1974. Личная история

* * *

Повышаю. Я играла собранно и четко, а внимание моих друзей рассеивалось. Я не особо хорошо играла в покер, но все же мне не требовалось расписывать порядок сдачи или правила специальных конов. Я полагалась на удачу больше, чем это делают умелые игроки. В тот вечер у меня было несколько неудачных сдач, но я планировала, наблюдала и выигрывала. Я сочла это знаком того, что все делаю правильно, что мне стоит уехать с Тони в конце вечера. Насколько мне было известно, у нас обоих не было никаких личных обязательств, которые бы все осложнили.

Мы рассчитались. Тони проиграл тридцать долларов, двадцать из них – мне. Почему-то это казалось смешным и нашей общей тайной. Как такое могло быть тайной? Наши друзья были рядом, складывали фишки. Не стало тайной и то, что мы с Тони уходим вместе.

Когда Тони отвернулся, Грейс покачала головой и одними губами сказала: «Не надо!», но я притворилась, будто не заметила этого быстрого предостережения.

Мы с Тони прихватили верхнюю одежду. Оба носили черные кожаные куртки – что тоже показалось забавным. Тони подал мне мою. Я не попадала в рукава, что привело к неловким подергиваниям. Мы посмеялась и повторили попытку.

– Застегивай пуговицы, – напомнил мне Тони. – Или у тебя молния? – Он присмотрелся к моей куртке. – Первый вариант был правильный.

Я сказала:

– В Сан-Франциско всегда холоднее, чем ожидаешь.

– Да уж, – согласился Тони. – Никак не привыкну.

Так мы выяснили, что оба не местные и не планируем здесь оставаться.

Он спросил, не против ли я немного покататься на машине.

Я ответила, что мне это нравится – и так оно и было. Езда по городу – любому большому городу – всегда была для меня одним из любимых занятий. Мне нравилось смотреть на Сан-Франциско через окна движущейся машины. Я не переставала поражаться тому, что можно завернуть за угол – и Тихий океан плеснет там дельфином. Я была в восторге от того, как деревянные фасады становятся пепельно-розовыми под воздействием стихий. Мне страшно нравилось, что жители города гордятся теми днями, когда туман заключает кварталы в гигантские мохнатые коконы.

* * *

Пока шла игра, Тони был ироничен, тих и добродушен, но теперь, когда мы оказались в машине вдвоем, он казался напряженным и озабоченным. Быстро ведя машину в сторону Джуда-стрит, то и дело смотрел в зеркало заднего вида.

Спустя какое-то время он включил радио на том же канале, который слушали у себя в машинах Генри и Грейс. «Чи-Лайтс», «Делфоникс», «О'Джейз», Гарольд Мелвин и «Блю Ноутс». Я обрадовалась. Музыка была для меня важна – возможно, даже слишком. В колледже мне было одиноко, потому что никто из тех, с кем я познакомилась в первые недели, даже не слышал о Джеймсе Брауне. Мне случалось спать с парнями просто потому, что им нравились те же песни, что и мне.

Меня порадовало, что включенная Тони станция передавала так называемый филадельфийский соул. «Если любить тебя нехорошо, не хочу быть хорошим? Я тебе снесла крышу? С тобой я чувствую себя совсем новой. У меня с миссис Джонс кое-что выходит». Очень многие песни говорили о безнадежном, страстном, прелюбодейном сексе, о любви, ради которой можно умереть, от которой можно умереть, о любви, которая постоянно напоминает, что тебе ее никогда не понять. Такая музыка внушает желание любви, внушает желание влюбиться.

Я сказала себе: «Не смей. Серьезно, не смей. Не позволь музыке тебя тронуть». Я где-то читала, что любовь входит через глаза, так что постаралась не смотреть на Тони прямо. Это было просто: в машине мы сидели рядом. В «бьюике» между нами не было рычагов, так что можно было сесть совсем близко. Мы могли бы касаться друг друга. Но не касались.

– «Если до сих пор меня не узнала, то не узнаешь никогда-никогда», – подпевал Тони.

Как оказалось, пророчески.

Он попадал во все высокие ноты.

