оппортунизму, внешне отличаются от других, и что в этом различии может лежать ключ к их выживанию. Обратимся теперь к деталям этого объяснения.
III. Теория нравственных чувств
Рано утром 13 марта 1964 года Уинстон Мозли последовал за молодой женщиной, которая вышла из машины возле железнодорожной станции в Квинсе, Нью-Йорк. Он догнал ее на тротуаре напротив книжного магазина недалеко от ее квартиры, повалил на землю и ударил ножом в грудь. Когда она закричала, в ближайшем доме зажегся свет и открылось несколько окон. Один сосед закричал с седьмого этажа: «Отпусти девушку!»
Мозли отступил. Но позднее он рассказывал: «У меня было чувство, что этот человек закроет окно и пойдет обратно спать, и тогда я вернусь». И он вернулся. Он пробрался за своей жертвой на лестничную клетку ее дома, где нанес ей восемь ударов ножом и попытался изнасиловать. В нью-йоркскую полицию позвонили с сообщением о происшествии только в половине четвертого утра, почти через полчаса после того, как первые крики о помощи разбудили соседей. К тому времени, когда приехала полиция, Китти Дженовезе была уже мертва.
Из соседей, позднее опрошенных полицией, 38 признались, что слышали ее крики. Каждый из них мог бы спасти ей жизнь одним телефонным звонком, но никто этого не сделал. Следователи услышали объяснения вроде «Я устал», «Мы думали, что это любовная ссора» и «Честно говоря, мы испугались». Одна пара приглушила свет и наблюдала за нападением из-за занавески.
В последующие годы этот случай стал широко известным символом человеческого равнодушия к жертве, попавшей в беду. Почти все, кто слышал об этой истории, выражали негодование по поводу поведения соседей Китти Дженовезе. И тем не менее, учитывая сколько людей не сумели ничего предпринять, было бы ошибкой считать, что критики непременно поступили бы в этой ситуации иначе.
Историю Китти Дженовезе и ей подобные часто приводят в качестве подтверждения чисто эгоистического портрета человеческой природы. Однако есть не менее волнующие случаи, доказывающие, что картина не так ужасна. Оставшийся в живых свидетель, например, рассказывает, как три техника Си-би-эс случайно увидели, как мужчина тащит Маргарет Барберу через пустую парковку возле Гудзона на Манхэттене. Хотя преступник размахивал длинноствольным ружьем, трое мужчин поспешили на помощь Барбере. Едва ли причиной гибели Лео Куранского, Роберта Шульца и Эдварда Бенфорда в тот вечер весной 1982 года стали эгоистические мотивы. Без сомнений, не был это и осмотрительный акт реципрокного альтруизма.
В книге 1759 года, носящей почти такое же название, как и эта глава, Адам Смит писал о сочувствии и других нравственных чувствах, которые мотивируют людей ставить интересы других выше собственных. Смит полагал, что природа наделила нас этими чувствами ради блага человечества[40 - Smith A. The Theory of Moral Sentiments. N.Y.: Kelley, 1966 [1759]. P. 194.]. Говоря современным языком, мы узнаем в его аргументах знакомый подход сторонника группового отбора – благородные инстинкты недешево обходятся тем, кто ими наделен, но сохраняются, потому что способствуют выживанию людей как биологического вида. Однако, как отмечалось в предыдущей главе, большинство биологов резко критикуют эти взгляды. Но объяснения с точки зрения индивидуального отбора, которые они предлагают взамен, в лучшем случае неполны, в худшем – совершенно неадекватны.
Эволюционный взгляд на человеческую природу настаивает на том, что формы поведения и другие черты существуют с одной единственной целью – способствовать выживанию генов, носителями которых являются индивиды. Например, мы ощущаем сладость сахара, потому что человекоподобные обезьяны, любившие ощутить сладость зрелого фрукта, с большей вероятностью, чем другие, могли выжить и оставить потомство. Точно так же законченные эгоисты должны быть успешнее альтруистов и поэтому в конечном счете должны полностью захватить популяцию. Материальные силы, кажется, хотят нас заверить, что в итоге вокруг нас останутся только люди, подобные соседям Китти Дженовезе, а не Курански, Шульцу и Бенфорду. Теория индивидуального отбора, повторюсь, не оставляет очевидных путей для возникновения неоппортунистического поведения.
Именно по этой причине многие настаивают на том, что эволюционная модель не применима к поведению человека. Вместо того чтобы отрицать существование благородных побуждений (тогда как у нас есть убедительные свидетельства обратного), эти люди предпочитают считать, что Дарвин заканчивается на обезьянах. С этой точки зрения, культура и другие небиологические силы так важны для человека, что нам гораздо лучше просто игнорировать влияние эволюции.
