Сквозь объектив

– Как он это снял? – недоуменно вопросил Макс, застыв рядом со мной в позе мыслителя. – Фотошоп? Типа, двойная экспозиция?

Он задумчиво поглаживал подбородок, с подозрением изучая фотографию. Я слегка усмехнулась, ощущая, что граница меж небом и листом окончательно растворилась.

– Или нет. По-моему, все дело в камере, – произнес он через минуту. – Ну, ничего так, ничего… Хотя почему лист? Почему на фоне неба?

Я закатила глаза.

– Не препарируй замысел творца. Просто этот таинственный Хогарт – настоящий гений, – сказала я. – И это не камера, а его глаз – волшебный объектив, через который все видится совсем иным.

– Звучит как вступление к пресс-релизу. Вы тут на нем помешались все. Нет, как он снял так, что небо кажется таким просачивающимся… Да ну, тут не обошлось без фотошопа.

– Макс, ты не видишь за деревьями леса, – всплеснула я руками в отчаянии от его буквализма. – Дело не в средствах, а в идее. В воплощении задумки. В особенности видения, в конце концов.

Тот только набычился и пробурчал что-то про здоровую критику.

Каждую весну я с нетерпением ждала этой выставки. Возвращаясь в галерею уже в четвертый раз, я уяснила, что Хогартом правят какие-то только ему понятные мотивы. Он всегда выставлял свои работы в начале апреля. Он никогда не появлялся сам. Все его снимки были связаны только с Амстердамом.

Иной раз зимним вечером я вдруг вспоминала его фотографии и думала: что этот человек делает сейчас? Наверное, проявляет снимки или же наводит на кого-нибудь объектив камеры, ловя очередное упоительное мгновение. Я представляла Хогарта очень одиноким седым мужчиной с отсутствующим взором и чутким восприятием.

Насчет чуткого восприятия я была уверена на сто процентов.

Мне казалось, что он должен быть достаточно стар. В его снимках слишком отчетливо проступало ощущение времени.

– Кто он вообще такой? – словно уловив мои мысли, поинтересовался Макс.

– Он просто… Хогарт. Мне, к примеру, большего и не нужно.

Тем временем гид решила, что посетители уже усвоили первую часть речи, и продолжила:

– Хогарт играет с субъективным и объективным. Раздвигая границы меж зрителем и искусством, он точно хочет сделать нас всех причастными к своим работам. Вы не по ту сторону объектива, а в нем. Для него всегда было важно доказать интимность искусства, его апеллирование к вашему «я». Понятие раздвижения границ в творчестве не связано с жанровыми ограничениями или средствами. Оно о восприятии. Мечта Хогарта – убрать барьеры восприятия. Также, как вы очевидно заметили, его любимые локации – это вокзал и аэропорт. Здесь, по его словам, случаются все самые любопытные истории. Но наиболее интересными в его творчестве являются снимки людей. Как признался однажды сам фотограф, ему никто специально не позирует, более того, случайные модели даже не знают, что попадают в его фотографические хроники. Хогарт словно вытаскивает нечто, что лежит за нашими лицами, даже за нашими душами… Он умеет останавливать миг, а затем искусно его препарировать. Так мы видим, из чего сделана наша жизнь. Из чего сотворены мы сами. Известный критик Эндрю Вилкинс сказал на этот счет, что Хогарт – хирург от Бога.

– Меня она бесит. Такое впечатление, будто она его фанатка, – проворчал Макс. – И что за бред… Фотография и хирургия – сравнила…

– Какой ты нудный, – поморщилась я.

– Я не нудный, – обиженно нахохлился Макс. – Я просто мыслю здраво. Эта экскурсовод напоминает мне мою учительницу литературы.

– Чем же?

– Тем, что знает, что хотел сказать писатель и вообще любой творец. А когда мы с ней не соглашались, она говорила: «Возможно, но Белинский понял Пушкина иначе!». И тыкала нам этим Белинским в каждом сочинении. Ненавижу Белинского. И ее. И школу.

Я начала ржать, и пара человек стрельнули в меня неодобрительными взглядами.

– Прости, пожалуйста, так это твоя детская травма.

– Поэтом может стать только раненая душа, – вздыхал он, и я не знала, плакать мне или снова смеяться. А он продолжал, не замечая выражения моего лица: – И вообще это фигня. Сейчас все фотографы, камера позволяет сделать такие снимки, что они сходят за искусство. А оно, между прочим, сложнее. Возьми, например, писательство. Там тебе никакие гаджеты не помогут, если нет стиля.

