Наша самая прекрасная трагедия

На следующий день я проснулся рано и сразу же набрал Штефана. В нём я не сомневался – он был именно тем, кто мог помочь мне справиться с роковыми девушками. Сразу, как услышал его голос на том конце, я пересказал ему вчерашний разговор со своей подругой и объяснил, как сильно мне нужна его поддержка. Никогда не думал, что дойдёт до такого. Это был последний день января, я боялся, что Гёте будут на него свои планы и он найдёт повод, чтобы отвертеться. К тому же, ему сейчас тоже тяжело, особенно после всех тех событий, которые произошли в наш с Хайдеггером день рождения. И действительно, мне пришлось уговаривать Штефана. Я обещал ему небо и звёзды, своё сердце и честь, бесплатный кальян, выпивку и свою безмерную благодарность, которую заслужить могли лишь избранные. На миг воцарилось молчание. Штефан боролся с собой, понимал, что лучше бы ему отказаться, не вмешиваться в мои дела. Но согласился. Закончив вызов, я прикрыл глаза, сжал правую руку в кулак и сказал просебя: «Да!».

Уже через полчаса мы встретились и направились туда, где мы должны были встретить этих двух девчонок. С одной из них я познакомился ещё летом, несколько раз встречался в кальянной и вот, внезапно, мы вспомнили друг о друге. На ней было платье, а на её подруге – очки и джинсы с блузкой. Последняя сразу не понравилась мне; и Штефану, видимо, тоже. Несколько раз он переспрашивал у меня их имена, но так и не смог, или не захотел, их запомнить. Гёте выглядел так, будто вот-вот свалится на бок и уснёт. Чтобы этого не произошло, я старался занять его разговорами, а наши спутницы, тем временем, перешептывались между собой. Путь к кальянной изучен нами до доскональности: каждый угол, каждый поворот здесь вызывает в памяти тяжёлые, но счастливые воспоминания.

Зайдя внутрь, мы сели. Кажется, я никогда не бывал здесь в такое время суток. Курить совсем не хотелось и нашим девушкам тоже, поэтому, кальян полностью занял Штефан, который, как гость, сегодня ни за что платить был не обязан. Пуская в воздух кольца, он подглядывал за нами полуглазом. К тому времени, меня уже совсем не интересовало, чем он там занят. Всё внимание я полностью уделил своей подруге. Разговор у нас шел совсем вяло, почти всё время был занят не понятно чем. Затем, Гёте героически взял инициативу на себя. Он принялся рассказывать нам истории и случаи из своей немецко-украинской жизни: правдивые и вымышленные – одну от другой отличить было не так уж и сложно, не то, что у меня. Обычно, это я занят тем, что развлекаю всех своими рассказами, но на этот раз мы со Штефаном поменялись ролями и он с ней справился отлично, но, возможно, я всё равно справился бы с этим лучше. Вместо этого, я почти ничего не говорил, просто был, как случайный зритель, без которого вполне можно обойтись.

Через полтора часа мы оставили давно выдохшийся кальян и пошли гулять. Я пытался разрядить обстановку шампанским, которое прихватил с собой, но девушки выпили совсем мало и допивать пришлось нам с Гёте. Приблизиться не только телом, но и душой к девушке в платье было не так уж и просто. Пока я предпринимал один неверный шаг за другим, её подруга в очках смотрела на Штефана, но так, будто её интересует лишь то, сколько сигарет по дороге исчезнет из его пачки. О чём думал в это время сам мой немецкий друг, понять было сложно. Вид непроницаемый, на всё он смотрел с равнодушием, пряча свои чувства где-то глубоко в себе. Совсем не то, что я, который все свои пороки считает за достоинства.

Спустя час такой нелепой прогулки, мы сели в трамвай, чтобы проводить наших дам до дома. Проехав немного, Штефан хотел выйти неподалёку от остановки, откуда мог пересесть на автобус до своего района. Я остановил его, умоляя остаться, говоря, как тяжело мне будет без него. Скорее всего, ему просто стало жаль меня и он поддался. Покинув городской транспорт, я попробовал поцеловать свою подругу, но безуспешно. Тогда, я пригрозил ей, что напьюсь.

– Так давай, – сказала она, – ты всё равно будешь пить.

– Так я буду пить от горя. А после поцелуя – от радости.