Моя задача в данной главе – использовать простую идею из экономической теории, чтобы наметить альтернативный путь, связанный с индивидуальным отбором, при помощи которого возникли альтруизм и другие формы внешне неэгоистического поведения. Механизм, который я описываю, отличается от тех, что мы видели в главе II, тем, что поведение, которое он пытается описать, – неэгоистическое в строгом смысле слова: если бы индивиды могли избирательно воздерживаться от него, им и их родственникам было бы лучше в материальном отношении. В последующих главах я буду рассматривать целый ряд свидетельств, которые согласуются с представленным мною здесь объяснением. Но в данной работе я вовсе не берусь утверждать, что именно этот механизм и есть объяснение неэгоистического поведения или даже что он – самый важный. Я надеюсь просто установить, что это вероятный кандидат, и тем самым стимулировать других к дальнейшим поискам.
Прежде чем перейти к более детальной аргументации, было бы полезно прояснить, чего я не стремлюсь добиться. Представляя более ранние варианты этой работы, в каждой аудитории я встречал небольшое число людей, которых возмущало простое упоминание того, что на человеческие решения могут влиять биологические силы. Этим людям я отвечал, что не ставлю себе цели убедить кого бы то ни было в том, что биологические силы играют такую роль. Скорее, моя цель – установить, что, даже если бы на поведение оказывали воздействие только биологические силы, неоппортунистическое поведение все равно могло бы возникнуть. Мой тезис состоит в том, что стандартные социобиологические модели просто неадекватно обращаются с важным классом проблем, с которыми люди сталкиваются в своем социальном окружении, и что поведение, необходимое для решения этих проблем, сильно отличается от того, что возникает в стандартных моделях.
Чтобы участвовать в этой дискуссии, необязательно принимать тот взгляд, что биологические силы важны. Как и необязательно его отвергать, естественно.
Нравственные чувства как механизмы решения проблем
Чтобы какая-то черта появилась в эволюционных моделях, она должна быть не только благоприятной для индивида, но также более благоприятной, чем другие черты, которые могли бы быть поддержаны за счет тех же самых телесных ресурсов. Возьмем эволюцию зрения. Люди и другие животные видят лишь малую толику потенциально доступного спектра. Человек, который мог бы хорошо различать существенную часть инфракрасного спектра, обладал бы очевидными преимуществами перед нами, в частности, его ночное зрение было бы острее. И все же люди не воспринимают этих оттенков спектра. Причина с точки зрения эволюции в том, что нейрологические мощности, необходимые для инфракрасного видения, используются для более важных нужд. То, что выиграет человек, способный видеть инфракрасное излучение, по всей видимости, не так важно, как, например, более острое зрение на ограниченной части спектра.
Чтобы развилось какое-то нравственное чувство, оно должно давать не просто преимущество, но важное преимущество. Теория нравственных чувств, которую я здесь излагаю, показывает, что это именно такие чувства. Они помогают нам решить важную и повторяющуюся проблему социального взаимодействия, а именно проблему обязательства, представленную в главе I.
Примеры проблемы обязательства
Проблема обязательства, напомним, возникает, когда в интересах человека дать обещание совершить поступки, которые позднее войдут в противоречие с его эгоистическим интересом[41 - То, что я называю здесь «проблемами обязательства» (commitment problems), возможно, знакомо некоторым читателям под названием «проблема предварительного обязательства» (precommitment problems), которое использовали для их описания большинство экономистов: Strotz R. Myopia and Inconsistency in Dynamic Utility Maximization // Review of Economic Studies. 1955–1956. Vol. 23. P. 165–180; Williamson O. Predatory Pricing: A Strategic and Welfare Analysis // Yale Law Journal. 1977. Vol. 87. P. 284–340; Dixit A. The Role of Investment in Entry Deterrence // Economic Journal. 1980. Vol. 90 (March). P. 95–106; Eaton B.C., Lipsey R.G. Capital, Commitment, and Entiy Equilibrium // Bell Journal of Economics. 1981. Vol. 12. P. 593–604; Schmalensee R. Entry Deterrence in the Ready to Eat Cereal Industry // Bell Journal of Economics. 1978. Vol. 9. P. 305–327. Я и сам их так называл (Frank R. Choosing the Right Pond. N.Y.: Oxford University Press, 1985). Термин экономистов, вероятно, выбран для того, чтобы подчеркнуть, что решение этих проблем требует от людей взятия на себя предварительных обязательств. Но как еще кто-то может взять на себя обязательства, как не предварительно? Термин «предварительное обязательство» – это тавтология. Она не так бросается в глаза, как в ремарке спортивного комментатора, что команда хозяев «выиграла восемь последовательных матчей подряд без поражений», но все равно это неудачный термин.]. Вот некоторые примеры:
• Обман. Два человека, Смит и Джонс, могут начать потенциально прибыльное предприятие, скажем, открыть ресторан. Возможности для выгоды в их случае обеспечиваются естественными преимуществами разделения и специализации труда. Смит – талантливый повар, но робок и некомпетентен в качестве менеджера. Джонс, в свою очередь, не может даже яйца сварить, но обстоятелен и наделен хорошим деловым чутьем. Вместе у них есть необходимые навыки для открытия успешного предприятия. Если же они будут работать в одиночку, их потенциал окажется гораздо более ограничен.