– А ты умеешь петь, – отметила я.

– Детский церковный хор – это на всю жизнь, – объяснил он.

Спустя какое-то время Тони выключил радио, так что остались только молчание и протесты старой машины, от которой слишком многого требуют. Он жал на педаль и быстро проехал по переулкам, ничего не говоря: пересек Сансет, потом – парк, потом оказался в Ричмонде, по-прежнему молча, а потом развернулся и выехал с Парнаса, молча, мимо квартиры Генри и Грейс. Когда мы в третий раз миновали их дом, в спальне у соседей света уже не было – и я только тогда поняла, насколько уже поздно.

Он сказал:

– Знаю, что не очень-то правильно просто ездить. Знаю, про топливный кризис. Знаю, что так называемый кризис – это просто враки, чтобы получить больше денег от ОПЕК. Не заканчивается у них топливо. Оно просто будет дорожать. Кстати, имей в виду: у меня два номерных знака, четный и нечетный, так что могу заправляться, когда захочу. Надо просто помнить и не заезжать на одну и ту же заправку два дня подряд.

– А откуда у тебя два знака? – спросила я.

– Секретная информация.

Тони сделал секундную паузу – и захохотал.

Я думала, мы поедем к Тони на квартиру. Теперь стало понятно, что нет – по крайней мере, пока. Меня это не волновало. Будь что будет. Я не сгорала от безумного желания и не рассчитывала, что Тони станет любовью всей моей жизни.

Наверное, у меня уже была некая влюбленность – такая, что начинается, когда тебе хочется оказаться в центре чьего-то внимания… и тут оказываешься. Особенно если ты молодая, а тот человек важный или знаменитый. А Тони был не только героем, знаменитостью антивоенного движения, но в тот вечер говорил все правильно, попал по нужным точкам насчет моего писательства. Я все еще считала, что возможно решить, случится ли любовь.

Я только что вырвалась из брака, который был ошибкой. Меньше всего мне нужны были «отношения». Я не могла использовать это слово без иронических кавычек. Не могла вообразить, как остепеняюсь и рожаю детей, хотя именно это мне и предстояло сделать через четыре года.

Я не хотела серьезной любви – и, уж конечно, не с Тони. Я с самого начала ощущала в нем какой-то… конфликт: это слово показалось мне правильным. В каждом человеке есть конфликты. Во мне определенно были. Его окружал ореол тревоги, еле слышное потрескивание электроприбора с полетевшим предохранителем и разболтавшимися контактами. У меня не было желания привечать его демонов или разделять его обиды и сожаления. Как там говорил Нельсон Олгрен? Никогда не ешьте в ресторане, где в названии есть слово «мама». Не играйте в карты с парнем по имени Док. Не спите с тем (он сказал «с женщиной»), у кого проблем больше, чем у вас.

Конечно, в жизни все не так просто, как в правилах умника Олгрена. Тони был харизматичен. Отважен. Побывал во Вьетнаме. Брал интервью у пленных, крестьян, владельцев скутеров. Видел ужасы войны. Помог выкрасть «Документы Пентагона». Сидел в тюрьме. И теперь хотел, чтобы я его слушала, узнала, что он пережил. Он вроде бы решил, что я могу помочь. Он приехал в Сан-Франциско писать книгу, а я – писатель.

В окнах мелькали неоновые вывески. Русский ресторан, прачечная самообслуживания, мотель, массажный салон. Яркие буквы дрожали в тумане. Я все еще была под кайфом. Мне нравилось все, что я видела. Мне нравилось, что Тони не тянет к красивым и популярным видам на мост «Золотые ворота», Чайнатаун, Ломбард-стрит. Ничего такого. Нужны были только скорость и минимум дорожного движения, попадание в зеленую улицу и проезд на красный свет. Если Тони и останавливался, то только чтобы распечатать новую пачку сигарет.

Мне не требовалось ничем любоваться. Не нужно было восклицать: «Как красиво!». Не нужно было разговаривать. Мне хотелось сказать: «Осторожнее! Ты кого-нибудь задавишь!» Но я и этого не говорила.

