Дневник натурщицы

Вчера я пошла к одному художнику, который уже давно был должен мне четыре марки. Войдя к нему, я удивилась, почему при таком собачьем холоде двери у него открыты. Взглянув внутрь я сначала не поняла, что там происходит. Тут меня увидел художник, сидевший в углу в пальто и в шляпе, и куривший сигару. Он рассмеялся и сказал: «Франца, покатайся-ка на коньках»! И правда, весь пол был покрыт сплошным льдом. Я спросила его, не планирует ли он открыть каток и подзаработать на эти деньги. Он рассказал мне, что прошлой зимой у него замерз водопровод, и домовладелец страшно ругался и потребовал оплатить огромный счет. «Зимой нужно оставлять кран чуть-чуть открытым», – говорил он, чтобы водопровод не замерзал».

Ну, вот, художник так и сделал, но сточное отверстие замерзло и с трех часов пополудни до десяти часов утра следующего дня вода текла, не переставая и вся замерзла. «Если же я истоплю печь, то вода потечет через потолок к жильцам нижнего этажа, что же мне делать»?!

Мы немного повеселились и поскользили по мастерской, как по настоящему катку, и в конце концов, когда оба устали, то при помощи шпателей и палитровых ножей мы попробовали соскоблить лед с пола. Дело шло очень успешно, и мы радовались всякий раз, как нам удавалось отломать большой кусок льда, который мы выбрасывали в окно на соседнюю крышу. Было уже двенадцать часов, я все еще ничего не заработала. Мне все-таки удалось получить от художника две марки, и я пошла домой. Если мать спросит, то я скажу, что у одного дымила печь, у других мастерская замерзла, а третьих я не застала дома.

20 февраля

Я доехала по городской железной дороге до Фридрихштрассе и, собственно говоря, не знала, куда мне сегодня идти, так как у меня не было ни одного приглашения. Ах, быстрей бы мой скульптор вернулся из Рима! Вдруг я увидела одного из тех художников, что живут все вместе в большом доме с мастерскими. Но как он выглядел! В цилиндре, в перчатках, в прекрасном зимнем пальто и с роскошной тростью под мышкой.

Я подошла к нему, и он очень дружелюбно поклонился мне, но с таким важным выражением лица, что я не выдержала и прыснула от смеха.

Я спросила, куда он идет? Очень тихо, так, чтобы мой вопрос не услышал никто из многочисленной публики, спускавшейся вместе с нами по лестнице. Он ответил: «К Блейхредеру!» – «Да ну, – сказала я, значит, настали тяжелые времена?» – «Надо надеяться на лучшее, ответил он. Каждый из нас посвятил рисунок Блейхредеру, и я несу их ему. Такой человек должен же хоть что-нибудь сделать для искусства, а так как у меня есть действительно очень красивые рисунки, надеюсь, что он сделает нам заказ».

Так за разговорами мы дошли до Беренштрассе. Теперь я должна была перейти на другую сторону улицы и подождать пока художник не поговорит с Блейхредером, и, если дело выгорит, остаток дня мы решили провести вместе. На той стороне, на углу, был художественный магазин; я заглянула в его окно, чтобы скоротать время, и увидела две картины, для которых я позировала. Сколько людей меня уже видели голой, сами того не зная! Я уже обдумывала, не пересмотреть ли мне еще раз все картины, как увидела, что возвращается мой, так элегантно одетый сегодня художник. Лицо у него было очень удрученное. Мне было достаточно взглянуть на него, чтобы понять, что он ничего не добился.

– Ну? – спросила я.

– Меня не пустили дальше швейцара. Я хотел быстро взбежать по лестнице, как меня догнал его королевское высочество швейцар с вопросом: «Что вам угодно?» Я спокойно ответил, что направляюсь к господину фон Блейхредеру. Он спросил: «к которому?»

Значит, их было несколько. О сыновьях я кое-что слышал и ответил: «К старику». «Ну, ну», – сказал швейцар, не желал бы я вам с ним сегодня встретиться, – и при этом он глупо рассмеялся, старик давно помер».

Я выразил свое сожаление, но сказал, что мое дело представляет интерес и для старшего сына. «Собираете деньги?» – спросил великан. – «Да нет же, я хотел предложить ему свои картины». – «Такие визиты надо заранее обговаривать. Так что прошу вас убраться отсюда вон. До свидания»

«Итак, Френца, опять ничего не вышло».