Я снова закатила глаза и отвернулась от него. Макс продолжал что-то бубнить уже самому себе. Гид, к счастью, не ссылалась на Белинского, и я стала слушать ее дальше:

– Хогарт подобен невидимому наблюдателю или даже ангелу-хранителю Амстердама. Неслышно он проходит по этим улицам и снимок за снимком впитывает город и его людей в свой объектив, создавая единую таинственную историю. Так что, быть может, и вы случайно попадете в его летопись мгновений, пройдясь сегодня по улицам Амстердама… кто знает, – эффектно завершила она свою речь.

Ее тут же стал окликать кто-то из экскурсантов, атакуя вопросами о том или ином снимке. В зале стоял гудящий шепот и царило возбуждение. Я наблюдала подобное уже не раз, поэтому просто прохаживалась туда-сюда, надеясь где-нибудь найти и портрет самого фотографа. Макс, шедший за мной, в какой-то миг остановился у одного из снимков. Тогда я побрела дальше одна.

Я обнаружила в фотографиях Хогарта нечто новое. Грусть. Теперь она сквозила чуть ли не в каждой его работе в каких-то незначительных деталях – освещении, людских лицах, тенях…

Я помнила, что раньше в фотографиях витало много спонтанной радости. Он любил тайком поснимать туристов, местных гопников и одиноких девушек. Все прошлые фото были как маленькие замочные скважины в чужую жизнь.

Теперь снимки напитались совершенно новой, тягучей меланхолией. Людей на них больше не было. Зато были пейзажи и снимки утреннего или вечернего Амстердама. Таким духом печали, бывает, веет от одиноко горящей свечи, которую забыли погасить и она горит в ночи ни для кого в своем восковом одиночестве… Снимая пустые улицы, он точно показывал нам тех, кто их покинул.

Иногда мне казалось, я угадываю то, что он только слегка приоткрыл в своих работах.

Что-то произошло. Не с городом. С ним.

В толпе его поклонников я никто, но мне было не все равно, что с ним.

Хогарт облекал абстрактные понятия в форму, находил для всего верные пропорции. С ним, мне казалось, я начинаю видеть больше. Возможно, возвращение в Амстердам и его выставка слились для меня в единое целое, как встреча с дорогим другом, перед которым не надо открываться, ведь он сам все видит. И знает, как дать тебе ощущение своей близости.

Неизвестно откуда у меня появилась уверенность, что встреть я Хогарта в реальности, моя жизнь круто изменилась бы. Мы друг друга поняли бы в первые же секунды, ведь его мысли всегда находят отражение во мне. Каждый тешит себя такой мечтой об идеальном друге и если не находит его в своем окружении, то обращает поиск на то, что хотя бы дарит радость…

Эта мысль была не очень веселой, и я постаралась ее отогнать, переключившись на окружающий мир.

Макс уже растворился. Я обернулась, чтобы иметь представление, где он. Он нашелся чуть поодаль, у того самого кленового листа, и, подбоченившись, говорил с каким-то японцем.

– I’m firmly convinced that it is Photoshop![5] – донесся до меня его яростный голос.

Японец испуганно кивал. Я фыркнула и пошла дальше. Не хотелось их отвлекать.

Я давно пыталась узнать фотографа через его искусство. Какой он, этот Хогарт? Забавно: человек, чьего лица я никогда не видела, чьего голоса я никогда не слышала, стал для меня важен. Я хотела возвращаться к нему вновь. И, может, однажды сказать ему «привет» и, разумеется, «спасибо».

У самого входа висела последняя работа. Хогарт сфотографировал вокзал из окна стоящего поезда. На заднем плане были люди с чемоданами, служащие вокзала, а у самого окна стояла худая девушка, почти подросток – прямо напротив фотографа. От этого снимка веяло тягостным ощущением необратимости. Все было слегка смазанным и расплывшимся, но становилось понятно, что это не дрогнувшая рука, а слеза, застывшая в глазах уезжающего.

Здесь проскальзывала несвойственная для Хогарта сентиментальность, и разумеется, эффект слезы – постановочный. Специальный фокус камеры или, как сказал бы Макс, «явный фотошоп!».

Но после предыдущих снимков пустых улиц и одиноких аллей присутствие человека в таком ракурсе казалось излишне откровенным. Разрозненные части сошлись в историю о прощании.