Я была слишком занята тем, что внимаю, стараюсь сосредоточиться на том, что мне говорит Тони. Запомнить все дословно. Не чтобы писать об этом. Не в тот момент. Просто потому, что это казалось важным.

Я хваталась за сиденье, когда машина попадала в выбоину, взлетала и шлепалась на асфальт. Мы оба молчали, но мне казалось, что мы без слов болтаем в этой тишине.

Пошел мелкий дождик. Свет уличных фонарей полосами ложился на лобовое стекло. Мне представилась лампа ксерокса, на котором Тони и Эллсберг копировали «Документы Пентагона» – светящаяся трубка, двигающаяся туда-сюда, туда-сюда. Это занятие было однообразным, но именно так тогда получали копии. Страница за страницей. Плюхни лист на стекло, опусти крышку, дождись, чтобы свет совершил двойной ход, подними крышку, убери страницу, повтори двадцать одну тысячу раз. Сорок семь толстых переплетенных томов. Эквивалент «Моби Дика», напечатанного через один интервал через копирку четырнадцать раз.

Я сказала:

– Копирование такой массы страниц – это что-то вроде сказки, где тебе надо выполнить задание, чтобы Румпельштильцхен не украл твое дитя. Сколько на это ушло времени, сколько бумаги, сколько чернильных картриджей пришлось сменить, сколько копиров сломалось? Копировальные машины капризные. Они постоянно ломаются. Они…

Я заставила себя замолчать. Напомнила самой себе одну девицу из колледжа: когда она волновалась, то непрерывно вещала о дисплазии бедра у таксы ее дяди. Можно ли представить себе более скучную тему, чем копировальные аппараты?

Тони повернулся ко мне с неспешной ухмылкой Чеширского Кота. Он так улыбался при игре в покер, когда я блефовала и выигрывала. А вот в машине он до этого не улыбался.

Он проговорил:

– Если ты не возражаешь, мне очень-очень надоели разговоры о копировальных аппаратах.

Улыбка была нужна, чтобы я понимала: он не хотел меня задеть.

– Извини, – буркнула я.

– Не извиняйся, пожалуйста, – сказал он. – Но все первым делом спрашивают про ксероксы.

Мне не хотелось, чтобы я стала для него той, кто первым делом делает то же, что и все. Он молча вел машину, пока не прижался к бордюру и остановился. Я перестала понимать, где мы. Было слишком темно, чтобы что-то рассмотреть.

Мы вышли. Я услышала океан. Воздух отсырел, дождь превратился в холодные острые иглы. Я потерла плечи. Мне вдруг подумалось, что Тони не дотрагивался до меня весь этот вечер, ни разу даже случайно не прикоснулся к моим пальцам, пока мы сдавали и забирали карты.

Мы стояли на краю обрыва. Сквозь тучи пробивался слабый лунный свет, чтобы можно было увидеть внизу темные каменные озерца, растрескавшиеся чаши, заполненные грязью. За развалинами были берег, туман и набегающие черные волны.

В тучах образовался разрыв, и луна поплыла в одном из каменных бассейнов, словно громадная размокшая облатка для причастия.

– Знаешь, где мы? – спросил он.

– Купальни Сатро, – ответила я.

– Молодец, – сказал Тони.

В 1896 году предприниматель-застройщик Адольф Сатро построил комплекс: аквариум, павильон развлечений и общественные купальни – предшественник аквапарка, с семью бассейнами и местом для десяти тысяч посетителей. Великая депрессия обрекла его на провал. Участок определили под перестройку, а потом павильоны сгорели и остались в виде развалин. Можно было ходить по стенам и вокруг бассейнов или смотреть на них сверху.

С моря дул влажный ветер. Тони снял куртку и набросил ее мне на плечи. В одной кожаной куртке поверх другой было неудобно, но я сочла это за заботу, и от соленой взвеси заслезились глаза.

Все знают: если вас к кому-то тянет, то когда находится общая страсть, это кажется доказательством того, что вы созданы друг для друга. Тебе нравится полная луна? Потрясающе! Мне тоже! Любишь пиво? И я! В дружбе тоже бывают такие стремительные переходы. Возможно, нам просто нравится голос – шепот – говорящий, что мы не одни.