Мы попрощались и разошлись в разные стороны.

1 марта

Вчера один скульптор сказал мне такое, что заставило меня призадуматься. Он говорил об одном коллеге, что тот очень распутный человек. Я заметила, что уже неоднократно была у этого художника и он ни разу не позволил себе ни малейшей вольности по отношению ко мне. Скульптор рассмеялся и сказал!

– Ну, это совсем не удивительно. Если о девушке известно, что она состоит в связи с более высокопоставленным коллегой, то никто не сделает ей ничего плохого.

Я догадалась, кого он считает моим любовником. А он как будто вскользь поинтересовался: – Он вам писал, что вернется к маю?

Я ответила:

– Нет.

Тогда он заметил:

– Вероятно, он хочет устроить вам сюрприз.

Я шла домой, как во сне. Помню только, что я спросила скульптора, откуда он знает, что я любовница К., и он ответил, что все уже давно знали это, но кто сказал им об этом, он не помнит.

Я помню, что, когда я первый раз увидела К. у меня сразу появилось ощущение, что он не такой как все. И правда, он относился ко мне совсем не так, как другие художники. Все время, пока я позировала у него, он обращался со мной, как с ребенком, а еще много рассказывал мне о своем детстве. Интересно, зачем он делал это по отношению к девушке, которая была по сути только его натурщицей. Получается, что он меня любит? Может быть поэтому он хотел, чтобы я научилась литературному немецкому языку? Видимо ему было неприятно, что я разговариваю на берлинском жаргоне. Поэтому он мне и книги давал. Больше всего мне понравились Ромео и Джульетта. Но их следовало бы спасти. Я, например, не хотела бы умереть молодой, хотя моя жизнь вовсе не так прекрасна.

В это воскресенье меня, наконец, конфирмовали. Из-за моих постоянных «заболеваний слепой кишки», пастор не хотел меня конфирмовать раньше, так как я пропустила очень много занятий. К чему, собственно, нужна конфирмация, я не знаю. Некоторые сразу после нее поступают на обучение подмастерьями, у меня же все осталось по-старому. Мне всегда было смешно, когда пастор предостерегал нас от общения с противоположным полом. Если бы он знал, что я почти одна содержу всю свою семью благодаря тому, что позирую художникам, он, наверно, провозгласил бы меня исчадием ада номер один. А, ведь, я вовсе не такая уж плохая. В день конфирмации родители устроили небольшой праздник. Они пригласили кучу гостей, среди которых была тетка, которую я раньше никогда не видела. Она выглядела очень состоятельной. Она подарила мне очень красивую материю на платье и часы. С матерью она не разговаривала, а с отцом проронила лишь пару слов. Она сказала, что летом ждет меня у себя на даче и спросила также, чему я хочу научиться и отец ответил: вышиванию, бухгалтерии и печатать на машинке. После этого она уехала. Потом подали кофе. Затем мужчины играли в скат и выкурили все сигары, которые отец купил на мои деньги. Я же пошла гулять на улицу с подругами и купила им конфеты.

Иногда я удивляюсь сама себе. Девица, которая знает целую кучу художников, старых, молодых, известных и не очень, которая со всеми болтает о серьезных вещах, к которой все обращаются на «вы» и говорят «фрейлейн» и «пожалуйста голову немного наклоните» – и вот эта девица грызет конфеты и при случае играет в куклы.

3 апреля

Сегодня у меня был день сюрпризов. Я была приглашена к одному скульптору, которого я уже знала, и поэтому я пошла туда, ничего не подозревая. Едва я вошла в мастерскую и обошла большую ширму, стоящую у двери, как увидела, что на подиуме стоит голая девушка. Я как всегда пришла вовремя, и сначала не могла понять, почему скульптор взял другую натурщицу. Но у меня не было времени удивляться, так как художник уже подошел ко мне и сказал, чтобы я сегодня сделала ему одолжение и попозировала вместе с другой девушкой. Мать постоянно твердила мне, чтобы я избегала знакомств с другими натурщицами, потому что для меня же будет лучше, если никто не будет знать, чем я занимаюсь. Однако, выбора не было, и я пошла раздеваться. Когда я вышла, другая натурщица рассмеялась: «да вы, ведь, еще совсем ребенок»… Я немного смутилась, но затем возразила, что, все мы когда-то были детьми.

