скачать книгу бесплатно
Вася только что хотел спросить о Юлии, но постыдился: ещё скажут – мальчик, а думает о девчонке. Но раз дядя Максим сам о ней заговорил, то Вася спросил, что ещё говорила Юлия, что она делает и есть ли у неё гувернантка.
– А вот сам всё увидишь, – сказал дядя Максим и, погладив Васю ещё раз по голове, быстро вышел из комнаты.
Потом пришла Жозефина Ивановна. На ней была широкая шёлковая мантилья, которой в деревне она никогда не надевала, соломенная шляпа, на руках длинные, до локтей, светлые перчатки.
Старушка собралась на Кузнецкий Мост, к своей соотечественнице, имеющей там модный магазин, чтобы подыскать себе новое место, так как ей предстояла близкая разлука с Васей.
Может быть, поэтому, несмотря на необычный для неё наряд, старая француженка выглядела маленькой и жалкой. В её движениях, в словах, в выражении глаз чувствовались растерянность, неуверенность в себе, даже страх.
Она вдруг прижала к себе Васю, поцеловала его и сказала со вздохом:
– Бог мой, бог мой, будете ли вы помнить, Базиль, чему я учила вас?
– Буду помнить, Жозефина Ивановна, – быстро ответил Вася, с жалостью взглянув в лицо старушки.
Когда Вася в сопровождении Ниловны вошёл в столовую, огромную комнату с буфетом во всю стену, залитую зеленоватым светом солнца, проникавшим сюда из сада сквозь листву вязов и лип, Юлия сидела за столом рядом со своей гувернанткой и пила шоколад из крохотной синей чашечки с золотым ободком.
– Ты Вася? – с детской простотой спросила она и, обратившись к сидевшей рядом с нею гувернантке, сказала по-французски: – Мадемуазель, это мой кузен Базиль. Он будет у нас жить до осени. – И тотчас же снова обратилась к Васе: – Если ты хочешь посмотреть, как папенька гоняет голубей, то скорее завтракай и пойдём во двор. Он уже там.
Это было удивительно! Ужель этот огромный и столь важный человек будет гонять голубей?
Вася этому не поверил. Ему казалось, что только он один любит голубей.
Он торопился как можно скорее кончить завтрак. И едва только успел покончить, как Юлия схватила его за рукав своей маленькой цепкой ручкой, украшенной браслеткой из разноцветных бус, и потащила за собой.
Во дворе, с двух сторон окружённом конюшнями и другими службами, было просторно, чисто и солнечно. Бродили огромные жёлтые куры на длинных ногах, с куцыми хвостами – таких кур Вася никогда не видел.
У дверей в конюшню Агафон чистил одну из дышловых лошадей, бока которой были в потёках высохшей пыльной пены.
Дядюшки нигде не было. Но вот он появился из-за голубятни, стоявшей между конюшней и сараем, и тотчас же из верхнего отделения её посыпались, прыгая друг через дружку, свистя крыльями, дерясь и воркуя, голуби – чисто-белые, белые с серыми плечами, чёрно и красноголовые, белые с серебристой грудью и тёмными хвостами, чубатые и простые.
Голуби поднялись на крышу голубятни, точно облив её молоком, и, насторожившись в ожидании сигнала, нервно вздрагивали крыльями при всяком постороннем звуке.
Раздался пронзительный свист, и из-за голубятни выскочил парнишка вроде гульёнковского Тишки, тоже одетый казачком.
Голуби с треском взмыли над голубятней. Вчерашний мужик, оказавшийся дворником, взял в руки длинный еловый шест с тряпкой на конце и стал размахивать им.
Огромная дружная голубиная стая поднялась над домом и, делая поворот, завалилась за крышу и исчезла на мгновенье и затем появилась над садом и широкими кругами начала подниматься в небо, сверкая в лучах солнца белизной своего оперения.
