скачать книгу бесплатно
#Недо_сказочки
Яна Эдуардовна Фомченко
Сборник рассказов. Автор проведет читателя через наполненные древней магией леса и таинственные города, где живут странные создания, к звездам.А после, уставшие от космического путешествия, они вернутся в реальность. Не самую радужную, но пока закаты окрашивают стекла городских высоток золотом и кровью, в их душах теплится надежда на лучшее.
Подружка
Нам по четыре года, мы с Аленкой бросаем карбид в лужу. Вернее, она бросает, а я сижу рядом и просто смотрю.
Пшшшш!
С треском разламываются белые пористые кусочки, солнце играет бликами на поверхности огромной зеленоватой лужи. Сыро и душно. Всю прошлую неделю город поливали июньские грозы, а сейчас его наконец-то начало прогревать жарким солнышком.
Бульк! Пшшшшшш!
Аленка тогда весело рассмеялась и отпрыгнула назад, огромный кусок карбида шипел и пенился так, что мог забрызгать ее новый джинсовый комбинезончик. Кабы родители не заругали. Девчонка поскользнулась на мокром и грохнулась прямо на бутылочные осколки, такие же зеленые как и лужа.
Кровь.
Левая нога порезана чуть ниже колена. Она еще не плачет, но вот уже закричала.
Я присела рядом на корточки.
– Посиди здесь. – Шепнула ей. – Сейчас позову родителей.
Она вытирает глаза, внимательно смотрит на меня и кажется понимает что я говорю.
Бегу со всех ног. Три квартала от заброшки, рядом с которой мы играли. Много лет назад там стоял дом номер пятьдесят шесть.
Я знаю где живет Аленка, ее маму зовут тетя Света, а папы у нее нет. Зато есть бабушка Нинель Петровна, она-то как раз сейчас дома.
Подбегаю к желтой двухэтажке, во дворе пахнет жареными котлетами и кошачьей мочой.
Прячусь за угол (это такая игра) и кричу.
– Нинель Петровна! Нинель Петровна! Аленка ногу поранила!
Чувствую, как завибрировала тревогой их квартира, бабушка собирается, охает, сует распухшие к полудню ноги в стоптанные тапочки, по плотнее запахивает халат и бегом спускается по лестнице.
Я вижу, воздух пульсирует жизнью, кажется, она меня услышала. Взрослые редко видят нас, хранителей. Таких как я называют воображаемыми друзьями, домовыми или духами дворов-колодцев.
– Нинель Петровна, пойдемте скорей! – Зову старушку, выкликивая из-за угла.
– Аленка, Аленушка… – Причитает она на бегу.
– Идемте скорей! – Отражаю эхом собственный голос
Подбегаю к Аленке, для надежности принимая облик большой белой волчицы. Дети говорят «собачка», а взрослые если и видят что-то, то стараются не замечать.
Сегодня бабушка отведет внучку домой, а ночью им обеим приснится кошмар.
Я не специально.
Дело в том, что иногда они начинают нас видеть.
И если наяву мы представляемся грезами, пятнами света, солнечными зайчиками, реже тенями на асфальте, то во снах мы приходим в своем темном обличьи.
А как вы думали?
Я, например – седая волчица.
Аленка до конца своих дней будет видеть во сне плохо освещенные улицы, заброшки, мою белую спину, мелькающую между вырастающих из ниоткуда зданий и тонкие капилляры жизни, пронизывающие весь город.
Старые дома, готовящиеся к сносу пульсируют темными опухолями, новостройки как розовая кожа на пальцах младенцев, асфальт – артерии, исторический центр – сердце. Всё это наполнено алой энергией, кровью большого города.
Я буду помогать Аленке всю жизнь. Когда ей понадобится совет, во сне придет мудрая седая волчица и расскажет притчу. Я дам ей свой острый взгляд и чуткий слух. В моменты опасности, с ней будут моя звериная сила и хитрость. Когда она повзрослеет, я стану ее младшей подругой, той, кого она сможет обнять и поплакать. Я никогда не смогу осудить ее.