Но и это мне не помогло. Мы ушли. В пачке Штефана оставалось ещё три сигареты. Он достал одну и протянул мне, вторую прикурил сам.

– Я думал, что ты бросил после того дня рождения, – сказал я, наконец, обратив всё своё внимание на него.

– Я тоже так думал.

– Да уж, – выдохнул я, – теперь можно и закурить. Я говорил тебе, что она обещала мне поцеловать меня, если я кого-нибудь приведу? Извини уж, что побеспокоил.

– Может, тебе ничего не досталось, потому что я не понравился её подруге?

– Вряд ли. Как это ты кому-то можешь не понравиться?! Это как подбросить монетку – пятьдесят на пятьдесят – либо произойдёт, либо нет. Вот, сегодня не произошло. Но у меня ещё есть в запасе время, так что, расстраиваться не из-за чего.

Он проводил меня до дома. Идти около получаса – всё это время, мы не жалея пили сидр, оставшийся у меня в рюкзаке. Мы не говорили про сегодняшнее, а думали о том, что будет через полгода и позже. Я признался ему, что уже давно ничего не писал, перестал жить как раньше, хуже стал чувствовать ритм, потому что мы давно не встречались сыграть что-нибудь. Когда сидр кончился, я сказал, обращая то ли к нему, то ли к себе, то ли ко всему свету сразу:

– Кто я? Печальный ли кусок мяса на кости или великий человек, которого запомнят как того, кто сделал многое для мира и искусства?

– Сам это придумал?

– Не обращай внимания, подобная рефлексия вырывается из меня постоянно. Я ведь остаюсь писателем. А моя работа – ткать из ниток слов полотно историй. Что я и делаю – всегда – даже когда просто гляжу в стену.

– А сейчас можешь?

Я рассмеялся. После такого количества выпитого сидра всё вызывало во мне только истерический хохот.

– А могу. Было, значит, два камня: один друг и другой, получается, тоже друг. Два друга было, вот… Один поехал на море, а там шторм. Его как в этот шторм затянуло, так он там и застрял, а другой, который тоже приехал потом, за корешок зацепился, и не смог его шторм затянуть, обился и стал одним другом довольствоваться. И вот, второй друг, стал старым, очутился в компании таких ветхих глыб, стоит, курит «Кемел» желтый, противный такой.

– Может, «Киев красный»?

– Да-да, «Киев», да и вообще, тем ещё смольным дедом стал он. А первый друг приезжает, гладкий…

– Как приезжает.

– Ну, на шторме берёт и приезжает к старому другу, а тот смотрит на него, и говорит: «Братан, как же ж это так?! Такой я рыхлый стал, вон, уже куски отваливаются, а ты такой гладкий, ровный, вообще не изменился». А дело в том, что море все углы первому другу подравнял, отшлифовал, намочил и всё такое. Что ведь там камню вода, там, соль?! «Я, бишь, хочу таким же быть» – всё говорит тому старый. А первый ему отвечает, в общем: «Я, братан, того, в море и в шторме глаженый. И ты тоже, давай, там, лучше бы в море шел, не боялся, пускался по течению, не цепляясь ни за что там, был бы сейчас таким же молодым и гладким, как и я».

– И что?

– ???

– Что дальше?

– А всё. Мораль такова: что было трагедией, может оказаться удачей, но это, того, от человека зависит.

Мы прошли мимо моего дома, напоминающего руины, заваленные горами прогнивших досок. Он сказал, что к себе домой доберётся как-нибудь сам.

– Последний день января ещё не кончился, а завтра нам в колледж. Встретимся там.

– Может быть, – на автомате ответил я и скрылся за изгородью.

Вечером, я ещё раз вышел на улицу и направился туда, где садилось солнце. Может, всё дело было в том, что местный торговец сидром разбавляет его спиртом, но мне чудилось, что я могу дойти до места, где оно садиться и шагнуть ещё дальше – туда, где солнце не светлое, а чёрное; и жизнь идёт не в тупик, а дальше – так далеко, что исчезает всё, что тревожит разум и отравляет мысли.

По дороге меня чуть не сбила машина. Я рассмеялся и пошел дальше, переваливаясь с ноги на ногу.