Их проблема в следующем: каждому из них представляются возможности обманывать так, что его нельзя будет поймать с поличным. Джонс может брать деньги из кассы без ведома Смита. Смит же может получать откаты от поставщиков продуктов.
Если только один из них обманывает, он выигрывает. Тот, кто не обманывает, проигрывает, но не знает почему. Его низкая прибыль однозначно не указывает на то, что его обманывают, потому что можно найти множество безобидных объяснений, почему дела в бизнесе могут идти плохо. Если жертва тоже обманывает, она тоже может избежать разоблачения, и дела у нее пойдут лучше, чем когда она не обманывала, но все равно не так хорошо, как если бы оба были честны.
Как только предприятие открывается, эгоистический интерес недвусмысленно склоняет к обману. Тем не менее если оба могли бы взять на себя твердое обязательство не обманывать, они бы получили от этого выгоду. Трудность, с которой они сталкиваются, очень напоминает пример с похищением у Шеллинга из главы I и дилемму заключенного из главы II.
• Сдерживание. Предположим, Смит выращивает пшеницу, а Джонс разводит скот на прилегающем участке. Джонс обязан возмещать любой ущерб, который его бычки могут нанести пшенице Смита. Он может избежать необходимости возмещать убытки, если полностью окружит свой участок забором, который будет стоить ему 200 долларов. Если участок останется неогороженным, бычки съедят пшеницы на 1000 долларов. Однако Джонс знает, что если его бычки съедят пшеницу Смита, обращение в суд обойдется тому в 2000 долларов.
Несмотря на эти исковые издержки, Смит грозит засудить Джонса, если тот не поставит ограждение вокруг своего участка. Но если Джонс считает Смита рациональным, эгоистическим человеком, эта угроза неубедительна. Когда пшеница будет съедена, Смиту будет бесполезно обращаться в суд. Он потеряет больше, чем ему возместят.
Однако если бы Смит мог дать твердое обещание пойти в суд в случае нанесения убытка, его проблема была бы решена. Зная, что иск неизбежен, Джонс ничего бы не выиграл от того, что не обнес свою землю оградой, и потому у Смита не было бы нужды нести расходы на подачу судебного иска[42 - Заметим, что в данном случае проблема решается при помощи «условного» обязательства, такого, которое вызывает действие, только если будет выполнено особое условие. В случае обмана решение требовало, чтобы обе стороны действительно выполняли свои обязательства отказаться от преимуществ, не обманывая. (При условии, что каждая сторона еще больше выигрывает от того, что вторая не обманывает.) Здесь же, наоборот, Смит должен отказаться от своего личного преимущества только при условии, что Джонс не обнесет свою землю оградой. А если Джонс знает, что Смит взял на себя условное обязательств судиться, это условие не возникнет. В конце концов, окажется, что Смиту не требуется отказываться от эгоистического интереса.].
• Торг. В этом примере у Смита и Джонса снова появляется возможность начать прибыльное предприятие. Есть некая задача, которую только они могут выполнить и которая даст им 1000 долларов чистой прибыли. Джонс не испытывает нужды в дополнительном заработке, тогда как Смиту требуется оплатить важный счет. Фундаментальный принцип теории торга в том, что сторона, которой меньше всего нужна транзакция, находится в самой сильной позиции. Разница в их обстоятельствах, таким образом, дает Джонсу преимущество. Меньше нуждаясь в прибыли, он может убедительно угрожать отказом от сделки, если не получит львиную долю, скажем, 800 долларов. Чтобы сделка не развалилась, в интересах Смита капитулировать.
Смит, однако, мог бы защитить свою позицию, если бы мог взять на себя твердое обязательство не соглашаться, например, менее чем на половину доходов. Один из способов этого добиться – подписать контракт, который потребует от него пожертвовать 500 долларов республиканской партии в случае, если он получит меньше 500 долларов от совместного предприятия с Джонсом. (Смит – убежденный демократ и находит перспективу такого пожертвования ужасной.) После такого контракта больше уже не в его интересах уступать угрозам Джонса. (Если бы Смит получил, например, 200 долларов, ему бы пришлось делать пожертвование в 500 долларов, которое обойдется ему дополнительно в 300 долларов, которых он бы не лишился, если бы вообще не брался за работу с Джонсом.) Угроза Джонса вдруг лишается всей своей силы.