С Купальнями Сатро меня познакомили Генри и Грейс. Туда сложно было добираться на общественном транспорте, и это место не входило в список популярных туристических достопримечательностей, так что к ним почти никто не ездил. Не все видели волшебство в череде заболоченных бассейнов на краю океана. Но когда меня навещали гости с востока страны, я советовала им съездить туда.

Я обожала Купальни Сатро: их красоту, заброшенность, таинственность. Оказалось, что Тони тоже.

Мы стояли на обрыве над бассейнами, глядя, как создаваемые движениями туч потоки лунного света скользят по осыпающимся стенам. Такими я себе воображала Помпею и виллу Адриана.

Тони сказал:

– Эти руины такие же, как все другие. Какая-то империя не получилась. Или была, пока не рухнула.

Мы замолчали. Единственным звуком оставались удары волн. Вокруг больше никого не было. Мы стояли там – рядом, но не касаясь друг друга, – на краю обрыва, глубокой ночью.

Оглядываясь назад, мне немного страшно за ту девушку, оказавшуюся в компании полузнаменитого, вероятно, не вполне нормального друга своих друзей: она смотрит вниз, в бассейн, куда можно сбросить кого-то – и его больше никогда не найдут.

А вот тогда мне не было страшно. Тони был положительным героем. Я знала, что в последние годы ему пришлось нелегко. Любой вышел бы из равновесия. Было интересно поехать на край города и зависнуть над пропастью.

А может, мне было немного страшно. Мои родные и друзья были очень далеко. Они вообще обо мне помнят? Генри и Грейс знали, с кем я ушла из дома – но не куда мы отправились.

Тони не собирался меня обижать.

Год назад я сидела на ступени на полпути к вершине пирамиды майя в Паленке. Мне не хотелось сейчас об этом думать. Не хотелось желать там оказаться.

Тони сказал:

– В Центральном Вьетнаме были великолепные индуистские храмы, которых нам уже никогда не увидеть, потому что мы разбомбили их в порошок из-за какого-то ерундового предупреждения, будто там укрылись вьетконговцы. Знаешь, что мне сказал один американский полковник? Он сказал: «Проблема с этими храмами в том, что Хошимин варит в святилище свои гребаные мерзкие куриные лапки».

Я издала невеселый смешок, который говорил: «Ах, какой ужас!» Странно, что он заговорил об индуистских храмах, потому что я думала не только о Помпее, но и о том, что Купальни Сатро напоминают мне о руинах Сарнатха, где Будда провел свою первую проповедь. Я побывала там несколькими годами раньше – как будто в другой жизни.

О чем это Тони говорит? Я задумалась о Сарнатхе и позабыла о нем, и потеряла нить его рассуждения.

Он сказал:

– Ты смотрела «Рим – открытый город» Росселлини?

Лунного света хватило, чтобы он увидел, как я качаю головой: «Нет».

– Лучший фильм о неудачном браке. Ингрид Бергман и Джордж Сандерс весь фильм рвут друг друга на части. Он – чопорная британская ледышка, а она – занудная сука, но хорошенькая, этого не отнимешь. Вот почему я про него вспомнил. Развалины. Он в итоге говорит ей: «Хватит». Они собрались разводиться. Но тут появляется их итальянский друг-археолог и везет их в Помпеи. Они знакомятся с группой, ведущей раскопки, и – бинго! – археологи обнаруживают идеально сохранившихся мужчину и женщину. Возможно, пара погибла вместе. Возможно, это были муж и жена. Ингрид Бергман готова расплакаться, но Сандерс остается тем же холодным подонком. И вскоре они уже идут по главной улице Помпей и ссорятся из-за какой-то супружеской чепухи. Посмотрите вокруг, вы, белые континентальные зажиточные дурни! Вы плететесь по разрушенному миру, апокалипсис закончился, планета уничтожена, а вы скандалите из-за своего брака?

Я не говорила, что Купальни Сатро именно такие, какими я представляю себе Помпеи! Откуда Тони это узнал? Но, возможно, для этого не нужно было особо напрягать воображение. Еще один признак влечения – впечатление, будто человек читает ваши мысли.