В течение нескольких минут мы разглядывали друг на друга. Я никогда еще не видела взрослой голой девушки. Себя саму, я могу видеть лишь по частям. У художников не бывает больших зеркал, а дома у меня есть только маленький осколок разбитого зеркала. Хотя я и не знаю точно, как я выгляжу, но все же я смогла определить, в чем заключается наше различие. Эта девушка выглядела более крупной и полной, чем я. Лицо ее не производило особенного впечатления; нос почти сливался со лбом, а потому и глаза сидели слишком глубоко. По задумке скульптора мы должны были обнять друг друга. Мороз пробежал у меня по коже, как только я прикоснулась к ней. Сеанс начался, но он проходил совсем не так, как раньше. Обычно я почти совсем не разговариваю; если есть возможность во время сеанса я читаю, так что тишину нарушают лишь шаги скульптора, когда он хочет издалека взглянуть на свою работу, царапанье по палитре, или падение глины на пол. Другая же девушка, фрейлейн В., болтала не переставая, при этом она позировала абсолютно неподвижно, так что я должна была прилагать усилия, чтобы тоже оставаться неподвижной. Вообще, это был первый случай, когда я могла сравнить себя с другой натурщицей. И мне в голову пришла мысль, а правильно ли я все делаю. И вообще, что значит правильно? Ведь, не существует никакой школы для натурщиц. Этому учатся у художников, которые постоянно требуют одно и тоже, поэтому все натурщицы позируют приблизительно одинаково. Между тем В. продолжала свой бесконечный рассказ. Она хвасталась своими отношениями со знаменитыми художниками. Как будто бы в Лейпциге, живет очень известный художник, скульптор и гравер, который ничего не может сделать без нее, так как там вообще нет нормальных натурщиц. Ее приглашали позировать даже в Мюнхен. Затем она сказала, что один местный профессор хочет издать книгу, в которой она будет снята в трёхстах различных позах для того, чтобы другие люди, могли видеть, каким должно быть женское тело. При этом она так старалась стоять более неподвижно, чем я, что я чувствовала дрожь в ее напряженном теле. Но я тоже кое-что умею, поэтому фразу «прошу сделать перерыв», первой сказала все-таки она, а не я.

Во время паузы, я обычно иду к своим вещам и надеваю рубашку.

В. же осталась обнаженной, ходила по комнате, ела апельсин, подходила к скульптору, брала его под руку, и вела себя так, как будто была одета, как и он. По всей видимости она хотела показать мне в каких дружеских отношениях oнa находится с художниками, что может позволить себе с ними все и когда я буду обладать тем же опытом, что и она, тогда и я смогу вести себя подобным образом. Но, нужно признаться, если она так ведет себя со всеми, то вряд ли художники питают к ней уважение. Так прошли все наши перерывы, мы позировали до трех часов и затем ушли.

В. жила в каком-то аристократическом квартале, в западной части города, и мне не пришлось идти с ней вместе. Наверное, у нее репутация легкомысленной особы и потому лучше будет, если меня не будут часто видеть с ней вместе.

4 апреля

Сегодня я пришла немного раньше, чем В.

Скульптор сказал мне, что я разумное существо, а В. отравляет ему жизнь. Он всегда должен быть особенно вежлив с ней и ухаживать за ней, когда она приходит к нему, потому что она пребывает в полной уверенности, что она единственная красивая натурщица на свете. Какой-то художник внушил ей эту дребедень, и она окончательно сошла с ума. Но, несмотря на это, прибавил он, она все-таки очень хорошая и опытная натурщица; что делать! встречаются же такие забавные индивидуумы, нужно брать их такими, какие они есть. Если ей говорить комплименты, то она на все способна. А если ей сказать, что она королева среди натурщиц, то она совсем теряет голову. По его словам, и у меня будет когда-нибудь такое же прекрасное тело: «если я буду себя хорошо вести», но я не хотела бы стать такой сумасбродной.