Глава 9 Февраль

1. Штефан

Будто человек, сидящий на карантине, я ушел в самоизоляцию, запер себя в крепости собственной комнаты. В этой бетонной коробке с обоями, разрисованными в цветочек, я отдавался поочерёдно всем страстям, которые только способен испытать человек. За короткий, но невообразимо глубокий промежуток времени я пережил историю человечества – от начала и до самого конца. Историю, миллионы раз пересказанную по-разному, и когда уже нельзя было сказать ничего нового, я сделал это ещё раз, написал её движениями тела в ограниченном пространстве и направлением мысли в беспредельной вселенной. Играл музыку с помощью света, проникавшему сквозь настежь распахнутые окна, так соблазнительно заманивающих к себе, подстрекающих выбежать во двор и бежать, пока ноги не повалят на землю, а затем снова встать и направиться ещё дальше. Я фотографировал звуки падающих предметов в момент их неотвратимого касания с поверхностью пола, стен и потолка. На свой аккордеон я снял фильм, а на камере сыграл великолепный вальс. Как нелепо для меня прозвучал бы тогда вопрос: «Где ты?». Разве это так важно, какая улица за окном, город, страна, континент или планета? Это выглядело бы как издевательство. Космонавта, затерянного в звёздах, никто не спросит рядом с чем его можно найти. Но в случае со мной есть одно существенное различие – прекрасное и печальное как кисло-сладкий соус: в отличие от выброшенного из ракеты исследователя, я могу вернуться. Моё заключение, мои путешествия вглубь себя и музыкальные фильмы – всё это звучало для меня как возвратные глаголы, то есть те, которые совершённое действие направляют на того, кто его произвёл. Я заточаюсь, вмуровываюсь в стены. Говорят, что человек познаёт себя лишь тогда, когда его лишают свободы. Но её у меня было больше, чем у кого бы то ни было – в любой момент я мог перенестись в старую, пока ещё живую реальность, в город, который я, как и любой другой в этой стране, я смог бы описать без слов, а с помощью одних только жестов, слёз и смеха. В свободе перемещения больше рабства и зависимости, чем в моей комнате, ограниченной четырьмя углами. Пока я в ней, за своей работой – мир, в котором я нахожусь, безграничен. Город – сам по себе как переменная в уравнении, как х, у или z; и он всегда поделён на ноль – ноль ожиданий, ноль надежд, бесконечность результатов. И даже самая маленькая частица в этой математике может быть размерами со Вселенную; самая простая людская жизнь не уступает масштабами всей человеческой истории. Это верно, по крайне мере, для двоих, стоящих по разные концы повествования – для того, кто слушает и того, кто говорит.

Пока я развлекался абстрактными действиями и вещественными мыслями, Гоголь с Хайди выпивают у меня под окном. Они пришли не вместе, заранее ничего не спланировав, а каждый сам по себе. Гоголь надеялся вытащить меня наружу. Но он не дурак и быстро понял, что так легко ему это не удастся. Тем не менее, далеко уходить не стал. В конце концов, мы всё равно выпили вместе: он снаружи, а я внутри; он ниже, а я выше. Затем появился Хайдеггер. Он как старый актёр, борец с вывихнутым плечом, всё реже и реже стал появляться в главах моей истории и мыслях. Ему следует смириться, что главные роли ему уже не сыграть. Хотя, чудеса случаются в самый неожиданный момент. Кто знает, что ему ещё предстоит совершить. Даже забытый, всё равно, талант может придать силу их голосу, который снова услышат все, а эхо навеки застынет в коридорах истории. Но ему вовсе не нужно было этого. Только сейчас я смог его понять. Он существует в себе, как и музыкальные фильмы во мне. Нам, как людям с одинаковыми болезнями, было о чём погрустить вдвоём.

Я снова не спал всю ночь, а на утро будто бы заболел всеми недугами сразу, но только без самой боли в общепринятом её значении. Меня ничто не беспокоило, хоть в голову и пытались проникнуть тревожные мысли, я держался стойко. Мама, когда мы встречаемся с ней, говорит, что я должен вернуться в колледж. И я пойду туда, сделаю всё так, как она того хочет, хоть и вовсе не разделяю её мнения.