Внезапно я почувствовала на себе чей-то взгляд. Ощущение было весьма… странным. Мне хотелось повести плечами, как будто я могла сбросить с себя взгляд, как нечто материальное.

Слегка повернув голову, я осмотрела толпу позади меня. У небольшой арки, прислонившись к стене, стоял высокий парень в черном. Он резко выделялся среди всех, и что-то в голове щелкнуло: это он смотрел.

Пол-лица скрывали непроницаемые стекла темных очков. Длинная тонкая цепь, свисающая с его джинсов, тускло поблескивала звеньями. Руки небрежно засунуты в карманы, черные волосы слегка откинуты назад… Демоничен, нечего сказать. Наблюдатель вытянул шею и смотрел исподлобья. В его позе было что-то развязное, наглое и бесстрашное.

Сложно было судить о выражении его лица, так как я не видела глаз. Виднелись лишь тонкие сжатые губы, а по непроницаемой поверхности очков скользили неясные блики.

Я смерила его в ответ скептическим взором и отвернулась. Наверняка из тех посетителей, что вместо фотоискусства предпочитают живую натуру… Постояв еще пару мгновений перед «6:00 a.m.» (именно так назывался последний снимок), я снова стала слоняться вокруг, но уже не могла думать о Хогарте и его работах, спиной ощущая, что меня рассматривают, как музейный экспонат. Даже не видя его глаз, я могла сказать – это был какой-то очень странный интерес. Не так парни пялятся на симпатичную девушку.

Так разглядывают препарированных зверушек на операционном столе.

Я не понимала, является ли мое чувство, что за мной следят, реальным или надуманным, но почему-то ноги стали ватными и захотелось скрыться.

Не выдержав, я нырнула в толпу, и сгрудившиеся люди отделили меня от чужого внимания. Вот только сталкера мне не хватало, хотя негласный девчачий кодекс гласит, что это признак популярности.

Быстро отыскав Макса, который теперь слонялся в одиночестве и распугивал японцев, я требовательно дернула его за рукав.

– Пошли отсюда.

– Уже наскучило? Ну, я так и думал… – протянул он.

– Просто хочу проветриться. Сюда я еще вернусь перед отъездом. Какая у тебя культурная программа?

Макс хмыкнул:

– У меня тут есть парочка друзей, настоящие гении вечеринок. Предлагаю к ним наведаться и сократить нашу невинность и неискушенность ровно наполовину.

– Давай, звони им, – махнула я рукой и вывела Макса из галереи через служебный вход.

* * *

– Представляешь, мы сейчас идем, а за нами откуда-нибудь наблюдает объектив фотокамеры и делает тысячу снимков…

– Не знаю насчет Хогарта, но вон тот парень за нами определенно следит.

Мы остановились у какого-то магазина.

– Кто? – поинтересовался Макс.

Я вглядывалась в бледные витринные отражения, но тот тип словно сквозь землю провалился. Перед нами были разномастные голландские башмачки да магнитики с марихуаной. За моей спиной шли, переговариваясь и смеясь, самые разные люди, но наблюдателя из фотогалереи уже было не различить. Он точно растворился меж ними всеми в одну секунду.

Еще мгновение назад мне казалось, что я видела скользящую тенью фигуру в черном. Парень следовал за нами от самой галереи, и всегда в отражениях. Я ни разу не видела его вблизи, но натыкалась на далекие зеркальные вспышки. Это походило на преследование призрака.

– Я видела его только недавно, – упрямо сказала я, не замечая, что напряженно сжимаю стакан с кофе и тот вот-вот обольет мне руку.

– Тебе почудилось, – раздраженно отмахнулся Макс. – Давай быстрее, а то опоздаем.

– На вечеринки такого рода никогда не приходишь поздно, – хмыкнула я.

Вечерело. По небу багровыми дорожками разбегались вытянутые облака и наползал вечерний холодок. Друзья Макса весьма бурно отреагировали на его звонок и обещали закатить нечто умопомрачительное.

Мы шли по запутанным улочкам, но меня по-прежнему не покидало неприятное ощущение, что за нами следят. Пару раз я снова ловила в витринах знакомое бледное лицо в темных очках, выныривающее откуда-нибудь в самый неожиданный момент… Улучив возможность, я развернула Макса к очередной витрине какого-то магазина фетиш-костюмов и наконец смогла ему показать нашего преследователя.