10 апреля

В. не могла позировать в течении двух-трех дней и прислала вместо себя «подругу». Эта девушка не рисовалась так, как В., а наоборот, была очень лаконична в разговорах и своих ответах. У нее был такой равнодушный вид, как будто ничто на свете не радует ее. Мы одновременно разделись; она даже не посмотрела на меня, ей все было безразлично. Она была опрятна, но на всех вещах ее лежал отпечаток поддельной элегантности. Так, например, то, что на дорогом корсете бывает отделано шелком, у нее было заменено дешевой материей, а так как все ее вещи были уже поношены, то они выглядели еще хуже, чем мои, дешевые. Повсюду у нее не хватало пуговиц и крючков; получается, что и к одежде она относилась так же равнодушно, как и к позированию. Таким же бесцветным было и ее тело: ничего в нем не было такого, что могло бы мне понравиться. Она была высокого роста, с чистой кожей, но вся какая-то вялая и дряблая. Вроде бы все было на своем месте, но не приносило никакого вдохновения. Нам приходилось подниматься на довольно высокий подиум и, даже это новая натурщица делала неприлично со своим неизменно равнодушным видом; выглядело это ужасно! Затем она села на обведенное мелом место, как оно было обозначено скульптором вокруг контуров тела В., и сидела как мертвая в течение битого часа. Она не проронила ни слова. Когда мы закончили и пошли домой, выяснилось, что она жила в том же районе, что и я, и мне было неловко отказаться пойти вместе с ней. По дороге она как будто немного оттаяла. Жизнь у нее была невеселая; в сущности, она занималась тем, что бесконечно печатала на машинке, но время от времени старалась переключиться на что-то другое, так как совершенно тупела от однообразной работы. Таким образом она уже некоторое время подрабатывает натурщицей. Я спросила ее, нравится ли ей это занятие. Она ответила, что не знает, сколько времени это может продолжаться. Это ведь не настоящая профессия, и когда состаришься, то тело, состарится тоже и его нельзя будет больше продать. Вот, если бы она начала так рано, как я, тогда она могла бы накопить немного денег; и если не тратить их на всякие глупости, то вполне можно было бы протянуть лет шесть-семь. С В. она познакомилась случайно, и та мало-помалу втянула ее в это дело. В. очень умно поступает, что не берет себе на замену молодую и красивую девушку, поэтому художники всегда радуются, когда она возвращается. Я успокоила ее, что во всяком случае она еще надолго останется в нашей профессии, а веселая жизнь в мастерских и общение с художниками все-таки предпочтительнее работы на фабрике. Она ответила, что пока-что это дело кажется ей довольно ненадежным и ей вечно приходится голодать в ожидании приглашений на позирование, тогда как на фабриках работа кипит ежедневно, но конечно, за нищенскую плату. Да, будь у нее красивое лицо, тогда ей жилось бы намного лучше! А так? К чему, вообще, жить? «Я всем уже сыта по горло», – сказала она, и мы попрощались друг с другом.

Когда я в задумчивости пошла дальше, мне стало очень стыдно, что я считала, будто знакомство с другими натурщицами может мне навредить. Эта бедная девушка, у которой не было никаких радостей в жизни, показала мне, как незавиден и тяжел наш труд. В сущности, я еще ни разу не задумывалась о своем будущем. Сейчас я молода и свежа, и, когда я смотрю на свою мать, на которую, говорят, я очень похожа, то я убеждена, что у меня, наверно, еще долго будет привлекательный вид и я буду и дальше получать заказы от художников и скульпторов и смогу, таким образом, поддерживать своих родителей и семью. Но разве это профессия? В сущности, это неправильно, что есть на свете такие профессии, которыми люди могут заниматься лишь в течение нескольких лет. Было бы справедливо, если бы в таком случае эти профессии оплачивались так хорошо, чтобы люди потом могли всю жизнь прожить на заработанные ими деньги. Все уверяют меня, что через несколько лет я стану очень красивой, тогда я смогу требовать хорошие деньги, а что будет потом? Но до этого еще очень, очень далеко!

11 мая

Мы должны были прервать сеансы, так как скульптор отдал отлить некоторые вещи, и формовщики работали в мастерской. Когда меня вчера снова пригласили, В. не пришла, а прислала письмо, что ее позвали в другой город к одному художнику. Скульптор злобно засмеялся и сказал: «Как ловко она умеет врать и себе и другим! Наверняка она уехала с кем-то в так называемую «художественную» поездку, но в любом случае, не с одним из моих коллег; все мы знаем, какая она сумасшедшая, никто не захотел бы с ней связываться». Он попросил меня сделать ему одолжение и сходить на квартиру подруги В. и пригласить ее на сеанс. Если написать ей письмо, то еще неизвестно, когда будет ответ и придет ли она вообще. Если я застану ее дома, то мы должны обе явиться к нему на следующий день в 9 часов утра. Он дал мне мелочь на «конку», и я отправилась.