Моё недолгое самовольное заключение в комнате не пошло на вред психическому здоровью, как предполагал папа, всё время пытавшийся отправить меня в магазин за покупками. Наоборот, по тёмным, полупустым коридорам колледжа я шел свободнее, чем раньше и всё время хотелось выпятить грудь вперёд, расставив руки, как человек, с радостью встречающий тёплый ветер и дождь после знойного дня. Я мало с кем говорил, только со старыми друзьями. Мне не нужны были пустые разговоры ни в былые времена, ни теперь, когда я вернулся. Мысли были важнее слов, произнесённых вслух и самое главное, что никому до этого не было дела. Уже казалось, что я смогу быть счастливым здесь. Но затем вспомнил, что осталось совсем мало времени до моего отъезда. Жаль, что такое ощущение постоянного возвращение к прежнему печальному себе не избавиться, как грязь смывается с тела после душа. Но такой способ должен существовать. И я буду его искать, пока хватает сил.

Я надеялся, что в этом мне помогут мои старые друзья, с которыми мы давно уже встречаемся только лишь затем, чтобы обсудить старые времена. Мы снова стали ближе друг к другу и всё это вело к тому, что наша группа вот-вот должна была возродиться. Поспособствовать этому должен был намечающийся в планах и много раз обсуждённый в тесном кругу студсовета «День открытых дверей». По форме, он представлял собой официальную часть длинной минут двадцать, которую периодически разбавляют краткими паузами, в которых студенты танцуют, поют и смотрят бездарно смонтированные ролики. Это был последний проект нашего старого главы, после чего, он уходил в другую жизнь, уже с дипломом. Но покинуть свой пост тихо и незаметно, он не собирался, а потому этот «День открытых дверей» должен был стать самым лучшим за последние пятнадцать лет, которые существует колледж. Не прямо, но убедительно, он призвал нашу группу, а точнее, меня, к участию. И он знал, что если я за что-то возьмусь, то добьюсь результатов. В этом я был похож на него.

Я ждал, я верил, что после этого наша группа… нет, не «воскреснет» – для этого, сначала, нужно умереть, а до такого состояния, увы, никто из нас и все мы вместе пока не дошли. Намного уместнее здесь было бы воспользоваться словом «пробуждение», «das Erwachen». Сон – вот, что случилось с нами в последнее время. Как это всегда бывает, после долгой ночи человек всё равно открывает глаза и видит свет. А пробудившись, мы хоть и вернёмся к тому, чем занимались до того, как впали в после новогоднюю зимнюю спячку, но делать это будем совершенно по-другому. Ведь и мы теперь совсем не те, что были раньше, ещё месяц или два назад. За это время с нами произошли такие изменения, что в строгом смысле, они даже не дают нам право называться старыми именами. Конечно, мы их оставим за собой, только теперь будем подразумевать под ними нечто совсем иное. К «Гёте» теперь мысленно будем прибавлять приставку «new», а «Дворец Альтеркультур» или просто «ДА», название нашей группы в инстаграме, ютубе и так далее, будет исполнять и выкладывать свои песни так, что они меньше всего будут походить на старые ролики и исполнения. Актёры останутся прежними, изменится только содержание их ролей.

Старые новые друзья приняли моё предложение без особого энтузиазма, но и не сказали ни слова против. Я собрал их вместе, мы выпили, а затем, я всё им рассказал, выделяя слово «выступление» высокими интонациями. Можно было подумать, что наше коллективное бессознательное говорит нам: «Я не против, хоть и не за, но готово согласиться на любой движ, кроме голодовки; всё, что угодно, лишь бы не стоять на месте и не страдать». Но мысли о нашем общем разуме у меня на трезвую голову не возникают никогда, поэтому я просто дал им пройти мимо, как всем остальным своим думам. Важен был лишь тот факт, что обросшие паутиной шестерёнки вновь начинают крутиться и двигать механизм нашего творчества, хоть и полностью изменившегося, но не потерявшего своего направления и предназначения.

Моя роль, как и в прежние времена, включала в себя практически все обязательства, которые только могут возникнуть при решении организационных моментов. Так как мы выступали перед девятиклассниками, многих из которых притащили за уши, как арт-директор, только к одному из пунктов нашего бомб-списка я отнёсся серьёзно и решил уделить ему внимание больше всех остальных. А именно: костюмы, в которых мы покажемся впервые перед нашей молодой и впечатлительной публикой, и преподавателями в юбках. Мне нужно было нечто, что удивило бы первых и не вызвало бы бурного негодования со стороны вторых, а заставило бы последних удивиться. Не самая лёгкая задача – не по специальности, но по способностям, принимающая форму азартной игры и вызывающая в воображении самые немыслимые формы и образы.