• Брак. В качестве последнего примера проблемы обязательства рассмотрим трудность, с которой сталкивается пара, желающая пожениться. Каждый считает другого подходящим кандидатом. Но брак требует существенных инвестиций, которые каждый из них боится потерять, если другой партнер в будущем уйдет ради более привлекательной возможности. Без разумной гарантии, что этого не случится, ни один из них не готов на инвестиции, необходимые, чтобы наилучшим образом устроить брак.
Они могли бы решить свою проблему, если бы составили подробный брачный договор, который накладывал большие штрафные санкции на того, кто решит уйти. В конце концов, они готовы отказаться от потенциально привлекательных возможностей в будущем, чтобы в их интересах было вкладываться в настоящую попытку создать семью. Достижению их цели поспособствуют принятие в настоящий момент определенных мер, которые изменят стимулы, с какими они столкнутся в будущем.
Все эти примеры объединяют две характерные черты. Во-первых, сами проблемы, если не предлагаемые решения, – ни в коей мере не надуманны или несущественны. В совместных предприятиях практические трудности почти всегда связаны с тем, чтобы следить за работой других людей. Снова и снова жульничество ведет к худшим результатам для всех. В этих ситуациях наличие инструментов, заставляющих держать обещание не обманывать, принесло бы выгоду всем сторонам. Похожим образом в конкурентных средах широко распространены возможности для хищничества. А там, где они есть, водятся и циничные люди, готовые ими воспользоваться. Возможность решить проблему сдерживания стала бы преимуществом первостепенного порядка. Проблемы с торгом тоже очень важны. Жизнь – это торг. Люди должны снова и снова спорить друг с другом, как разделить плоды их коллективных усилий. Тот, кто может успешно справляться с этими проблемами, будет иметь очевидное преимущество. Наконец, почти каждый сталкивался с проблемой брака в том или ином варианте. Едва ли можно сомневаться, что весьма ценно было бы иметь возможность решить эту проблему.
Вторая яркая черта четырех примеров в том, что предлагаемые решения либо безнадежно туманны, либо совершенно непрактичны. В самом деле, не предлагалось ни одной подсказки касательно того, как можно взять на себя обязательство не обманывать, если обман невозможно разоблачить; или как можно выполнить обязательство отомстить, если агрессор понимает, что мщение нерационально. Контракты, подобные тому, который предложен для проблемы торга, возможно, не являются обязующими с юридической точки зрения, и есть много причин не желать, чтобы они были таковыми. Наконец, существуют различные санкции за прекращение брачного договора, и все равно лишь немногие люди считают, что их достаточно, чтобы удержать партнеров, полагающих, что их интересы лежат в другом месте.
Эмоции как стимулы
Ирония проблемы обязательства состоит в том, что она возникает, потому что материальные стимулы в данный момент подталкивают людей к поведению, которое оказывается противоречащим их конечным материальным интересам. Все решения, предложенные в примерах, пытаются изменить соответствующие материальные стимулы. Вспомним, например, что в главе I жертва похищения, о которой рассуждает Шеллинг, решала проблему обмана, предоставляя похитителю компромат на себя, который мог бы выступить гарантом ее молчания. Контракты, предложенные для решения проблемы торга и проблемы брака, действуют сходным образом – изменяя материальные выигрыши людей.
Как, однако, отмечалось, зачастую на практике изменить материальные стимулы желательным образом невозможно. К счастью, есть потенциально плодотворный альтернативный подход. Материальные стимулы ни в коей мере не являются единственной силой, управляющей поведением. Даже в биологических моделях, в которых эти стимулы являются самой главной заботой, они напрямую не играют роли в мотивации. Скорее, поведение напрямую управляется сложным психологическим механизмом вознаграждения.
Система, управляющая приемом пищи, дает наглядную иллюстрацию этого механизма. Человек или животное едят не в силу рациональных подсчетов требуемых калорий. Вместо этого целый комплекс биологических сил заставляет их «чувствовать голод», когда содержимое их желудков, уровень сахара в крови и другие пищевые показатели падают ниже различных пороговых значений. Чувствовать голод – значит испытывать субъективное ощущение неудовольствия в центральной нервной системе. Опыт и даже, возможно, врожденные нервные цепи, сообщают нам, что принятие пищи снимет это ощущение.
В каком-то смысле именно поэтому мы и едим. От приема пищи есть материальный выигрыш, конечно. Любой организм, который отказывается есть, очевидно, будет неблагосклонно воспринят естественным отбором. Но соответствующие материальные выигрыши будут реализованы с гораздо большей вероятностью, если питание будет напрямую мотивировано естественным отбором. Когда пищи мало, ее поиски требуют больших усилий, что не так-то просто для кого-то, кто уже ослаблен недостатком питания. У такого человека ощущение сильного голода может мобилизовать резервы энергии так, как это не могут сделать чисто рациональные расчеты.