Он шагал на противоположной стороне улицы, уцепившись большим пальцем за карман джинсов, а другой рукой свободно помахивая. Даже в вечернем полумраке он не снял очков.

– Вот, – шепнула я. – Это он.

– Откуда ты его вообще взяла? – Макс слегка поморщился, пытаясь разглядеть его получше в отсвечивающих огнях.

– Он идет за нами от самой фотогалереи и уже изрядно меня достал.

– Тот в черном?

– Угу, с длиной цепочкой на ремне.

– Выглядит как гопник… Но, по-моему, это просто совпадение. Может, у него бабушка в этом районе живет.

Я закатила глаза.

– Крутая бабушка, наверняка владелица одного из этих кофешопов.

– А почему нет? Бабушки разные бывают.

– Потому. Потому что я всегда чувствую, когда за мной следят.

Прозвучало странновато, но я не могла подтвердить это ничем, кроме внутреннего ощущения абсолютной необоснованной правоты.

Мы оторвались от витрины и двинулись дальше. Я пила остывший кофе и напряженно смотрела в затылок этому молодому человеку, который уже пересек канал и теперь шел впереди нас. Его спина маячила впереди в свете фонарей. Он даже не таился.

– Где натренировала интуицию? – поинтересовался Макс.

– Слушай… просто смоемся от него и все. Меня это нервирует.

Я вновь вгляделась в толпу впереди, но, как и следовало ожидать, парень уже исчез. Когда я держала его в поле зрения, мне было немного спокойнее. Казалось, видя его, я могу контролировать события. Но стоило ему испариться, и таинственная опасность, таившаяся в его облике, растекалась всюду. Ее уже нельзя было охватить взглядом.

Мы свернули. Это был двор жилого дома с одиноко горящим тусклым фонарем. В окнах под мощный бит отплясывали люди.

– Ну, вот и пришли, – отрапортовал Макс, звоня в дверь. – Сашок тут учится – вернее, курит дурь целыми днями. Дорвался, как уехал… Я тебе про него рассказывал.

Никакого Сашка я не помнила, но уже было все равно.

Я напряженно топталась на крыльце за его спиной. В глубине дома что-то оглушительно бумкнуло, и через мгновение на крыльцо упал прямоугольник света. Несколько пар рук буквально втянули нас в дом. Жар, царящий внутри, обрушился так внезапно, что в первый миг мне показалось, что я просто задохнусь.

От музыки сотрясались стены и полностью пропадало ощущение реальности. Друзья Макса и еще куча незнакомого народа с криками втолкнули нас в гостиную, где происходило танцевальное буйство. Хаотично двигались полуобнаженные тела, а в воздухе крепчал резкий запах прелости и алкоголя. К общему тяжелому аромату приплетались терпкие дымки с разных концов домашнего танцпола.

Я и опомниться не успела, как Макс усадил меня на какой-то диванчик.

– Я принесу выпить. Что будешь? – проорал он.

– Сам реши! – заорала я в ответ.

Он кивнул и ушел. Чьи-то загорелые ягодицы в коротких кожаных шортах плавно двинулись за ним, и я осталась одна. Обнаженные пары ног передо мной покачивались и сближались, и весь мир превратился в калейдоскоп мелькающих конечностей. В просветах между телами периодически мелькал другой диван, на котором расположилось несколько существ непонятного пола, запутавшихся в паутине собственных объятий.

Я прохладно относилась к вечеринкам подобного рода, хотя пару раз на них присутствовала. Мне нравилось просто наблюдать за происходящим. Участия я ни в чем не принимала, потягивая коктейль. Главное правило интроверта в общественных местах – если не знаешь, что делать среди людей, сядь у бара и прикинься загадочной.

Но сейчас не было даже любопытства. Я всегда ненавидела жженый запах марихуаны, меня от него выворачивало. В голове что-то вязко прокручивалось, и горло сдавило в предупреждающем спазме.

Рвота на таких вечеринках – естественное явление, но не хотелось начинать первой. Макс, как назло, словно испарился. Я не видела его у бара.

Или это давление? Еще в самолете была странная слабость…

Не чувствуя себя, я встала и пошла ко входной двери.

Надо было глотнуть воздуха.

Взгляд никак не мог сфокусироваться. Локти ощущали чьи-то тела. Сколько же их тут набилось… Смесь русского, английского и гортанного голландского.