– Обычно, я за словами в карман не лезу, но сегодня мне придётся сделать исключение, – сказал я троим своим напарникам по группе за кальяном и пивом, – я, правда, растерян, друзья мои. Но сейчас постараюсь придумать что-нибудь. А точнее, постараться вспомнить, как подобные проблемы решили бы те, кто страдал всеми творческими муками задолго до нас.

В отличие от многих своих сокурсников, я не прогуливал пары, но и сидеть на них, выполняя бесконечные задания, чем дальше, тем абсурднее – я не хотел. Так за целый год у меня набралась тетрадь с заданиями и конспектами на неполные пятьдесят листов. В то же время, у меня была и другой блокнот, в котором я собирал свои мысли. Он служил мне зеркалом для идей, в котором отражения не исчезают никогда. И многие часы, пока преподы буквально разрывали себя на куски из-за всякой ерунды, я работал над костюмами – только не пытался их нарисовать, с этим дела обстояли совсем тяжко, а старался описать, исходя из того, что уже существовало: как они должны выглядеть и самое главное, как не должны. При этом давать полную волю своей фантазии я не имел права – все мои усилия не будут стоить потраченного времени, если я своими же руками превращу конкретный план в замысловатые мечтания, которые мы не в силах будем осуществить. Мне нужно было придумать нечто интересное из того, что у нас уже было или, в крайнем случае, из того, что можно было легко раздобыть; превратить простые вещи в волшебные, но не слишком. Не знаю даже: то ли преподы были слишком душными, то ли погода скверной, или это моё вдохновение по свежести было не лучше прокисшего супа, но ничего заслуживающего внимания за целый час придумать я так и не сумел. И на следующий – тоже.

Как оказалось, учебные заведения вообще не способствуют вдохновению. Только по пути домой у меня в голове, напоминающей после дня в колледже расколотой орех, возникло несколько простых образов, воплотить в жизнь которые было вполне реально. Почти весь путь до дома я провёл с безумной улыбкой на лице. А что поделать, когда получаешь, наконец-то, всё, чего добивался долгим изматывающим трудом.

Для начала, я вспомнил о маске Шрека, которую однажды видел в доме у Гоголя. Тогда она показалась мне глупой – но кто мы такие, если и дурачиться будет нельзя?! У самого меня была маска-череп – жуткая и мерзкая, не под каждый Хэллоуин подходящая – то, что надо. Для Хайдеггера оставалось что-нибудь придумать, но забегая наперёд, я представлял его в одной из классических венецианских карнавальных масок с китайским штампом под на обшивке. Называть себя художником – значит становиться самозванцем, чего я хотел. Но не только живописцы имеют право на собственное видение вещей. Я не художник – но я всё равно так вижу. Об оригинальности здесь и речи не идёт, но исполнение – куда важнее, чем новизна.

Сидя у себя дома, я уже планировал, как все мы соберёмся завтра и обсудим актуальные вопросы. Если день представлял собой чёрную дыру, в которой исчезает время и вдохновение, а ночь море беспамятства, которое либо пролетает незаметно, либо тянется долго и мучительно, то вечер представлялся мне теми единственными тремя-четырьмя часами, ради которых имело смысл жить остальные двадцать. В том, что идею с масками все примут с восхищением, я нисколько не сомневался. Об этом я и думать перестал. А вот костюмы – оставались темой, которую всё же нужно было обсудить детальнее за парочкой банок пива. Не голышом же, в одних только масках, мы покажемся перед девятиклассниками, их родителями и учителями – хотя идея хорошая, главное, как я уже говорил, не выходить за допустимые рамки реальности. В конечном итоге, мы решили, что если и дальше за каждым из нас сохранится собственная маска, как в «Бионикле», то на каждом новом концерте одежда будет другая. Важным было создать первоначальный образ, от которого затем мы будем отталкиваться, добавлять в него новые краски и убирать ненужные детали, как это делают художники с карандашными набросками на холсте, которые знают, что в любой момент можно, даже нужно, его стереть, как только он выполнит свою роль и перестанет быть тем, без чего никак не обойтись. Ради этих благородных целей, мне не жаль было позаимствовать у папы один из его костюмов и бабочку, которые ему всё равно за всё проведённое в этом городе время довелось использовать всего пару раз. Его размер самую малость больше моего, но это не так заметно и не суть важно, когда все смотрят на череп у микрофона. Кто знает, может, в этом будет что-то новое: мой сценический образ шекспировского черепа, принадлежавшего когда-то придворному шуту Йорику и который, наконец, сможет дать Гамлету вразумительный ответ, после чего у принца датского не останется вопросов, как и каждого, кто согласится слушать.