Соответствие между поведением, поддерживаемым механизмом вознаграждения, и поведением, поддерживаемым рациональными расчетами, в лучшем случае несовершенно. Механизм вознаграждения дает знания на основе практического опыта, которые хорошо работают в большинстве случаев, но не во всех. Действительно, когда условия окружающей среды сильно отличаются от тех, в которых формировался механизм вознаграждения, часто возникают крупные конфликты.
Система вознаграждения, управляющая принятием пищи, снова может послужить удобным примером. Сейчас считается, что нехватка пищи была распространенным явлением на протяжении всей истории эволюции. В таких условиях полезно иметь механизм вознаграждения, который поощрял бы обильный прием пищи, когда она имеется в избытке. Люди с такой мотивацией были бы больше склоны накапливать жир как защиту от периодов дефицита. В современных индустриальных обществах, однако, люди скорее умирают от инфарктов, чем от голода. Рациональный расчет эгоистического интереса сегодня заставляет нас оставаться стройными. Излишне говорить, что этот расчет находится в противоречии с механизмом вознаграждения и часто даже проигрывает ему.
Сказать, что механизм вознаграждения часто побеждает намерения, мотивированные рациональной оценкой материальных выигрышей, – не значит сказать, что рациональная оценка не имеет значения для выживания. Наоборот, наша способность делать целенаправленные, рациональные расчеты, несомненно, играла важную роль в нашей способности выдерживать конкуренцию с видами животных, которые гораздо сильнее, быстрее и плодовитее нас.
Критическое уточнение в данном случае – то, что рациональные расчеты играют лишь косвенную роль. Предположим, например, что голодный человек путем расчета заключает, что быть толстым – не в его интересах, и по этой причине воздерживается от еды. Его рациональный расчет, очевидно, сыграл свою роль, но косвенно. По-прежнему именно механизм вознаграждения напрямую управляет его поведением. Рациональный расчет информирует механизм вознаграждения, что принятие пищи будет иметь негативные последствия. Эта перспектива затем вызывает неприятные чувства. И именно эти чувства напрямую борются с побуждением поесть. Рациональные расчеты в таком понимании – это данные, которые вводятся в механизм вознаграждения.
Чувства и эмоции, по-видимому, лишь приблизительные причины большинства видов поведения. Биохимическое действие некоторых из них – голода, гнева, страха и позывов к спариванию, например, – достаточно хорошо изучены, так что их можно вызывать при помощи электронной стимуляции специфических участков коры головного мозга. Другие изучены хуже. Тем не менее они с таким постоянством распознаются в разных культурах, что тоже, скорее всего, имеют какую-то нейроанатомическую основу.
Некоторые из эмоций – гнев, презрение, отвращение, зависть, стыд и чувство вины – были описаны Адамом Смитом в качестве нравственных чувств. Теория вознаграждения как основы поведения говорит нам, что эти чувства, подобно чувству голода, могут конкурировать и конкурируют с чувствами, возникающими из рациональных расчетов материальных выигрышей. Именно по этой причине они могут помочь людям решить проблему обязательства.
В любом случае ясно, что эти чувства могут менять стимулы людей в нужном направлении. Возьмем, например, человека, способного испытывать сильное чувство вины. Этот человек не будет обманывать, даже когда в его материальных интересах – обмануть. Причина не в том, что он боится разоблачения, а в том, что он просто не хочет обманывать. Его отвращение к чувству вины действенным образом меняет выигрыши, с которыми он имеет дело[43 - С чисто материальной точки зрения его выигрыши остаются теми же самыми. А поскольку в биологических теориях поведения значение имеют только выигрыши, его неприязнь к обману не делает его дилемму сколько-нибудь менее реальной.]. То, что нет необходимости следить за таким человеком, чтобы помешать ему обманывать, снимает проблему того, что часто нет практического способа это делать.
Точно так же тот, кто страшно раздражается, когда с ним поступают несправедливо, не нуждается в формальном контракте, который обязал бы его мстить. Он все равно будет стремиться отомстить, потому что хочет этого, даже когда с чисто материальной точки зрения это себя не оправдывает. Чувство гнева у него будет перекрывать материальные стимулы.
То же самое чувство справедливости может выступать в качестве механизма обязательства, необходимого для решения проблемы торга. Вспомним, что Смит был в слабой позиции при ведении торга, потому что ему деньги были нужны больше, чем Джонсу. Но если Смита волнует не только то, сколько денег он получит в абсолютном выражении, но также то, как делится общая выручка, он будет гораздо больше склонен отвергать нечестный раздел. Заботиться о справедливости – это как подписать контракт, который не даст принять невыгодные условия односторонней сделки.