Дядюшка стоял посреди двора и, прикрыв глаза ладонью, говорил казачку:
– Вот сегодня идут хорошо. Сегодня, Пантюшка, мы с тобою утрём нос всем голубятникам на Покровке. Только бы ястреб не ударил… Ну, пропали из глаз… Осаживай, Пантюшка! Довольно…
Казачок открыл дверцы в самом нижнем этаже голубятни и выгнал оттуда стаю чёрных и красных, белоголовых, чубатых турманов. Не успев подняться над деревьями сада, они начали кувыркаться и так увлеклись этим, что один упал прямо к ногам дядюшки, чуть не убившись, и теперь сидел, беспомощно распустив крылья и раскрыв клюв.
– Башка закружилась, – засмеялся Пантюшка и хотел поймать голубя, но тот успел подняться в воздух и тут же снова начал кувыркаться при общем смехе дядюшки Максима, дворника, кучера Агафона и всех, кто находился во дворе.
Лётная стая стала снижаться и скоро с шёлковым свистом крыльев начала белыми хлопьями падать на крышу голубятни.
– Ну, видел? – спросила Юлия, теребя за рукав Васю, засмотревшегося на голубей. – А ты покажи мне своих лошадей. Я их больше люблю, чем голубей.
Гульёнковские кони отдыхали после долгой дороги в неубранных ещё стойлах, из которых остро пахло свежим навозом. Устало опустив головы, они лениво, словно лишь по привычке, шевелили хвостами.
При виде их Васе так живо вспомнились Гульёнки с их просторами, прудом, с дубовой рощей… Сделалось грустно.
А Юлия уже снова схватила его за рукав и тащила в сад.
– Скоро мы на всё лето поедем в нашу подмосковную, – говорила она. – И ты с нами. Мы уже уехали бы, но ждали тебя, да и я немножко занедужилась.
Сад при доме дядюшки, несмотря на то, что находился в Москве, на людном месте, у Чистых прудов, был большой, тенистый, и зяблики в нём так же звонко перекликались, как в Гульёнках.
В середине сада был небольшой прудок, в котором плавала пара белых тонкошеих лебедей с чёрными клювами и стайка крупных белых уток. Один из лебедей дремал среди прудка, заложив чёрную лапу себе на спину.
– Гляди, гляди! – удивился Вася. – Что это у него с ногой?
– Это он сушит лапку, – пояснила Юлия, – а то размокает в воде, вот как у прачки…
Разговаривая с Юлией, Вася почувствовал вдруг, что сзади его кто-то дёргает за рубашку. Он оглянулся. Перед ним стоял однокрылый журавль.
– Это Прошка, – объяснила Юлия. – Его поймали ещё совсем молодым. Собака вашего охотника отъела ему одно крыло, но он остался жив.
– Прошка! Прошка! На, на рыбки! – И она с хохотом побежала по аллее, а Прошка пустился за нею, горбясь, смешно подпрыгивая и махая на бегу своим уцелевшим крылом.
– Теперь пойдём к маменьке, – предложила Юлия. – Я ещё не была у неё сегодня. Она недавно вернулась от ранней обедни. Она страсть как любит монашек, а я не люблю.
На половину тётушки Ирины Игнатьевны пришлось пройти через несколько горниц. В одной из них, почти пустой, с простым деревянным столом и такими же скамьями около него, с большим многоликим образом в углу, сидели две монашки. Они хлебали из огромной деревянной чашки жирные щи с сушёными карасями.
При появлении детей монашки встали, отвесили им низкий поклон.
– А вы кушайте, кушайте, – бойко отвечала им Юлия.
Она вскочила на одну из скамей и, протянув к образу свою маленькую ручку, сказала Васе:
– Это, знаешь, какой образ? Это семейный.
Но Вася не знал, что такое семейный образ.