Тони поднял камень и бросил вниз. Он срикошетил от стенок бассейна и упал в воду. Тук-тук-плюх. Саундтрек фильма ужасов перед воплем.

Он сказал:

– Ну надо же! Ты дрожишь.

Я только тогда заметила, насколько замерзла. Ноги совершенно онемели.

Мы вернулись в машину. Тони включил печку – она выдала холодные струи воздуха и отключилась.

Он спросил:

– Ты не против, если мы тут немного постоим?

– Конечно. А что с ними было потом?

От смущения у меня дрогнул голос.

– С кем было?

– С той парой из фильма.

– А, да. Они застряли в каком-то религиозном шествии в Неаполе вроде бы. Толпа налетает на них на улице. Там так тесно, что их машина не может проехать, и они ее бросают. Просто оставляют! Она бежит, и ее тащит толпа, пока он не пробивается через давку и не спасает ее. Клинч. Страстные объятия. Толпа их обтекает. Они решают остаться вместе.

– Ну, удачи им, – буркнула я.

– Вот именно. Брак – самая идиотская выдумка государства для управления нашей жизнью.

– Ты был женат, так?

– Минут пять, – он рассмеялся. – Это была ее идея. Она была хорошенькая, юная и умненькая и, казалось, готова ко всему, но меня провели. Она была якобы очень радикально настроена, но на самом деле хотела развлекаться с либеральными звездами Голливуда. Позже стала последовательницей тринадцатилетнего гуру. Иногда я спрашиваю себя, не была ли она подсадной уткой ФБР. Тогда она заслуживает награду за безупречное выполнение долга. Знаешь, почему я считаю, что она могла быть агентом? Ее имя и фамилия совпадают с именем и фамилией женщины из романа Хемингуэя. Какой-нибудь йельский гуманитарий из ФБР мог так пошутить.

– Ты и правда думаешь, что она работала на ФБР?

– Любой мог бы, – он пожал плечами. – Никогда нельзя точно определить, насколько контакты человека могут быть фальшивыми, то есть, извини, полный онанизм высшего уровня. Ты привносишь свой зародыш «я» в человека или группу, и если ты личность определенного типа, может, у тебя это генетическое, назовем это геном глупой глины, тогда из куска пластилина ты превращаешься сначала в живой организм, а потом – в нечто высеченное из гранита. В ходячее говорящее надгробие.

Я совершенно не понимала, о чем он говорит, но не могла в этом признаться.

– По-моему, у меня его нет, – осторожно проговорила я, – гена глупой глины.

– У меня тоже. Так что… о чем это я? А! Психологическая война – это создание фальшивого фасада, чтобы никто не мог понять, кто ты. Мы решаем, что человек – наш двойник, наш единомышленник, наш космический близнец, наш лучший друг и тому подобное. Что этот человек готов действовать, менять мир точно так же, как мы. А на самом деле тот человек хочет провести лето на Мартас-Винъярде.

О ком он говорит: о своей бывшей, о Даниэле Эллсберге или абстрактно?

Я отозвалась:

– Я тоже состояла в браке. Тоже примерно пять минут, – почему я так сказала? Мой брак длился три года, с последнего семестра в колледже, два года магистратуры и год путешествий. – Но ничего столь драматичного. Я более-менее твердо знаю, что мой муж не работал на ФБР.

– Ты этого не можешь знать, – заявил Тони. – Никогда не знаешь, у кого есть тайная жизнь, а у кого – нет.

Я не собиралась спорить. Мой муж не был агентом ФБР. Он был на последнем курсе со специализацией в химии. Я понятия не имела, что именно он изучает. Он бросил попытки мне это объяснить. Неспособность понять его работу стала одним из многих моих качеств, которые начали его утомлять. Единственное, что его не утомляло – это связь с одной из женщин, живших в Кембридже над нами… или, может, с обеими. Никто не говорил об открытом браке. Это было бы мещанством и извратом. Сексуальная революция подразумевала, что ты можешь делать все, что захочешь.