И, наконец, неудивительно, что проблема брака тоже лучше решается с опорой на нравственные чувства, а не на неудобные формальные контракты. Лучшая страховка против изменений в будущих материальных стимулах – сильные любовные узы. Если через 10 лет один из партнеров тяжело заболеет, у другого появится материальный стимул найти нового. Но крепкие узы привязанности сделают это изменение стимулов нерелевантным, что открывает путь для текущих инвестиций в отношения, которые в противном случае оказались бы слишком рискованными.
Сами по себе, однако, описанные изменения стимулов недостаточны для решения проблемы обязательства. Пусть сильного чувства вины достаточно, чтобы удержать человека от мошенничества. А удовлетворительное чувство, возникающее от того, что ты поступил правильно, в самом реальном смысле является само себе наградой. Но наша задача здесь, повторимся, – объяснить, как такие чувства могли эволюционировать в материальном мире. Мы не можем питаться моральными чувствами. Чтобы они стали действенными в конкурентной среде, они должны приносить материальные выигрыши.
Вспомним, что потенциальная выгода от честности – сотрудничество с другими людьми, которые тоже честны. Чтобы честный человек получил материальное вознаграждение, другие люди, следовательно, должны иметь возможность распознавать его в качестве такового, а он в свою очередь должен уметь распознавать других честных людей. Точно так же побуждение к мести контрпродуктивно, если у других нет какого-нибудь способа заранее почувствовать, что оно свойственно этому человеку. Человек, в котором это чувство остается неузнанным, не сможет сдерживать потенциальных хищников. А если человек все равно станет жертвой, то лучше не желать отмщения. В конце концов, самый худший исход в обоих мирах – потратить 2000 долларов на то, чтобы получить 1000 долларов компенсации за испорченную пшеницу. По сходным причинам чувство честности и способность любить не будут приносить материальных выигрышей, пока о них не будут каким-либо образом оповещены другие люди.
Но как сообщить о чем-то столь субъективном, как самые сокровенные чувства человека? Уж точно недостаточно просто заявить о них. («Я – честный. Верьте мне».) Важная деталь механизма обязательства, о котором я думаю, хорошо схвачена в карикатуре Фрэнка Моделла, представленной на рис. III.1. Осмотрительная пара должна решить, покупать ли карандаш у джентльмена с плеткой. Если они поверят, что он совершенно рациональный, эгоистический человек, наличие плетки ничего не меняет. Человек должен понимать, что никакое число дополнительных продаж карандашей не компенсирует ему срок, проведенный в тюрьме, если он все-таки воспользуется плеткой по назначению. Но если они считают, что он не полностью себя контролирует, плетка имеет значение. Тогда в их интересах купить карандаш независимо от того, нужен он им или нет. И в этом случае человек продаст еще один карандаш, даже не пошевелив плеткой.
Рис. III.1. Вымогатель
ИСТОЧНИК: Рисунок Ф. Моделла: © 1971 The New Yorker Magazine, Inc.
Надпись на табличке: «Иррациональный».
Заметим, что табличка, висящая у мужчины на шее, не единственный и даже не самый надежный сигнал того, что он не вполне рационален. Наоборот, тот факт, что он, видимо, думает, что табличка способна служить его целям, может дать обратный эффект. Но самое главное – выражение его лица. Люди, владеющие собой, выглядят обычно иначе.
Иллюстрация: проблема обмана
Если нравственные чувства так полезны, то почему тогда в мире так много нечестных людей? Какие силы помешали нравственным чувствам вытеснить чувства менее благородные, которые так же очевидно свойственны человеческой природе? Чтобы сфокусироваться на этих вопросах, давайте изучим специфический пример проблемы обмана.
Вернемся к примеру с рестораном. И у Смита, и у Джонса есть выбор – обманывать или нет. Выбор этот предполагает четыре возможные комбинации поведения. Для большей наглядности предположим, что выигрыши для этих комбинаций представлены в табл. III.1. Термины «предать» и «сотрудничать» означают соответственно «обманывать» и «не обманывать».
Выигрыши в табл. III.1 – те же самые, что мы видели в таблице для материальной дилеммы заключенного в главе II. Как и раньше, преобладающая стратегия – предать своего партнера. Джонс получит более высокий выигрыш, если предаст, чего бы ни делал Смит, и то же самое верно для Смита. Если Джонс считает, что Смит ведет себя эгоистически, он предскажет, что Смит предаст. И пусть только ради того, чтобы защитить себя, он скорее всего будет вынужден тоже предать. Когда оба предадут друг друга, каждый получает выигрыш в 2 единицы. Неприятность, как со всеми такими дилеммами, в том, что оба легко могли бы выиграть больше. Если бы они сотрудничали, каждый бы получил выигрыш в 4 единицы.