– Неужто не знаешь? – удивилась Юлия. – На таком образе изображаются святые каждого из семьи. А когда рождается новый мальчик или девочка, то пририсовывают и их святых. А вот и моя святая, – указала она на крохотную фигурку в красной хламиде, написанную на образной доске более свежей краской, чем другие.
Вася внимательно посмотрел на святую и улыбнулся. Святая ничуть не была похожа на его бойкую кузину.
Когда дети переступили порог следующей комнаты, Вася увидел довольно молодую, очень полную женщину с чётками в руках.
– А вот моя маменька! – воскликнула Юлия. – Здравствуйте, маменька! А это Вася, – и Юлия ткнула Васю пальчиком в грудь.
Ирина Игнатьевна была не одна в комнате. Перед нею стояла в почтительной позе женщина в чёрном, порыжелом от солнца странническом одеянии.
– Выйди, Агнюшка, на минутку, – сказала Ирина Игнатьевна.
Женщина поклонилась ей в пояс и бесшумно исчезла за плотной ковровой занавесью, словно шмыгнула в стену. Тогда Ирина Игнатьевна обратилась к Васе:
– Подойди-ка сюда, Васенька.
Вася приблизился к ней. Она обняла его и поцеловала в лоб, потом посмотрела ему в глаза долгим, каким-то проникновенным взглядом.
– Сиротка ты мой бедный… – сказала она. – Не обижает тебя тётка Екатерина?
– Нет, – отвечал Вася, удивлённый таким вопросом.
– И никто не обижает?
– Нет.
– Это хорошо. Грех обижать сирот. А учиться хочешь?
– Хочу.
– Учись. Ученье – свет…
На этом как бы закончив обязательную часть беседы, она просто спросила своим приятным молодым низким голосом:
– Завтракали?
– Завтракали, маменька, – отвечала Юлия.
– Ну так идите в сад, побегайте – я хочу отдохнуть. Потом поговорим с тобою, Васенька. Расскажешь мне, как тебе живётся.
Дети вышли из комнаты.
Вдруг Юлия зашептала Васе в самое ухо:
– Знаешь… папенька никогда здесь не бывает. Он говорит, что не любит попов. Когда к нам по праздникам попы приезжают, так он сказывается больным. Ссорится за это с маменькой. Вот видишь, как у нас… Только побожись, что никому, никому не скажешь.
И Юлия пустилась бежать, перебирая своими тонкими проворными ножками, обутыми в козловые башмачки, так быстро, что Вася, к удивлению своему, едва поспевал за ней.
Глава 12
Дядюшка Максим
Дядя Максим нравился Васе всё больше. Слыл он среди родни в Гульёнках и в Москве человеком необыкновенного характера и необыкновенной жизни. И впрямь он был человеком иных правил, чем тётушка Екатерина Алексеевна.
Войдя однажды в комнату, когда старая Ниловна помогала Васе умываться, он выслал няньку прочь, велел Васе раздеться догола, стать в круглую деревянную бадью и сам окатил его из огромного кувшина ледяной колодезной водой.
– Не боишься? – спросил он при этом ласково.
– Нет, не боюсь, – ответил Вася, вздрагивая под холодной струёй.
– Инако и быть не может, – заметил дядя Максим. – Природа полезна человеку. Вижу, моряком тебе быть, служить во флоте российском. Недостойно дворянина впусте жить с малолетства, хоть и много таких середь нашего дворянства.
И маленькую Юлию он воспитывал в своих собственных правилах.
Каждый день он посылал её гулять по улицам Москвы, но лошади не велел закладывать. Юлия с гувернанткой гуляли пешком.
Эта восьмилетняя девочка с живыми карими глазками и русыми косичками уверенно водила Васю по кривым московским улицам и переулкам, мимо дворянских особняков и садовых заборов. При этом гувернантка Юлии, уже пожилая француженка, ходила за ней всегда позади, едва поспевая за девочкой.