«And he was like… and I was like… And it was like… OH MY GOD!»[6]

«…Блин… Да я же тебя люблю …Блин…»

В любой другой момент я бы насладилась незамысловатым мультикультурализмом, который царил под этой крышей.

Потолок и пол менялись местами в глазах, и путь оказался довольно трудоемким…

– Извиняюсь, – пробурчала я, отталкивая от себя девицу в шипастом костюмчике.

Недоумевая, отчего мне так плохо, я все-таки вырвалась из гостиной, открыв дверь чуть ли не собственной головой.

С улицы повеяло приятным холодом, и это ощущалось как благословение. Моя сумка висела на сгибе локтя, а в руке я по-прежнему сжимала злосчастный стакан с недопитым кофе.

Дверь позади сама захлопнулась. Медленно я переводила дух, пытаясь осознать, что со мной происходит.

Все, стоп, стоп, стоп.

И мир стал замедляться.

Деревья и дома неспешно возвращались на свои места, все еще зыбко подрагивая перед глазами. Я присела на перила крыльца, кутаясь в жакет. Почему-то в глаза бросилось глубокое фиолетовое небо с посверкивающими то тут, то там крошечными звездочками.

«Надо же, звезды…» – рассеянно пронеслось в голове. Я давно их не видела.

Вокруг вдруг наступила абсолютная тишина. Даже звуки из дома почему-то стихли. Фонарь рассеивал на меня свой тусклый свет, а я все смотрела в небо, словно ждала чего-то.

Внезапно кто-то резко зажал мне рот и стащил с крыльца.

Небо перевернулось и исчезло.

Я даже не успела дернуться. На лице оказалась чья-то сильная рука, и человек, которому она принадлежала, грубо волок меня прочь от дома. Все произошло очень быстро. Со стынущим внутри ужасом я наблюдала, как крыльцо и тусклый фонарь уплывают все дальше и дальше. До меня еле доходил смысл происходящего.

Дверь дома резко открылась, и на крыльцо вывалились дружки Макса, а следом и он сам. В этот миг, как по щелчку, во мне вспыхнул отчаянный, жалящий огонь.

Надо было кричать, но я только смотрела на них широко распахнутыми глазами и… все. А они, хрипло посмеиваясь, о чем-то весело переговаривались. Послышался приглушенный звон стукающихся пивных бутылок.

– Кто там, у дома? – донеслось до меня.

Меня мгновенно втянули в узкий проулок, там мы и застыли. Я чувствовала, как гулко стучит сердце моего похитителя, а его ладонь по-прежнему крепко сжимала мой рот. Другая рука стиснула меня поперек до боли. Он был чертовски сильным, хотя запястья были худые, даже утонченные.

– Да никого там нет…

– Уверен? Я, кажется, видел там девчонку Макса…

– Глючный ты, Сашок…

Я отчаянно дернулась пару раз, пытаясь вырваться. И внезапно в мое ухо вкрадчиво влился напряженный голос:

– Не рыпайся.

Он говорил со мной по-английски.

– М-м-м!!! – отчаянно выдавила я и попыталась ударить похитителя свободной рукой.

Стакан с кофе наконец-то выпал, и я видела, как по тротуару разливается его содержимое. В следующие секунды моя рука была перехвачена и бесцеремонно вывернута.

Боль пронзила запястье и локоть.

Я никогда не чувствовала себя настолько беспомощной. Перед глазами застыло мое недавнее прошлое, и теперь с растущим ужасом я понимала, что все кончено. Овца нашла свой путь в волчью пасть.

Самое ужасное, билось у меня в голове, что никто, никто в этом доме не знает, что со мной сейчас происходит.

Мне казалось, что я во всем виновата. Ведь если бы не моя манера потакать собственным прихотям, я сейчас учила бы историю, а не шлялась по незнакомому городу.

Непроизвольно меня пробила дрожь.

– Боишься? – вдруг почти ласково шепнул голос незнакомца.

Я тряхнула головой, стараясь сбросить с себя его руку, но он прижал меня к себе еще крепче и раздраженно произнес:

– Тише. Ты слишком подвижная.

Что-то странное было в его манере держать и говорить… Он гипнотизировал и парализовал на каком-то инстинктивном уровне.

Я ничего не могу сделать.

От этой мысли во мне что-то перегорело, и я безвольно обмякла в его руках, чувствуя абсолютную слабость. Может, это даже был легкий обморок.