Это я буду сидеть у ее смертного одра, дожидаясь подружку.
Я – Лиза.
Тридцать лет назад меня сбило машиной у дома пятьдесят шесть на Комсомольской улице. Аленка придет не скоро, но я дождусь ее и мы наконец доиграем.
На краю лета
Если хорошенько присмотреться, можно найти край у чего угодно: у горы, лодыжки, облака.
Иногда «край» значит «конец». Говорят же: «Уработался в край».
Бывает и так, что край – это начало.
Край берега реки или океана – начало почти безграничной плоскости искрящейся воды.
Мне нравится слово «край».
А ещё бывает край лета. Это что-то между краем берега и волшебным краем. Место, откуда следует прыгать с весёлым гиканьем прямо в толщу залитых солнцем дней, полных алой вишни, яркой листвы и медового света. Я тут живу.
Меня зовут Томми Маккарти, мне двенадцать.
У нас с Чаком домик на берегу. Скорее даже хижина. Одна комната, стол и две кровати.
Хотя я пару раз обмолвился в школе, что у нас огромный загородный коттедж с бассейном и каменными львами. Неделю ходил гордый, а потом пришлось сознаться. Было стыдно.
Как только у меня начинаются каникулы, Чак берет что-то вроде отпуска, и мы едем сюда, к озеру, по крайней мере на месяц. Тут здорово.
Можно удить рыбу, запускать воздушного змея, ловить ящериц, да много чего… Главное, никто не заставляет ходить в церковь. То есть Чак мне не запрещает, я могу, если захочу, но я не хожу. Там скучно.
Раньше сюда приезжали друзья и босс Чака. С ними было весело, ходили на рыбалку, говорили о важном: о таком, о чем детям знать не положено.
О деньгах, бандитах и убийствах.
Чак – крутой мобстер, ну, или гангстер, я точно не знаю, как правильно. Он убивает людей за деньги.
Когда я рассказал об этом Бобби, моему однокласснику, тот сначала не поверил, а потом после того, как я показал ему настоящий револьвер, спросил, не страшно ли мне жить с гангстером.
Я, не задумываясь, ответил: «Не страшно ни капельки».
Но, если и вправду пораскинуть мозгами на эту тему, то становится так неуютно, что я стараюсь не делать этого.
Пословица есть такая: «Многие знания многие печали»? Так Сэм говорит.
Он Босс. Самый главный. Главнее него только президент, наверное. Но Чак уверен, что Босс круче.
А ещё Сэм говорит, что зря Чак меня взял себе, что надо было меня грохнуть.
А я вот думаю, что не зря. Ещё года три, и мы будем ходить вместе убивать людей. В банде Чака зовут «Печатная машинка», а меня, когда я получше научусь управляться с Томпсоном, будут звать Томми-ган. В честь пулемета Томпсона. Здорово я придумал? Эх, и наведём же мы шороху!
Или уже навели?
Я Томми-ган, мне двадцать два. Хватаю палку, это мой автомат Томпсона, и бегу, расстреливая воробьев.
Та-та-та-та!
Воробьи смотрят на меня, как на дурачка. Я Томми, мне двенадцать, и в руках у меня большая сучковатая коряга.
Бросаю ее и несусь к озеру. Чаки приедет не скоро. Хотел бы я надеяться, что он вообще приедет.
Пока его нет, можно не бояться выглядеть глупым и купаться нагишом. Он говорит, что так делают только деревенщины, а люди, которых остальные называют «сэр», не должны носиться с палкой наперевес и сверкать голым задом.
Так-то оно так, но сушить на себе одежду после купания совсем невесело.
Я уже у озера, раздеваюсь и несусь к воде так быстро, как только могу. Чтобы не передумать.
Вбегаю, поднимая целые веера брызг, визжу, плюхаюсь и ныряю. Потом, уже отдышавшись, медленно выхожу, отряхиваюсь, натягиваю на мокрое тело одежду и сажусь на бревно, подставляя лицо солнцу.