Таблица III.1. Денежные выигрыши в совместном предприятии
Теперь предположим, что у нас не только Смит и Джонс, но более крупная популяция. Пары людей снова создают совместные предприятия, и отношения между поведением и выигрышами для членов каждой пары – снова такое же, как приведено в табл. III.1. Предположим далее, что каждый в популяции относится к одному из двух типов – сотрудничающему или предателю. Сотрудничающий – тот, кто, возможно, благодаря интенсивному культурному принуждению развил генетически передаваемую способность испытывать нравственное чувство, склоняющее его к сотрудничеству. Предатель – тот, кто либо лишен этой способности, либо не смог ее развить.
В этой схеме сотрудничающие – жесткие альтруисты в том смысле, в каком это описывалось в главе II. Они воздерживаются от обмана, даже когда нет возможности разоблачения, и это поведение очевидным образом противоречит их интересам. Предатели, в свою очередь, – настоящие оппортунисты. Они всегда делают выбор в пользу того, что максимизирует их личный выигрыш. Наша задача – определить, что произойдет, когда людей из двух этих групп столкнут в конкурентной борьбе друг против друга. Какие результаты покажет каждый тип, зависит от того, можно ли (а если да, то как) различить эти две группы. Я по очереди рассмотрю несколько случаев.
Когда сотрудничающие и предатели выглядят одинаково
Прежде всего, предположим, что сотрудничающие и предатели выглядят совершенно одинаково. В такой популяции два этих типа будут образовывать случайные пары. Естественно, предел желаний для сотрудничающих (и по той же причине для предателей) – образовать пару с другим сотрудничающим, но здесь у них не будет выбора. Поскольку все похожи друг на друга, им придется действовать на свой страх и риск. Предполагаемые выигрыши и для сотрудничающих, и для предателей, таким образом, зависят от вероятности образования пары с сотрудничающим, которая в свою очередь зависит от доли сотрудничающих в популяции.
Предположим, например, что популяция почти полностью состоит из сотрудничающих. Тогда сотрудничающий почти наверняка получит в качестве партнера другого сотрудничающего, и потому их будет ожидать выигрыш в 4 единицы. Редкий предатель в такой популяции точно так же почти наверняка образует пару с сотрудничающим и может ожидать выигрыш приблизительно в 6 единиц. (Незадачливый партнер предателя, конечно, получит нулевой выигрыш, но его единичная неудача незначительно скажется на среднем выигрыше для сотрудничающих как группы.)
Или же предположим, что популяция состоит наполовину из сотрудничающих, наполовину из предателей. У каждого в ней равные шансы образовать пару как с сотрудничающим, так и с предателем – 50 на 50. У сотрудничающих будут равные шансы получить как нулевой выигрыш, так и 4 единицы, что дает им средний выигрыш в 2 единицы. Предатели, в свою очередь, имеют равные шансы получить 2 или 6 единиц, так что для них средний выигрыш составит 4 единицы. В целом средние выигрыши для каждого типа будут расти с ростом доли сотрудничающих в популяции: у сотрудничающих – потому что меньше вероятность, что ими воспользуется предатель, у предателя – потому что у него будет больше шансов найти сотрудничающего, которого он может использовать. Точное соотношение выигрышей из данного примера приводится на рис. III.2.
Если сотрудничающие и предатели внешне ничем не отличаются друг от друга, как будет эволюционировать популяция с течением времени? В эволюционных моделях каждый индивид воспроизводится пропорционально его среднему выигрышу: те, у кого материальный выигрыш больше, имеют ресурсы для производства большего числа потомства[44 - В совсем недавние времена, конечно, существовало негативное соотношение между доходом и размером семьи. Но если чувства укрепляются естественным отбором, важно то соотношение, которое имело место на протяжении большей части истории эволюции. А это соотношение было неоспоримо позитивным: периоды голода были часты, и дети индивидов с большими материальными ресурсами гораздо чаще доживали до совершеннолетия. Более того, большинство ранних обществ были полигамными – их самые богатые члены обычно забирали себе нескольких жен, оставляя бедных без жены.]. Поскольку предатели всегда будут получать здесь более высокий средний выигрыш, их доля в популяции со временем вырастет. Сотрудничающие, даже если вначале они составляют подавляющее большинство в популяции, таким образом, обречены на исчезновение. Когда сотрудничающие и предатели выглядят одинаково, истинного сотрудничества возникнуть не может. Грубо говоря, этот случай воплощает в себе традиционное социобиологическое описание поведения.