На крыльце отзвенели последние отголоски смеха, и Макс с друзьями скрылся в доме. Хлопнула дверь. И снова замерли все звуки.

Надежда, которая еще теплилась во мне, угасла, как фитиль свечи, сжатый пальцами.

В моих глазах застыли злые слезы. Не знаю, от чего я плакала. Наверное, от бессилия и страха… В этот миг я хотела видеть только Макса, единственного человека, который мог бы мне помочь. Он был близко, всего в четырех-пяти метрах, и нас разделяла тонкая кирпичная стена… Но вместо него был этот ублюдок, держащий меня в своих крепких руках. Его стальная хватка не давала возможности вырваться, и я могла только сучить ногами.

От мерзавца приятно пахло. Какой-то еле уловимый сладко-горький аромат. Дыхание касалось моей щеки и было очень частым.

Черт побери, да он сам волнуется не меньше моего…

Я понимала, что он выжидает для безопасности. Прошла бесконечная минута в этом грязном переулке, пока меня наконец-то не поволокли куда-то по темным проходам. Казалось, что за это время пробежали столетия и сменились поколения… Я слабо передвигала ногами, не имея ни малейшего представления о том, что ждет меня впереди.

Была лишь какая-то необъяснимая покорность.

Тебя вообще особо ломать не надо. Ты и так уже…

Мелькали бесконечные закоулки, повороты да тротуар, мощенный гладкими круглыми камешками. Все было как в компьютерной игре с угловатым поворотом камеры и дурацким управлением… А вокруг тихий спальный район, где, как назло, никого.

Амстердам, в котором никогда не стихает жизнь, вдруг предал меня, обернувшись необитаемым равнодушным лабиринтом.

«Ты исчезла с откатом прибоя…» – пели в голове Flunk.

Вот и сбылось пророчество первой случайной песни в этом городе.

Мерзавец шел ровным быстрым шагом. Иногда я почти висела на нем, потому что ноги не слушались. Наконец он довел (донес?..) меня до какой-то машины, бросил в багажник и закрыл крышку. Последнее, что я видела, – это мелькнувшую серебряную цепочку, свисающую с ремня.

Значит, это он. Значит, я была права.

Кай

Я билась в багажнике и кричала, молотя руками и ногами. Вокруг была темнота, а в спину впивалось что-то твердое. Мне казалось, что это дурной фильм ужасов и я стучусь в стенки собственного гроба. Осознание времени постепенно пропадало.

Машина ни разу не остановилась.

«Но ведь должна рано или поздно остановиться», – сказала я себе.

Когда-нибудь. Где-нибудь.

Угодить в психоделический кошмар оказалось слишком просто. Есть машины, которые никогда не останавливаются. Есть дороги, которые никогда не кончаются.

Я отсчитывала про себя выбоины, кочки, синяки – все то, что физически давало мне ощущение времени. В итоге я впала в легкий транс, и когда мотор наконец заглох, даже не обратила на это внимания, глубоко отрешившись от мира.

Тишина не сулила ничего хорошего. Значит, мы снова увидимся. А о том, что будет после, даже думать не хотелось.

Крышка откинулась, и он выволок меня наружу. Стоило мне опять почувствовать его хватку, как меня снова охватила паника, парадоксально сочетающаяся с параличом. Я не понимала, что со мной. Ведь я даже не пила! В черепной коробке словно бултыхались кристаллы льда.

Надо бежать!

Сейчас.

Кричать.

Но что-то во мне сгорело, и я уже не знала, стоит ли сопротивляться.

Земли под ногами будто не было, ноги подкашивались. Я безвольно упала перед ним, и тогда он взял меня на руки и принес в какую-то квартиру. Ни шагов, ни лестничных пролетов я не заметила. Психически я постаралась сдохнуть раньше, чем он меня прикончит.

Меня посадили на какой-то стул, завели руки за спину и крепко связали. Грубая веревка безжалостно врезалась в запястья. Все это происходило в абсолютной темноте в большой и просторной комнате. Голова безвольно опустилась на грудь. Я видела свои колени – и больше ничего. С нахлынувшим равнодушием я ждала самого ужасного и неотвратимого, что должно было последовать вскоре.

Но мерзавец просто проверил крепость узлов и без слов вышел из комнаты. Он был где-то в глубине квартиры. До меня доносились его шаги, затем какой-то шелест… А я все смотрела остекленевшим взглядом в никуда, пассивно фиксируя все происходящее.