В первый же день Юлия пошла показывать Васе Москву. По Покровке, узкой, мощёной брёвнами улице, тяжело стуча колёсами, проезжали гружёные телеги и катились кареты.
Вдруг Вася остановился и громко засмеялся.
– Гляди, гляди! – сказал он, показывая Юлии на странный экипаж, в котором ехали франт в коричневом фраке, светло-голубом шёлковом жилете, в высоком цилиндре и дама в пёстрой мантилье и с туго завитой причёской-башней.
Франт сидел верхом в задке этого экипажа, представляющего собою нечто среднее между линейкой и бегунками, а его спутница сидела перед ним боком, поставив ноги на подножку. Впереди же, на самом тычке, кое-как держался возница.
Вася долго со смехом следил за этим нелепым экипажем, отчаянно прыгавшим на своих высоких рессорах по бревенчатому настилу улицы.
– Почему ты смеёшься? – спросила Юлия. – Этот экипаж зовётся у нас гитарой. Разве некрасивый экипаж?
– Нет – ответил Вася. – В Гульёнках я таких не видел.
Потом Юлия показала Васе Кремль, Лобное место на площади, где у длинных торговых рядов толпился народ и ездили огромные кареты четвернёй.
А вот и Воскресенские ворота, и Иверская.
– Скорее сними шапку! Скорей сними! – шепнула Юлия Васе. – Не то собьют.
Между двумя проездами, у ворот, стояла часовня. Шла служба. Двери часовни были открыты, и Вася увидел в глубине огромный образ, сверкающий дорогими украшениями, с тёмным, почти чёрным ликом, озаряемый пламенем сотен свечей.
А вокруг часовни ползали калеки. Тут были и безрукие, и безногие, и слепые, и страшные уроды, с растравленными язвами, с изуродованными голо вами.
Но внимание Васи занимала не пышная служба, не образ, украшенный алмазами, не нищие, просящие милостыню гнусавыми голосами, а женщина в бедном тёмном платье, стоящая на коленях на мостовой, у самого проезда. Проезжающие мимо экипажи чуть не задевали её колёсами.
У женщины измождённое, бледное, без кровинки лицо, лихорадочно горящие глаза, в которых сквозят мука и напряжение. У неё грубые, узловатые руки. В одной из них теплятся огарок восковой свечи, другой она крестится истовым, тяжёлым крестом, бия себя троеперстием в грудь.
Эта женщина с бледным лицом, с горящими, как уголья, чёрными глазами, с порывистыми движениями останется на всю жизнь в памяти Васи. Через десять, двадцать, тридцать лет случайно, мгновенно, неизвестно почему вдруг будет она появляться перед его мысленным взором, вызывая такое же чувство жалости, как и сейчас, – желание разгадать её тайну. Кто обидел её?
– Вася, что же ты загляделся? Пойдём отсюда, – говорит Юлия и тянет его за рукав. – Пойдём, а то ещё попадёшь под лошадь. Только не говори папеньке, что мы были здесь. Он будет смеяться.
Вася медленно отходит прочь.
– А вот это Неглинка, – поясняет Юлия, когда они переходят от Воскресенских ворот по мосту через грязную речушку, протекающую в укреплённых деревянными сваями берегах по просторной захламлённой площади. – Вот это, направо, Петровка. За нею Кузнецкий Мост, куда пошла твоя гувернантка.
– Это что? – спрашивает Вася, указывая на клочок бумаги, приклеенный хлебным мякишем к забору, и начинает читать, с трудом разбирая написанное: – «Про-да-ёца дев-ка честно-го по-ве-де-ния, осьмнадцати лет отроду, там же рыжий жеребец пяти лет, добро выезженный, там же сука гончая по второму полю, там же голубятня на крыльях, спросить у Николы на Щипке, дом Семиконечного».
Бумажка эта тоже поразила Васю.
За обедом он спросил у дяди Максима:
– Разве можно продавать девку вместе с гончей сукой по второму полю?