Всю свою оставшуюся жизнь я буду помнить этот день. Треугольный старый дом; повсюду отвалилась штукатурка, торговец-зеленщик, занимавший погреб, как раз покрывал голубой краской фасад над своей дверью, прямо по дырам и кирпичам, видневшимся сквозь штукатурку. Узкая, испачканная дверь, вся трещала. Две бабы стояли перед одной из квартир; на одной из них был только шерстяной платок, снизу видна была юбка, ноги были в больших войлочных туфлях, но зато прическа была великолепна и завитые волосы блестели, как вакса и торчали на лбу, как парик. Они замолчали, когда я проходила мимо них и посмотрели на меня с таким видом, как будто хотели посадить меня на кол. Один веселый художник как-то сказал мне или кому-то другому, уже не помню, что люди терпеть не могут, когда к ним попадет человек из другой среды, если, например, кто-нибудь в дорогом цилиндре приходит в кофейню низшего разряда, то его выкидывают оттуда, а если оборванец хочет войти в ресторан, то его даже на порог не пустят. Я вспомнила это, когда обе женщины так уставились на меня. В таком доме, мои родители никогда не сняли бы квартиры. Как тяжело бы мы не жили, но я никогда не видела свою мать в таком виде, как две эти жирные ведьмы на лестнице. На пятом этаже, где должна была жить девушка, на двух дверях не было табличек с фамилиями, как будто кто-то с силой сорвал их. На третьей двери мелом было написано какое-то неразборчивое имя. Я позвонила, минуту ничего не было слышно, затем я услышала осторожную возню у двери, замок заскрипел и, наконец, дверь приоткрылась: «Что угодно»? Я спросила г-жу М. Дверь еще немного отворилась; передо мной стояла толстая, но не старая женщина, в накинутой на плечи ярко-красной кофте, совершенно открытой спереди и обнажавшей рубашку, и почти всю полную грудь, не поддерживаемую корсетом. На ней была также юбка, но ноги были босы. Она с минуту посмотрела на меня, как будто хотела угадать, говорю ли я правду, после чего отступила назад в переднюю, сделала мне знак и притворила за мной дверь. Я вошла вслед за ней в комнату, окна которой выходили на улицу, насколько я могла увидеть через один уголок окна, потому что комната эта вся была завешана выстиранным бельем: от оконного проема к крюку в потолке, а также к другому окну и к дверце печки были протянуты веревки и на них висело, вероятно, все белье толстой женщины и, кроме, того еще какие-то мужские вещи. Она сказала мне, что для стирки такого незначительного количества белья она не может занять всю прачечную, как этого требует хозяин, да она и не может оставаться весь день внизу в прачечной, так как eй нужно готовить обед. Затем она спросила: «так вы хотите видеть М? Зачем?» Я сказала, что дело личное и г-же М., быть может, будет неприятно, если я скажу другим то, что должна передать ей. «Да разве это что-нибудь дурное? От кого Вы?»

Я ответила, что от художника, который хочет рисовать ее лицо. И тут началось! Такое лицо! И это будет рисовать художник? Эти рыбьи глаза и это лицо, похожее по цвету на темное пиво и мокроту? Пусть я лучше сразу скажу всю правду. Я так и сделала, она недоверчиво посмотрела на меня и спросила, причем тут я, уж не позирую ли я также перед всеми. Я ответила: «нет, я дочь привратника». Минуту она ничего не отвечала, затем тихонько постучала кулаком в дверь соседней комнаты: «послушай, Павел, поди-ка сюда, здесь кое-то хочет видеть Мету». Дверь отворилась, и на пороге показался долговязый субъект с бледным бритым лицом, усталым и угрюмым, с волосами, завитыми на лбу, как у модистки, в рубашке из которой торчала длинная, остроконечная запонка, в оборванном, слишком широком костюме непонятного цвета. Толстая женщина влюбленно и немного со страхом посмотрела на него. «В чем дело»? Она повторила. «А мне что до этого?» – сказал он: сон у него, очевидно, прошел, так как он уставился на меня. А мое выражение лица вероятно было не слишком приветливым, так как с малых лет родители предостерегали всех маленьких девочек держаться подальше от подобных скотообразных субъектов; и мы всегда убегали, как только на пути нам встречался такой детина. Он посмотрел на меня исподлобья и подошел ближе; я невольно сделала шаг к двери; в ту же минуту он меня схватил, я почувствовала его грубые руки на своем теле, затем он приблизил свое лицо к моему и, скривив свою гнусную рожу в дружескую гримасy, сказал: «Ты можешь занять место Меты» и пытался меня поцеловать. То ли от испуга, то ли от страха, или же от отвратительного запаха водки и гнилых зубов, которым несло от него, словом, мне стало вдруг дурно, и он выпустил меня с ругательством, а я в одну секунду очутилась на лестнице и побежала вниз.