Сделав себе кофе, я стал пить его, глядя в окно и растягивая удовольствие так, будто остаток дня был свободен, и у меня вовсе не осталось других дел. Если не обращать внимания на пару-тройку случайных прохожих, то вид моего двора напоминал сцену из постапокалиптического фильма, который зритель внезапно поставил на паузу. Всё время, что в чашке оставался кофе, я думал о единственном различие между реальным миром и выдуманной мною аналогией: в пейзаже за окном нельзя нажать кнопку «Play», как и «Pause». Если и дальше гнуть ту же линию, то рано или поздно возникнет мысль, что таких кнопок и вовсе не было никогда. И то ли фильм завис, то ли я ослеп, или действие перенеслись на совсем другую сцену, а я, как канонический тормоз, остался там, где до самого конца фильма ничего не произойдёт.

И всё-таки что-то изменилось. Среди застывшего пейзажа немого кино возникла фигура, при виде которой из памяти моментально испарились и чашка с кофе, которую уже давно следовало бы отнести на кухню, и прежние мысли о масках и костюмах, многие из которых так и останутся отражениями в объективе памяти навсегда. Это была Настя – в зимнем пуховике не менее привлекательная, чем в купальнике, за те несколько неделю, что я не видел её, постаревшая на целую вечность. Фотоаппарат, совершенно случайно, как раз оказался у меня под рукой – с другой стороны, где же ему ещё быть?! Хоть в реальном мире глаза мои не смогли бы смотреть на неё без прежней злобы, искажающей любую красоту, но через глазок своей камеры я увидел её такой, какой видел когда-то много раз. Вот-вот она могла скрыться и я не медлил ни секунды, нажал на курок, разделся щелчок фотоаппарата – как оказалось, вовремя. Как ни в чём не бывало, не обратив на меня никакого внимания, даже не посмотрев в сторону окна, где как она знала, жил я, Настя прошла мимо. Разглядывая снимок, я решил удалить его – вышла самая обыкновенная фотография, ничего никому не говорившая, даже мне. Перед тем, как нажать на кнопку, она казалась мне совсем иной, хотя сложно было указать на прямые отличия – их были сотни и в то же время, ни одного. Я остался стоять у окна с фотоаппаратом в руках, не осмеливаясь сдвинуться с места. Надолго в моём сознании воцарилось безмолвие и оно напоминало тишину смолкнувших в ветвях птиц.

День, проведённый в колледже, выдался солнечным. Но на что мне это солнце, когда всё время проводишь в тёмных длинных коридорах?! Даже в голове не было света – одна лишь пустота да перекати поле. Только раз я пробовал начать разговор с одной девчонкой, рядом с которой сидел на паре.

– Хорошо, что математики нет в этом семестре.

– Эту тему я уже успела обсудить, – ответил она.

– Разве ты не счастлива? – удивлённо, спросил я.

Она кивнула и задумчиво произнесла:

– Прошло.

– Да, хорошо, что кончилось, надоела уже совсем.

Она широко раскрыла глаза, возмутившись, что её неправильно поняли и уточнила:

– Счастье прошло, кончилось.

После таких разговоров – только с собой и разговаривай.

От вчерашнего вдохновения не осталось ни капли. Хорошо, что я успел придумать нам сценические образы – сегодня с этим я бы уже не справился. Пока я помнил их, мне нужно было поскорее рассказать о своих идеях кому-нибудь, да хоть первому встречному. Я боялся, что если не потороплюсь, то забуду или усомнюсь в значении своей работы, на которую потратил столько времени и сил. И вот, в курилке я встретился с Хайдеггером. Он выглядел ещё более подавленным, чем я. Поэтому вместо приветствия я сразу спросил, что с ним произошло?