Я прихожу сюда каждый день и размышляю о разных словах. Вот, например, слово «край», у леса есть край, у раны, у стола, у лета… У жизни?
Есть ли край у жизни?
Теперь-то я взрослый, а когда был совсем маленьким, задавал глупые вопросы: больно ли умирать, страшно ли убивать, что такое смерть?
Чак просто пожимал плечами. Потом говорил, что смерть это только бизнес, и чтобы я не забивал себе голову всякой святошинской ерундой.
А я подумал и решил, что никогда не умру.
Кажется, так и случилось.
Чаки мне не отец, и он не из тех отвратительных людей, которые заводят себе мальчиков, чтобы вытворять с ними жуткие вещи. Он пристрелил моего папашу (это был просто бизнес) и взял меня к себя.
Он не должен был, Сэм был против, но Чак все равно меня взял.
Я ходил в школу для мальчиков в пригороде Чикаго, а жили мы в западной части. У меня были проблемы с грамматикой, тяжело давались времена.
Но сейчас, кажется, дело не в правописании.
Мне действительно было двадцать два, и я действительно был гангстером. Меня звали Томми-ган, и, когда я возвращался домой в маленькую съемную квартирку рядом с центром, увидел слепую старуху. Оборванная, грязная, она стояла на обочине и просила милостыню, мимо проезжали чёрные дорогие машины.
Я был убийцей и не отличался сентиментальностью. Какое тут? Руки в крови не то что по локоть, по самую шею. Сунул ей двадцатку и перетащил через дорогу.
Замарашка подняла на меня свои покрытые бельмами глаза, поправила тощенькие, выцветшие растрёпанные косы и спросила: «Милок, чего ты хочешь?».
Наверное, предлагала себя. Меня никогда не привлекали маленькие грязные старушонки, и чёрт меня дёрнул сказать (уж верно он постарался, больше некому): «Хочу не умирать. Никогда – никогда».
И я ушел. Убежал, не оглядываясь, будто спасаясь от собственной глупости.
В сущности тогда я был юнцом, но считал себя крайне взрослым. Курил дорогие сигары, делал вид, что люблю убивать. А мне не нравилось. Никогда не нравилось. До сих пор тошнит от вида крови. От этих воспоминаний.
Потом я возомнил себя очень крутым, таким крутым, что решил отомстить за смерть отца. Я его совсем не помнил, но те, кто знал Билли Маккарти, говорили, что он был драчуном и пропойцей. Поколачивал мать до тех пор, пока та не повесилась или не утопилась. Никто не мог точно сказать, чем все закончилось, но случилось что-то нехорошее.
Кланы мафии обычно воюют между собой, подговорить людей было легко, они просто пошли и застрелили Чаки.
До последнего был в этом уверен.
О, как же мне было паршиво.
Я действительно раскаивался в содеянном и не придумал ничего лучше, чем топить свое отчаяние в крепком алкоголе.
Заперся с красоткой. Как её звали? Дженни? Джеки? Не вспомнить.
Мы пили и смеялись всю ночь
А утром кто-то постучал в дверь. Я думал – молочник.
Открыл, увидел его лицо. Да, да, это был Чаки. Я прочитал в его глазах сожаление, и мне стало стыдно.
Но ненадолго.
Грянул выстрел, и мир померк.
А потом я оказался тут.
Похоже на длинные-предлинные каникулы. Делай, что хочешь, рыбачь, купайся, запускай змеев. В домике всегда полная корзина яблок, есть хлеб и молоко. Никто не заставляет ходить в церковь, но, кажется, я скоро наберусь смелости и пойду туда. Мне не грустно, если только совсем чуть-чуть.
Взрослые не плачут, верно? Я тоже не плачу, я взрослый.
Мне было двадцать два.
А сейчас – двенадцать.
Я сижу на бревне и щурюсь, наблюдая сверкающую дорожку на воде. Волосы почти высохли. Тут никого нет кроме меня, змей, ящериц, озера Мичиган и солнца, которое день за днём встаёт справа.