Рис. III.2. Средние выигрыши, когда сотрудничающие и предатели выглядят одинаково
Когда сотрудничающих легко опознать
Теперь предположим, что все, как и раньше, за исключением того, что сотрудничающие и предатели совершенно не похожи друг на друга. Представим, что сотрудничающие рождаются с красной С на лбу, предатели – с красным П. Внезапно картина полностью меняется. Сотрудничающие теперь могут взаимодействовать исключительно друг с другом и рассчитывать на выигрыш в 4 единицы. Сотрудничающему никогда не понадобится взаимодействовать с предателем. Предателям ничего не остается, как взаимодействовать друг с другом, в результате чего они получают выигрыш всего в 2 единицы.
Поскольку все элементы случайности были исключены из процесса взаимодействия, выигрыши больше не зависят от доли сотрудничающих в популяции (см. рис. III.3). Сотрудничающие всегда получают 4 единицы, предатели всегда получают 2.
На этот раз более крупные выигрыши сотрудничающих дают им возможность создавать более крупные семьи, что означает, что их доля в популяции будет неуклонно расти. Когда сотрудничающих легко распознать, с угрозой исчезновения сталкиваются предатели.
Рис. III.3. Средние выигрыши, когда сотрудничающие и предатели четко различаются
Мимикрия без затрат и отлагательств
Однако предателям не понадобится «уходить безмолвно в ночи край». Предположим, появляется группа предателей-мутантов, которые ведут себя точно так же, как другие предатели, но у которых на лбу написано красным не П, а С. Поскольку эта отдельная группа предателей выглядит точно так же, как сотрудничающие, последние не могут их дискриминировать. Каждый самозванец, таким образом, имеет такие же шансы вступить во взаимодействие с сотрудничающим, как и настоящий сотрудничающий. Это, в свою очередь, означает, что предатели-мутанты получат более высокие выигрыши, нежели кооператоры.
Предатели-немутанты – продолжающие носить на лбу П – будут иметь более низкие выигрыши, чем обе эти группы и, как и раньше, будут обречены на вымирание. Но пока сотрудничающие каким-либо образом не приспособятся, им грозит та же судьба. Когда предатели могут в точности имитировать отличительные черты сотрудничающего безо всяких затрат или отлагательств, эти черты теряют свою различительную функцию. Сотрудничающие и выжившие предатели снова выглядят одинаково, что грозит гибелью сотрудничающим.
Затраты на проверку
Способность к адаптации, конечно, не является монополией предателей. Если случайные мутации изменят отличительные черты сотрудничающих, предатели будут иметь дело с движущейся мишенью. Предположим, что красное С, по которому сотрудничающие первоначально узнавали друг друга, со временем превратилось в красноватый цвет лица – своего рода румянец – и что у некоторых предателей тоже есть такой румянец. Но поскольку сотрудничающие искренне испытывают эмоции, которые мотивируют на сотрудничество, у них этот румянец в среднем более сильный.
В целом мы могли бы ожидать континуума интенсивности румянца для обеих групп[45 - Для фанатов формул в оригинальной англоязычной версии есть приложение, в котором описываются детали модели, позволяющие рассмотреть такую особенность. См. также: Frank R.H. If Homo Economicus Could Choose His Own Utility Function, Would He Want One with a Conscience? // The American Economic Review. 1987. Vol. 77. No. 4 (Sep.). P. 593–604. См.: <http://www.jstor.org/stable/1814533>.]. Ради простоты, однако, предположим, что цвет лица имеет два четких типа: 1) сильный румянец и 2) легкий румянец. Люди с сильным румянцем – сотрудничающие, со слабым – предатели. Если эти два типа можно различить с первого взгляда, предатели снова обречены. Но предположим, что нужно приложить какие-то усилия для определения степени интенсивности румянца. Для большей конкретности предположим, что проверка стоит 1 единицу. Для людей, которые заплатят эту цену, завеса будет приподнята: сотрудничающих и предателей можно будет различить со 100 %-й точностью. Для тех, кто не станет платить 1 единицу за проверку, два этих типа останутся совершенно одинаковыми.
Чтобы увидеть, что случилось на этот раз, предположим, что выигрыши снова такие же, как приводились в табл. III.1, и рассмотрим решения, которые должен принимать сотрудничающий, пытающийся решить, платить ли за проверку. Если он за нее заплатит, то гарантированно будет иметь дело с другим сотрудничающим и тем самым получит выигрыш 4 – 1 = 3 единицы. Если нет, его выигрыш неопределен. Сотрудничающие и предатели будут казаться ему совершенно одинаковыми, и ему придется действовать на свой страх и риск. Если ему попадется другой сотрудничающий, он получит 4 единицы. Но если ему попадется предатель, он ничего не получит. Имеет ли смысл платить 1 единицу за проверку, зависит от вероятности этих двух исходов.