Однако мне нужно было выполнить мое поручение; поэтому, когда я внизу прочла вывеску «управляющий», я вошла. Я спросила, «в какой квартире живет фрейлен М». он как-то странно посмотрел на меня и поинтересовался: «откуда я ее знаю»? Я солгала, что не знаю ее, а у меня есть поручение к ней от художника, у которого она позирует. Тогда он сказал: «пусть художник пойдет в Барнимскую тюрьму, где она сидит. Она попала под врачебно-санитарный надзор и вдобавок украла что-то у одного господина. Была ли я наверху, на пятом этаже?»

Я ответила, что была. Он продолжал: «я сильно подозреваю, что толстая стирает белье на кухне, не так ли? И была ли она одна?» Я ответила, что там был еще какой-то мужчина. Он засмеялся и сказал, что мне повезло, что я не попала к тому в лапы, это ужасное животное и они уже давно разыскивают его, это хорошо, что теперь он знает, что тот находится наверху, он сейчас же пошлет за полицией. Я как можно скорее распрощалась и ушла, еще не доставало выступать свидетельницей. Перед моим уходом управляющий добавил: «так она еще и натурщицей была?! Господи, как низко она пала!»

На дворе уже май месяц, a у меня нет никаких известий от моего скульптора!

13 мая

Скульптор нашел себе новую натурщицу: это уже третья по счету, с которой мы позируем вместе. Эта, в отличие от двух предыдущих: любезная, ловкая, в светлом опрятном платье. Мы вместе ушли после сеанса и по дороге до дома многое рассказали друг другу. Раньше она служила няней у одного художника, и когда, однажды, его натурщица не пришла, она позировала ему вместо нее; после этого жена художника уволила ее; художник рекомендовал ее своему приятелю, тот еще одному, так что сейчас у нее достаточно клиентов и дела ее идут совсем неплохо. Узнав от меня, что я позирую с ранних лет, она заметила, что я к этому уже привыкла, и не могу себе представить, что чувствует взрослая девушка, впервые решающаяся обнажиться перед другими. Ведь я уже взрослая и понимаю, что молодая девушка видит в художнике в первую очередь мужчину и лишь потом все остальное. Разумеется, сначала она думала, что за всеми этими позированиями скрываются совсем другие цели. Да и художники всегда немного волнуются, когда в первый раз раздеваешься перед ними, особенно женатые; этим обстоятельством нельзя пренебрегать для того, чтобы добиться более высокого вознаграждения. И вообще, говорила она, живопись – это ужасное мучение и очень трудно с ее помощью зарабатывать себе на жизнь. «Не дай Бог мне связаться с каким-нибудь художником», – заметила она, все они жуткие сплетники и, если меня хоть раз где-нибудь увидят с одним из них, то уже на следующий день все остальные узнают об этом и будут шушукаться за моей спиной.

Мне поправилась эта новая натурщица, она в отличие от предыдущих, не рисовалась, не хотела показать себя лучше, чем она была на самом деле. Как все-таки все эти девушки отличаются друг от друга! Какую же из них можно было бы назвать настоящей натурщицей? Каждая из них, кроме меня конечно, только подвернись такая возможность, с радостью перестала бы заниматься этим ремеслом. Одна я ничего не знаю и не умею, кроме как позировать перед художниками. Зато теперь я точно знаю, какой натурщицей, и какой, вообще, девушкой я буду. Достаточно я уже повидала на своем веку, чтобы ясно себе это представить. Я не хочу оказаться в таких условиях и у таких людей, как бедная Мета, и я не хочу также быть такой сумасшедшей и сумасбродной, как В., у которой в голове всякая дребедень. Зачем живут все эти девушки? И их ведь целые сотни! Ни одной из них не живется хорошо, и каждая из них надеется еще на что-то, но на что? Вероятно, я пойму это только тогда, когда повзрослею.